Трактат о лущении фасоли

14

Это, скажу я вам, была самая длинная поездка в моей жизни. Ну, за той шляпой. Если считать все вместе, туда и обратно. Иногда мне кажется, будто она продолжается до сих пор. Потом я путешествовал на самолетах, кораблях, экспрессах, один раз летал на вертолете, и все равно мне кажется, что я никогда так долго не ехал. Правда, это был обычный пассажирский поезд, не знаю, представляете ли вы себе, как они тогда ходили. Мало того что останавливается на каждом полустанке, даже если там нет будки, что, мол, станция, но часто и на семафоре стоит, а иной раз и в чистом поле. Иногда как следует разогнаться не успеет — уже тормозит.

Сколько километров? Вероятно, не так много. Впрочем, все зависит от того, как мерить. Я мерил той шляпой, за которой ехал. Выехал на рассвете, а накануне мы пили допоздна, потому что новая работа, новые товарищи, особенно мастера, бригадиры, так полагалось. Я не выспался и надеялся немного поспать в поезде. Однако мысли об этой шляпе — удастся ли купить такую, какую я хочу, — не давали сомкнуть глаз. Думал, на обратном пути высплюсь.

Продавец посоветовал мне идти на подстанцию, куда подавали состав, тогда, мол, я наверняка найду свободное место. Мне даже целое пустое купе попалось. Я устроился в углу, у окна, а шляпу положил на багажную полку над своей головой. И меня почти сразу сморил сон. Не знаю, спал ли я. Казалось, на меня словно бы навалилось все услышанное в магазине. Больше всего меня озадачило, почему, подавая мне тот винтик, который, как я вам уже говорил, вовсе не падал, продавец вдруг спросил:

— Вы на чем-нибудь играете?

— Нет, — сказал я.

— Тогда вы меня не поймете. В молодости я немного учился играть на виолончели. Потом открыл магазин, и дальше уже были сплошные шляпы. Лишь после смерти жены снова стал играть. Сегодня я не смог бы прожить день, если бы не мысль о том, что вечером приду домой и возьму в руки свою виолончель. Игрой это трудно назвать, так, наигрываю немного. Ах, виолончель… — вздохнул продавец. — Она способна затронуть в человеке тончайшие струны. Словно все самое глубокое, самое неразгаданное скрывается в звуках. Каждый вечер, если, конечно, что-нибудь не помешает. Хотя, собственно, что мне уже может помешать? Я живу только ради этих вечеров. Прихожу сюда, сижу, вроде бы продаю шляпы, но то и дело достаю часы и смотрю, сколько часов осталось до вечера. — И он достал из жилетного кармана большую «луковицу» на цепочке. Помните, так называли карманные часы — «луковица»? — О, еще порядочно, порядочно, — заметил он разочарованно. — Хуже всего зимой. Пар изо рта идет. Угля-то мало дают. Но я не жалуюсь. Надеваю шерстяные перчатки с отрезанными кончиками, ноги закутываю пледом, на голове шерстяная шапка-ушанка, хоть и не полагается носить головной убор в помещении, сверху шляпа — и играю. Стараюсь не пропускать ни одного вечера. Я бы себе не простил. Когда слова уже тщетны, мысли тщетны, а воображение больше не хочет воображать, остается только музыка. Только музыка спасает от этого мира, от этой жизни.

Так я то ли спал, то ли не спал, болтаясь между бессонной ночью после пьянки и этим его вопросом, играю ли я на чем-нибудь. Что это был за сон, можете себе представить. Едва провалишься — уже проснулся.

Минут через пятнадцать такого полусна мы добрались до главной станции, откуда, собственно, поезд официально отправлялся. Толпа пассажиров бросилась его штурмовать, а вы, наверное, знаете, что в то время вход в купе был прямо с платформы, причем с обеих сторон вагона. Теперь уже стало не до сна. Да что там сон… Даже думать о чем-либо сделалось невозможно. К тому же мне приходилось следить за шляпой. И потом, вы знаете, как обстоит дело с мыслями в поезде. Они рвутся от перестука колес. Железнодорожные стрелки любую мысль раздирают в клочья. Обрываются мысли и на станциях: то посмотришь в окно, то кто-то спросит, где стоим. Не говоря уже о том, что редко когда бывает, чтобы попутчики не начали болтать.

Тем временем народу становилось все больше, выходили мало. Словно на каждой станции люди только садились. Садились — это сегодня можно так сказать. Лезли всей оравой, расталкивая друг друга. Да еще с узлами, узелками, чемоданами, корзинками, свертками, сумками — купе едва не лопалось по швам. Кондукторам приходилось пассажиров дверцами приминать, чтобы захлопнуть. И так на каждой станции. Казалось, поезду не хватает сил волочь такую толпу, поэтому он так тащится, постоянно останавливается, иной раз в чистом поле. А уж на станциях мы стояли до бесконечности, поэтому все больше опаздывали. Иногда приходилось пережидать, пока пройдет состав в обратную сторону, потому что путь был один. Честно говоря, я, кажется, даже немного сочувствовал нашему поезду — что ему приходится словно бы через силу волочь такую тяжесть.

Правда, когда я ехал за шляпой и терзался сомнениями, удастся ли купить такую, какую мне хочется, — коричневую фетровую, — то злился, даже когда поезд останавливался на станциях. Теперь шляпа лежала на полке над моей головой, так что, медленнее или быстрее мы движемся, мне было все равно. Я чувствовал себя так, словно никуда не еду и не должен ехать. Порой даже утрачивал ощущение, что нахожусь в поезде. Смотрел в окно: проплывавшие мимо поля, леса, реки, холмы, долины, здания, телеги, лошади, коровы, люди — все сливалось в однообразное серое пятно, и лишь поднимающиеся и опадающие, поднимающиеся и опадающие провода, протянутые между столбами по ходу движения поезда, придавали ритм этой серости, напоминая о том, что это живой мир. Я словно бы оказался вне себя. Говорите, невозможно быть вне себя? Но разве человек не может покинуть себя хотя бы ненадолго? Почему? Где он тогда окажется? Ну, не знаю… Может, вы и правы. Тем более, как себя бросишь, если на багажной полке над твоей головой лежит шляпа?

На одной из станций я переложил шляпу на противоположную полку, чтобы держать в поле зрения. И правильно сделал. Вскоре в купе набилось столько народу, что все уже стояли между скамейками вплотную друг к другу. Духота была жуткая, я сидел в своем углу. Рядом со мной стояла огромная женщина, даже скорее надо мной, так что мне пришлось поглубже вжаться в сиденье, но она все равно на меня напирала. Я бы никак не сумел выглянуть из-за нее, чтобы проверить, как там моя шляпа. А так время от времени удавалось разглядеть ее в просветы между телами.

Поезд был уже настолько переполнен, что, казалось, никто больше не поместится. Однако на каждой очередной станции — новые узлы, узелки, чемоданы, корзины и так далее. И люди. Вам, наверное, трудно это себе представить, если вы никогда не ездили в таких поездах. То ли вагоны растягивались, то ли люди уменьшались. О, человек умеет становиться кем угодно, даже в песчинку обратится, если необходимо. Мне приходилось руками защищаться от напиравших на меня попутчиков. Глубже втиснуться в лавку уже было невозможно. Ноги, хоть я и прятал их как можно глубже под скамейку, оттоптали так, что иногда я шипел от боли. А уж все проклятия, которые врывались в поезд вместе с людьми, словно обрушивались прямо на меня, поскольку я сидел у двери. Добавлю еще, что перрон, как назло, чаще оказывался с моей стороны.

— Черт бы все это побрал! — бросил мне первый, кто открыл дверь.

К нему присоединился хор голосов, женщины, мужчины, все стали орать в мою сторону:

— Боже милосердный, так мучить людей! Мало нас война терзала, так теперь еще поезда!

— Столько ждать! Да что ж это такое…

— Всего ждем, так почему бы и поезда не подождать?

— Но почему он так опаздывает?

— Можно подумать, они когда-нибудь вовремя приходили! Я почти каждый день езжу и ни разу, ни разу. Мать вашу!

— Не ругайтесь, Бог все слышит. Можно подумать, он нас совсем покинул.

— При чем здесь Бог? Бог — не начальник станции и не дежурный диспетчер. Всё эти сукины дети в красных фуражках!

Мне казалось, вся эта ненависть адресована мне, потому что у меня к поезду претензий не было. Шляпа на полке, я не спешу, какие могут быть претензии? Впрочем, ругались не только те, кто только что сел, они вовлекали в этот процесс также тех, кто сел на предыдущих станциях и, казалось, уже смирился с медленным ходом поезда.

На одной станции мужчина, не очень высокий и с небольшим чемоданчиком, — я помог ему залезть, потому что он никак не мог протиснуться в битком набитое купе, — вдруг спросил меня:

— Не знаете, случилось что-то? — Я пожал плечами. — А вы не знаете?

Но ему никто не ответил, и он снова обратился ко мне:

— Вы тут самый молодой, верно?

— Прекратите, — упрекнула его огромная женщина надо мной. — Уберите свою голову, куда вы ее суете?

— Простите. Я просто думал, может, пути где-то ремонтируют, — начал он оправдываться. — Или, к примеру, мост.

— Ничего они не ремонтирует, все время ехали, нигде не стояли.

— Ехали и так опаздываете? — Он не мог поверить. — Даже во время войны поезда…

— Надо бы спросить того, кто едет с самого начала, — перебил его кто-то. И тут же поинтересовался: — Кто из вас едет с самого начала?

Люди начали переглядываться, словно в поисках виноватого. Я не признавался. Тогда они попытались вспомнить, кто на какой станции сел и кто в это время уже находился в купе. Вы? Вы? Голову даю на отсечение, что этот мужчина. Вот эта женщина. Как это не вы? Я вас запомнила. А женщина, о, она вот здесь сидела, где вы? Нет, этот мужчина уже стоял. Я вошла, а он стоял. О, та женщина тоже была. Я? Что за наглость! Это вы уже были. Я даже подумал, может, вы мне место уступите. Но кто теперь станет уступать место, даже женщине. Боже, что эта война с людьми сделала. Боже мой, Боже мой.

Того и гляди разразится скандал.

К счастью, поезд остановился на очередной станции, и в купе забрался пассажир — правда, всего один, зато обвешанный тюками за четверых. Сначала он забросил эти тюки прямо на людей, после чего залез сам. Точнее говоря, всех отодвинул, иначе бы не поместился. Он не ругался, не бранился, только обвел купе злым взглядом, словно обвиняя всех едущих в том, что поезд опаздывает. Хотя полки были завалены до потолка, он, ничуть не смутившись, начал распихивать свой багаж, тесня чужой, сдвигая, перекладывая одно поверх другого. Купе аж тряслось. Однако никто не сделал ему замечания, никто даже не сказал, чтобы он не клал, к примеру, это на то. Все смирились и, разумеется, перестали выяснять, кто когда сел, никто никому больше не сказал ни слова, даже шепотом. Может, те, кто часто здесь ездил, знали этого человека. Трудно сказать. Не знаю, как он догадался, что бумажный сверток, перевязанный бечевкой, — это шляпа.

— Чья это шляпа? — грозно спросил мужчина.

— Моя, — признался я, помолчав.

— Тогда почему она здесь лежит? На свою сторону кладите. Где сидишь, туда и багаж надо класть.

Он переложил шляпу на мою сторону, сунув поверх чьего-то чемодана, под самым потолком. Раскидав наконец свои тюки, велел сидящим на скамейке подвинуться, потому что, мол, не намерен всю дорогу стоять. И все — правда, с трудом — молча потеснились. Усевшись, мужчина еще поерзал, чтобы занять побольше места. Надавил на соседку справа, на соседа слева, те, в свою очередь, нажали на своих соседей, но по-прежнему никто не произнес ни слова. И тут поезд тронулся.