Трактат о лущении фасоли

7

Вы его не знали? Жалко. А может, Ксендза знали? Я не имею в виду священника. Это мы его так называли — Ксендз. Он даже мне, хотя я был намного моложе, разрешил называть себя Ксендз. Сварщик. Мы вместе работали на стройке. Просто я думаю, что если мы вспомним каких-нибудь общих знакомых, то, может, и себя обнаружим в каком-нибудь месте и времени. Бывает, вспомнишь одного знакомого, он приведет к другому, тот — к следующему, и так далее. Признаюсь, иногда даже не верится, что мы знакомы. Но точно были, раз этот человек меня помнит — помнит, что мы встретились там-то, тогда-то. Однажды даже выяснилось, что много лет назад мы вместе играли в оркестре, он на тромбоне, я на саксофоне. Но его уже нет в живых. О, знакомые могут завести нас бог знает куда, в том числе туда, где нам совершенно не хочется оказаться.

За границей мне рассказывали про двух братьев, которые участвовали в гражданской войне по разные стороны фронта. Братья — и по разные стороны, можете себе представить, какими лютыми врагами они стали. Но и война была лютая. Люди убивали друг друга, словно хотели утопить в крови. Гражданские войны, как известно, гораздо хуже обычных. Ведь нет ненависти больше, чем та, что рождена близостью. Поэтому, когда война закончилась, они остались врагами. Жили в одной деревне, но не позволяли женам общаться, а детям — вместе играть. И разумеется, сами друг с другом ни единым словом не обменялись. Однако ходили в одну пивную. Правда, в деревне только одна пивная и была. Сидели за разными столиками, пили пиво, читали газету. Если газета была одна, тот, что прочитывал первым, относил ее туда, где взял, даже если ближе было положить на столик, за которым сидел брат. И другой поступал так же, если первым прочитывал.

Но тот, который прочитал газету первым, не уходил, пил пиво и будто ждал, пока прочитает брат. Они приходили почти каждый день, примерно в одно время, словно чувствовали. Пили пиво, читали газету, сначала один, потом другой или наоборот, а когда пиво в кружке заканчивалось, уходили. Тоже сначала один, потом другой или наоборот. Ни разу не было, чтобы один быстро выпил свое пиво и ушел. Им не приходилось подглядывать, видно ведь, сколько пива в кружке осталось. А может, братья подчинялись одному и тому же ритму? Во всяком случае, допивали они одновременно. А значит, не перестали быть братьями. Только это слово война в них навсегда убила.

Шли годы, они постарели. Один поседел, другой облысел, но они по-прежнему приходили в эту пивную, садились за разные столики, пили, читали. И относили газету на место. Читали оба уже в очках. И походка стала грузной, но братья никогда не передавали газету из рук в руки. Выпив пиво, выходил один, следом за ним другой. И хоть бы раз за все эти годы брат сказал брату:

— Вот газета, возьми.

Может, хватило бы одной этой фразы. Кто знает, может, одной фразой было бы сказано все то, чего они не сказали друг другу за эти годы. О, одна фраза может многое в себя вместить. Все может вместить. Целую жизнь. Фраза — это измерение мира, сказал философ. Да, тот самый. Иногда я думаю, не потому ли нам приходится за свою жизнь произносить столько слов, чтобы из них могла получиться одна фраза. Какая? У каждого своя. Которую человек мог сказать в приступе отчаяния и не солгать. По крайней мере, себе самому.

Если бы вы были знакомы с Ксендзом… Ну тем сварщиком. Не могу вам сказать. Я даже не знаю, как его звали. Все говорили: Ксендз.

И фамилия, и имя где-то затерялись. Послушайте, вот я на вас смотрю, и мне кажется, что вы немного на него похожи. Честное слово. Что-то есть в чертах лица, в глазах. Разумеется, в молодости — каким я вас себе представляю. Он тоже был еще молод. Намного старше меня, но я был тогда юнцом. Всего вторая моя стройка, а на первой я проработал меньше года. Когда вы приподнимаете голову, я словно его вижу. Остановитесь на минутку, бросьте фасоль. Когда руки спокойны, то и лицо лучше разглядеть можно. Даже не знаю. Пожалуй, есть что-то.

Почему Ксендз? Он учился на ксендза — три года семинарии, но бросил. Этого он мне не сказал. Но сохранил стихарь, столу, Евангелие, держал их в отдельном чемодане, который запирал на ключик. Так ведь на стройке обязательно кто-нибудь в чужой чемодан нос сунет. Особенно если он запирается на ключик. Перед сном Ксендз всегда опускался у кровати на колени и долго молился. И воскресную службу никогда не пропускал. Тем более у соседей руки так и чесались — заглянуть в его чемодан. Иногда мы работали по воскресеньям, если план горел, но он обязательно ходил в костел.

Разумеется, неприятности бывали, выговоры ему объявляли, премии лишали. На собраниях отчитывали: из-за таких, как он, план срывается. На стройке, мол, слишком много верующих, и вечно он оказывался крайним. Хотя он не был чем-то из ряда вон выходящим. Всякие люди тогда работали на стройках. Стройка служила своего рода убежищем. Так что, если бы всех таких, как он, или похожих, захотели выгнать, работать бы стало некому. Что уж говорить о мастерах. А он был одним из лучших сварщиков. Может, даже самым лучшим. Все сварщики к нему за советом ходили. К тому же он был человеком ответственным. Если срочная работа — домой не уйдет, не доспит, но сделает. Не пил, не курил, не ходил на вечеринки. Девушек сторонился. А в свободное время читал. Вот в этом смысле он был исключением, потому что все остальные в свободное время пили. А Ксендзу перед сном, как бы он ни устал, непременно нужно было, по его словам, взять в руки книгу и прочесть хоть несколько страниц. Книги, сказал он мне однажды, когда я забрался к нему на верхотуру, — единственное спасение, чтобы человек не забыл, что он человек. Он, Ксендз, во всяком случае, не смог бы жить без книг. Книги — отдельный мир, причем мир, который ты сам выбираешь, а не тот, в который пришел.

Уговаривал он меня, уговаривал, наконец я тоже начал читать. Подумал: что я теряю, попробую, к тому же Ксендз был мне симпатичен… Однажды он спросил меня, не хочу ли я прочитать какую-нибудь книгу. Я отнекивался: мол, одно, другое, времени нет. Наконец, чтобы сделать ему приятное, попросил принести. У него было несколько собственных книг, он возил их в другом чемодане, который не запирал, поэтому никто туда не лазил. Так все и началось. Потом вторая книга, третья. Потом Ксендз сказал, что больше у него для меня ничего нет, остались только сложные книги. И отвел в библиотеку. На стройке была библиотека, небольшая, несколько полок. Он рылся-рылся, наконец что-то выбрал. Я прочитал, он снова пошел со мной и выбрал еще. Так до самого конца и выбирал мне книги. Признаюсь, это в память о нем я потом начал что-то читать сам. И теперь так же, как Ксендз, перед сном непременно должен прочитать хотя бы несколько страниц.

Странно, что вы его не знали. На стройке его все знали и любили. Он был беспристрастен и справедлив. Ко всем доброжелателен. С каждым остановится, поговорит. Если торопится, то хотя бы спросит о чем-нибудь. И всегда потом помнил, если в предыдущую встречу кто-то поделился своими проблемами. В случае необходимости у него даже пару злотых можно было перехватить. Если собака или кошка приблудится — накормит. А какой он был сварщик! Лучшее доказательство — что его ставили работать на самую верхотуру. Когда монтировали конструкции, он всегда выше всех работал. Без страховки. И никогда ни за что не держался. Даже горелку не выключал, переходя от одного элемента к другому. Точно гимнаст под куполом цирка. А следует знать, что чем выше ведутся работы, тем более квалифицированный требуется сварщик.

Иногда, увидев меня внизу, Ксендз кричал, чтобы я поднялся к нему на минутку: мол, хочет что-то мне сказать. Я поднимался, если ничего срочного не было. Он меня любил, не знаю почему. Я ведь был по сравнению с ним сопляк. Ксендз говорил, что немного передохнет, пока со мной разговаривает. Нет, ни о чем таком особенном мы не говорили. Он спрашивал, прочитал ли я ту книгу, которую он в последний раз выбрал в библиотеке, понравилось ли мне и что я о ней думаю. Не для того, чтобы проверить, прочитал ли я, а — понял ли. Подсказывал, как надо понимать. Рассказывал о том о сём, о жизни, о мире, о людях в целом. И всегда что-нибудь такое скажет, о чем я потом долго размышлял.

Мы не только о книгах беседовали. Он говорил, что лишь здесь, на верхотуре, еще можно чувствовать себя человеком. И это была правда, которую я понял только много-много лет спустя. Тем более что внизу мы обычно не разговаривали, потому что с утра до вечера срочная работа или нервотрепка: чего-то не привезли, чего-то не хватает, стройка стоит. Разве что под водку, но тут надо было смотреть, с кем пьешь, потому что иной раз стучали. Стучали, впрочем, и без всяких разговоров. Достаточно было просто вздохнуть, чтобы донесли.

По его словам, на всех стройках он всегда работал там, где выше всего. А Ксендз на многих стройках успел поработать, так что верхотура — это была его земля: ничего удивительного, что он предпочитал разговаривать там. А спустившись после работы вниз, читал, собак да кошек кормил и ни с кем не дружил. Хотя, как я уже говорил, все его любили. Естественно, за работу на верхотуре гораздо больше платили. Но дело было не в деньгах.

И можете себе представить, однажды во время обеда вдруг сказали, что Ксендз упал и разбился. Одни утверждали, что упал, другие — что кто-то ему помог, а третьи, что он просто сам захотел упасть, вот и упал. Иначе упал бы вместе со сварочным аппаратом, в очках. А Ксендз сварочный аппарат отложил и очки снял. Правду мы так и не узнали. Возможно, во всем виновата высота. Конструкция уже достигла пятого этажа. А этажи высокие, потому что это были цеха. Когда человек к высоте привыкает, ему становится трудно внизу жить. Да-да, с высотой шутки плохи.

Всякий раз, когда я к нему на эту верхотуру поднимался, меня тоже тянуло или вниз, или, наоборот, еще выше.

Но мне кажется, дело не в этом. Была там одна девушка. В столовой работала. Нет, вовсе нет. Я же говорил, что он девушек сторонился. Она ему нравилась, и он ей тоже. Ксендз был человеком мягким, воспитанным, не таким, как мы, все остальные. Разве что, когда она приносила ему суп или второе, восхищался ее косой: какая красота, редко теперь такую встретишь. Коса у нее в самом деле была толстая, вот такая, с мое запястье. И ниже пояса. Когда она разносила тарелки, все ее за эту косу норовили схватить.

Я — нет. Как-то не решался. Впрочем, я только недавно пришел работать на эту стройку. Она ставила передо мной суп или второе, и я даже смотреть на нее не осмеливался, разве что издалека. А остальные уже были с ней запанибрата. Она тоже привыкла к тому, что ее за косу дергают. Но не буду скрывать, она мне сразу понравилась. И она сразу об этом догадалась. Однажды наклонилась и шепнула на ухо: ты тоже можешь дернуть. Но я не стал. Решил, что она и так будет моей. Если когда-нибудь представится случай, я ей об этом скажу. А пока виду не подавал. Даже ни разу не сказал ей: панна Бася, или Басенька — ее Барбарой звали, — вы сегодня такая красивая. Все ей об этом сообщали каждый Божий день. Она ставила передо мной тарелку, я говорил: спасибо. И все. А другие есть не начнут, пока не дернут ее за косу или хотя бы не скажут: панна Бася, или Васенька, вы сегодня такая красивая.