Трактат о лущении фасоли

5

Нет, на саксофон я больше не откладывал. Впрочем, вскоре пошел работать на стройку и, получив первую зарплату, купил шляпу. Почему шляпу? Не знаю. Наверное, нужно было что-нибудь себе купить, чтобы снова не тянуло откладывать на саксофон. А шляпу… может, потому что я еще в школе решил ее купить, когда у меня наконец появится саксофон. Саксофон, шляпа — таким мне хотелось себя видеть.

Однажды в школе нам показали фильм. Большой шляпный магазин, входят мужчина и женщина, его зовут Джонни, ее — Мэри. Он хочет купить шляпу, начинает примерять, а Мэри садится в кресло и погружается в чтение журнала. Это был первый фильм в моей жизни. Поэтому, когда Джонни примерял эти шляпы, мне казалось, что он примеряет их не на экране, а рядом с нами, в клубе. Или что все мы перенеслись в этот магазин, где он примеряет шляпы.

Джонни всё примерял, а Мэри — красивая, кстати, женщина — сидела, как я уже говорил, в кресле, не отрываясь от своего журнала. В шубке, ножка на ножку, а на ножках элегантные туфельки.

Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но ножки у женщины — главное. А уж если есть туфельки, то все остальное может быть самым скромным. Лицо может быть не слишком красивым, если имеются ножки. Только на ножках чтобы непременно красивые туфельки. Сегодня редко встретишь такие ножки. Почти все женщины носят брюки, а если и надевают платье, то уж обувь — поневоле войну вспомнишь. И мало у кого походка, какая должна быть у женщины. Видели, как теперь женщины ходят? Приглядитесь как-нибудь. Размашисто, печатая шаг. Не женщины, а солдаты. Даже здесь — разденутся, босиком идут, а все равно почти так же. Хотя под ногами у них не бетон, а земля, трава. Мне один режиссер за границей рассказывал, что никак не мог найти актрису на роль принцессы. Лица его устраивали, а походка — нет.

Ну так вот, эта Мэри была настолько поглощена чтением журнала, что совершенно не обращала внимания на Джонни. А он все примерял и примерял. И в каждой следующей шляпе все дольше стоял перед зеркалом, словно все меньше понимал, сказать ли: вот эту, пожалуйста, или снять ее и попросить другую, а может, еще на себя поглядеть. Он примерил уже несколько шляп, но, видимо, ни в одной себе не понравился, потому что просил принести еще и еще. И продавец приносил как ни в чем не бывало, и конца этому не было. Подавая каждую, он улыбался и кланялся. И хотя Джонни мог видеть себя с головы до ног в большом зеркале, продавец брал маленькое зеркальце и обходил вокруг клиента, поднося его с одной стороны и с другой, придвигая поближе и отодвигая подальше, чтобы тот рассмотрел себя в этом зеркальце, отражавшемся в большом зеркале. И с одинаковой убежденностью расхваливал каждую шляпу, которую Джонни примерял:

— Взгляните теперь, сэр. А вот так? Немного сдвинем на лоб. Немного назад. Немного в сторону, немного так, немного эдак. Идеально, просто идеально. Она будто создана для вашего лица. Вашего, сэр, лба, ваших глаз, ваших бровей и так далее. Идеально.

Сегодня я думаю, что фильм был комедией. Просто тогда мне совершенно не было смешно. Я переживал каждую шляпу, которую Джонни снимал и отдавал продавцу, словно у него что-то отнимали. Наверное, смешно ли человеку — зависит не от того, что он видит или слышит. Смех — это способность человека защищаться от мира, от самого себя. Лишить его этой способности — значит сделать беззащитным. Именно таким я и был. Просто не умел смеяться. Даже удивлялся, что это в принципе возможно. В нашей школе таких, как я, было большинство. Ну, не все, конечно. Кое-кто умел смеяться, даже оказавшись в карцере.

Вот и с этим фильмом так было — некоторые буквально покатывались со смеху. Но это был не простой смех. За ним ощущались нарастающие ярость и обида. С каждой следующей шляпой в этот смех вплетались проклятья, обидные возгласы, адресованные Джонни и продавцу, а главное — погруженной в чтение Мэри, которая никак не желала дать Джонни совет. Сидела — вот, как мы с вами. Хоть бы глаза подняла, сказала: идет ему, не идет, эта лучше, чем та. И читала бы себе дальше.

Клуб был полон, битком набит, можете себе представить, что там творилось. В какой-то из шляп Джонни себе не понравился — тут же крики, топот, свист. Все громче, все язвительнее, тем более что на героя фильма это не производило никакого впечатления. Он даже помедлил, прежде чем сказать, что эта тоже не годится потому-то и потому-то. А продавец все так же ему кланялся, с той же улыбкой, и соглашался.

— Вы абсолютно правы, сэр. Действительно слишком темная. Действительно слишком светлая. Немного вроде бы не тот оттенок. Немного вроде бы не тот фасон. Поля вроде бы слишком широки. Для вашего, сэр, лица, эта шляпа вроде бы… Ничего страшного. Сейчас примерим другую.

О, тут публика зашумела. Признаюсь, я даже немного испугался. А продавец все так же уходил и возвращался с очередной шляпой, в надежде, что уж она-то Джонни понравится.

Весь прилавок был завален шляпами: чтобы клиенту не пришлось слишком долго дожидаться следующей, продавец складывал не подошедшие шляпы в кучу. Если бы я этого не видел, никогда не сумел бы представить себе столько шляп разом. И все ради головы какого-то Джонни. Ладно бы — кто-нибудь важный. Но нет — такой же человек, как вы или я. Простите, я не хотел вас задеть, но ведь продавец не будет знать, кто вы, если вы придете и скажете, что хотите купить шляпу. Тем более, если это буду я. Вас он, может, и узнал бы. О, продавцы шляп весьма проницательны. Помню одного…

Во всяком случае, нас был целый зал, но никто не знал, кто такой этот Джонни. Мы даже не догадывались. Может, продавец знал. Или в конце фильма выяснилось бы. После очередной шляпы мне в голову пришло, что шляпа — не такая уж простая штука, даром что обычный головной убор. Сколько уже идет фильм, а герой все примеряет… Явно непростая.

Однажды к нам в школу приехал человек, который умел вытаскивать из шляпы кролика. В какой-то момент кролик сбежал, заметался по клубу, мы его ловили. Нас тоже был целый зал, но мы его еле поймали. Беленький, ангорский, он весь дрожал и был до смерти напуган, хотя умел исчезать и появляться — то оказывался в этой шляпе, то пропадал. А может, это шляпа обладала такой силой, я уж теперь не знаю.

Но я вам так скажу: клуб словно бы взял на себя роль этой Мэри, которая ни на что не обращала внимания, и, когда Джонни примерял очередную шляпу, все вскакивали со своих мест, уговаривая его купить вот эту, которая у него сейчас на голове. А когда ему снова не нравилось и он просил другую, начинали орать на продавца, чтобы больше не приносил, пускай покупает или проваливает.

Однако продавцу хотелось, чтобы клиент все же купил шляпу, и он, по-прежнему кланяясь и улыбаясь, приносил следующую. А из зала, словно в отместку за разочарование, раздавались самые изощренные проклятия. Даже повторять неудобно. Будто камни швыряли — то в одного, то в другого. Ты такой-сякой, покупай, покупай, не то… И покрепче выражались. Ты такой-сякой, не приноси ему больше! Пусть эту купит, которая у него на башке! Гони этого козла из магазина! Еще зеркальце ему подносить! Какого… Зрители словно сами возбуждались от своих воплей, потому что, когда Джонни просил очередную шляпу, разражались еще более яростными.

Клуб был невысоким — обычный барак, и весь сотрясался: казалось, стены, окна, потолок вот-вот рухнут. Экран свисал с потолка где-то на три четверти стены, а в противоположном конце, за нашими спинами, стоял киноаппарат. Старшие, в том числе несколько учителей, сидели на скамейках по бокам, а все остальные — прямо на полу. Луч, бивший из киноаппарата, проходил над самыми нашими головами. Поэтому некоторым оказалось мало этих воплей, свистков, проклятий — они поднимались, попрыгивали так, чтобы попасть в этот луч света, размахивали руками, будто хотели сбить с головы Джонни ту шляпу, которую он в этот момент примерял, а из рук продавца выбить ту, которую он уже нес на смену.

Не знаю, можете ли вы себе это представить. Это был уже не смех, а шторм, буря. Учителя покрикивали: спокойно, спокойно! Но без особого успеха. Может, впрочем, они сами нас побаивались. Тем более что и старшие ученики, сидевшие рядом с ними на боковых скамьях, тоже вскакивали и, подбегая к экрану, преграждали в этом луче света дорогу продавцу.

— Куда?! Куда?!

Продавец, однако, проходил сквозь них, как сквозь туман, подавал мужчине очередную шляпу и забирал ту, в которой он себе в очередной раз не понравился. Наконец все набросились на Мэри. Ты, такая-сякая, оставь свой журнал! Скажи ему, чтобы купил вот эту! Ножку свою опусти! Давай, шевелись! Дай ему пинка, врежь по яйцам! Я уж не буду вам пересказывать. В какой-то момент казалось, что зрители сейчас ворвутся на экран, разнесут магазин, изобьют продавца, Джонни, а с Мэри, например, сорвут шубу, платье, примутся насиловать. Тем более что были среди нас и такие, кто попал в школу именно по этой причине.

Учителя еще пытались навести порядок. Тихо, не то остановим фильм! Быдло, а не молодежь! Завтра каждый за это ответит! Мы вам покажем! Это вызывало еще большее ожесточение. То, что все не закончилось бедой, — заслуга продавца. Он единственный сохранял спокойствие и, по-прежнему кланяясь и улыбаясь, подавал клиенту шляпу за шляпой. Тот, однако, какую ни наденет — смотрит на себя в зеркало без тени удовольствия. Иногда Джонни вроде начинал сомневаться. Очень долго разглядывал свое отражение, словно не был уверен, он ли стоит перед зеркалом. Несколько раз уже казалось, что сейчас отрешенно скажет: вот эту. Или: вон ту.

Но, по мнению публики, именно эта Джонни особенно не шла, так что все улюлюкали, свистели, топали особенно ожесточенно. Пугало огородное! Чучело! Ты похож на… И оглушительное: нет-нет-нет! Джонни, однако, не был обескуражен, казалось даже, что он дразнит зал, затягивая примерку. И возможно — назло залу, — именно эту и купит, хотя сам себе в ней не нравится. Джонни улыбался своему отражению в зеркале, причем разными улыбками: то едва раздвинет губы, то продемонстрирует два ряда идеально белых и ровных зубов, какие бывают только в кино. Известно ведь, какие на самом деле у людей зубы. Большинству из них не следует улыбаться, а может, даже и вообще открывать рот. Джонни сдвигал шляпу на затылок. Затем снова надвигал на лоб, придавая лицу загадочное выражение. Или двигал ее влево-вправо, точно подражал какому-то киногерою. Или подходил к зеркалу так близко, что почти касался его полями шляпы, и вглядывался в себя — глаза в глаза, шляпа к шляпе. Или вдруг отступал и разглядывал себя в этой шляпе с ног до головы. Совал руку в карман брюк — одну, другую или обе разом, принимая расслабленную позу. Или поправлял галстук, одергивал пиджак и выпрямлялся, словно по стойке смирно. То казалось, будто он смотрит на свое отражение с явной неприязнью, то — что уже готов примириться с этой шляпой и даже с самим собой, но ему не хватает решимости. И Джонни беспомощно обращался к погруженной в чтение журнала Мэри:

— Как тебе кажется, Мэри? Взгляни. Я тебе нравлюсь в этой? Правда же неплохо? — Мэри, однако, даже если и поднимала глаза, то лишь на мгновение и молча. И Джонни с сожалением говорил: — Нет, эта тоже не годится.