Трактат о лущении фасоли

4

Сейчас, в несезон, дни почти не отличаются один от другого. Утром я встаю и, как всякий человек, умываюсь, одеваюсь. Хотя, признаться, подумаешь, что весь мир вместе со мной встает, моется, одевается — и порой возникает желание снова лечь в постель и хоть разочек не вставать, а может, и вообще больше не вставать. Словно какое-то проклятие висит над человеком: каждый день надо вставать, умываться, одеваться. От одного этого можно расхотеть проживать грядущий день, хотя он еще только начинается, и все, что в этот день случится или не случится. А теперь представьте себе, что так — всю жизнь. Сколько раз мы вставали, мылись, одевались, и зачем?

Понятно, я про ту половину нашего мира, на которой день только начинается. Ведь на другой, когда мы тут встаем, умываемся, одеваемся, — раздеваются, умываются и ложатся спать, нам это предстоит лишь под конец дня, а им тогда — все то, через что мы прошли с утра. Вот лучшее свидетельство того, что мир наш вертится, но никуда не движется.

Я делю мир на две половины только по утрам, потому что под вечер уже никаких половин не остается. К вечеру человек словно на куски разваливается. А с утра еще цел.

Нет, прежде всего нужно накормить собак. Собакам еда полагается вовремя. Особенно с утра. Даже если я не смогу встать, все равно полагается. Болен я, не болен, все равно полагается. Первый раз я их утром кормлю, второй — после обеда. Приходит время, когда им полагается еда, — сами напомнят. Лягут и смотрят. Утром проснусь — они уже лежат и смотрят на меня.

Как же тут не встать, даже если не хочется или не видишь цели, ради которой стоило бы вставать. В их глазах — не голод, а уверенность, что сейчас они получат свою еду. Как же тут не встать? Признаюсь, я бы, наверное, уже не смог без собак. Иногда мне кажется, что без них день и не начался бы, и не закончился.

Потом мы идем взглянуть, что там, в домиках, творится. Потом по всяким делам. По разным. Когда как, но обычно дела одни и те же. Иногда я сажусь в машину и еду в магазин. Да, у меня есть машина. Время от времени ведь приходится ездить в магазин. А заодно на почту, в банк. Так-то больше я никуда не езжу. Не к кому, некуда, да и незачем. И потом, здесь, на месте, всегда есть чем заняться. Постирать, погладить, помыть, подмести, прибраться. А если бы и не надо было ничего делать, так есть еще таблички. Они тоже немало времени отнимают. Хотя я их не каждый день подновляю. Иногда руки к этому делу не лежат, болят. У меня нет четкого расписания на каждый день.

Я начинаю день так, словно ничего от него не хочу — что принесет, то принесет. Но и не жду, что он мне непременно что-нибудь принесет. Пожалуй, только домики как-то регулируют мой дневной распорядок. Только по домикам я вижу, что день не стоит на месте.

Хотя сейчас, осенью, дни вроде все короче, а тянутся все дольше. Иной раз, как проснусь утром и подумаю, что надо еще до вечера дотянуть, такое ощущение, что снова предстоит всю жизнь прожить от рождения до смерти. Не знаю, бывало ли у вас такое чувство, но с каждым разом проживать день словно бы труднее. Нет, дело не в том, что он длинный.

Как бы вам сказать… Ну, вот как сегодня. День, как день, а в нем — вся жизнь.

По вечерам я немного читаю, немного слушаю музыку. Нет, телевизор почти не смотрю. Собаки не любят. Включаю — так у них шерсть встает дыбом, рычат. Приходится выключать. Если бы я играл… По мне, ничто так не примиряет жизнь со смертью, как музыка. Уж поверьте мне, я ведь всю жизнь играл, знаю. Да, у меня даже три саксофона есть, я привез с собой. Сопрановый, альтовый и теноровый. Я на всех трех играл. Там, в комнате. Хотите взглянуть? Ну, попозже. Когда с фасолью разделаемся. Я и флейту привез, и кларнет. Иногда, на подмену, на рояле мог сыграть. Но мой инструмент — саксофон. Спрашиваете, окончил ли я какую-нибудь школу? Смотря, что вы понимаете под школой. Как по мне, окончил, и не одну, хоть и нет у меня никаких аттестатов. Разве чтобы что-то уметь, обязательно годами сидеть за партой? Достаточно того, что хочешь уметь.

А я с детства хотел.

Сначала играл на губной гармошке, мне дядя Ян подарил. Как-то сидели мы с ним на опушке под дубом, дядя играл. Здорово играл. Даже отрывки из оперетт играл. Вдруг с дуба упал желудь, да прямо дяде на голову.

Он перестал играть, посмотрел наверх и сказал:

— Вот, например, на этом дубе.

— Что на дубе? — спросил я.

— Повешусь, — ответил дядя. — Только ты пока не говори никому.

Взял опять губную гармошку, но только провел ею по губам, без единого звука, и задумался. А потом отдал мне гармошку:

— На, бери. Мне она больше не нужна. Жаль, если пропадет. Хорошая была гармошка.

Тогда я спросил:

— Дядя, почему ты не хочешь жить?

— Что я тебе буду объяснять. Все равно не поймешь. Лучше сыграй мне что-нибудь.

— Я еще не умею, дядя.

— Не важно. Но я тебе скажу, сможешь ли ты научиться.

Я начал дуть, передвигая губную гармошку вдоль губ, звуки никак не желали ладить друг с другом. Но, наверное, что-то дядя все же услышал:

— Ты научишься. Только упражняйся.

Так я начал играть. Как вы считаете, можно ли это считать началом школы? Ну, пусть будет детский сад. Их тогда так не называли. Вот после этого дуба я и начал играть. Просто помешался на игре. Целыми днями играл. Я хотел, чтобы дядя еще успел послушать, как я играю, прежде чем повесится. На пастбище коровы разбредались, а я играл. Меня гнали в поле работать, а я убегал в лес и играл. В дождь меня выгоняли из дому, потому что уже слышать не могли мою игру, так я становился под навесом и играл. На дерево залезал повыше, чтобы не достали. В лодку забирался: Рутка меня несла, а я играл. Даже в уборную уходил: закроюсь на крючок, достану гармошку и играю. Никто не мог понять, что так долго можно делать в уборной. На мое счастье, она стояла за овином, поэтому никто не слышал, что я там играю.

Нет, дядя Ян был еще жив. Словно ждал, чтобы успеть меня послушать. Как-то я увидел, что он снова сидит под тем дубом, на опушке, и пошел к нему.

— Дядя, послушаешь меня?

— Давай, сыграй. — И, послушав: — Ну, не надолго тебе этой губной гармошки хватит. Потом выбирай саксофон. Саксофона здесь никто не видал, так что тебя обязательно будут звать на все праздники, на свадьбы. А может, и куда-нибудь подальше, повыше позовут. Саксофон нынче — самый модный инструмент. Саксофон — это весь мир. Скрипка тоже ничего, но это цыганский инструмент. Нужно иметь цыганскую кровь, цыганскую душу. Как цыгане кочевать, как цыгане красть. Не цыган никогда так не сумеет сыграть. Деревенские играют на скрипке, но что это за музыканты… Соберутся скрипка, гармоника, барабан и играют все на один лад. Ум-ца-ца да ум-ца-ца. А иначе уже невозможно, потому что здесь всегда так играли. Как играли, так и жили, и умирали так же. Ум-ца-ца да ум-ца-ца. Нужен саксофон, чтобы что-то изменилось. Может, тогда начнут и танцевать иначе, и жить иначе. Пошел я как-то в городе на танцы, так вот там в оркестре был саксофон… Потом я видел такой же в магазине, в витрине. Рядом скрипки лежали. Были бы у меня деньги — купил бы. Сам бы научился. Если захочешь, всему можно научиться. Но он ого-го сколько стоил. Гораздо дороже тех скрипок, что рядом лежали. Не знаю, сколько бы за него нашей земли отдать пришлось… Я тебе оставлю свою долю, может, хватит. А нет — так откладывай. Может, если бы я пораньше… Но у тебя получится.

И вот после войны я оказался в одной школе. Это была не обычная школа. Лучшее тому доказательство, что клуб, который занимал целый барак, был завален музыкальными инструментами. Чего там только не было, вы себе не представляете. Музыкальная школа? Да нет, никакая не музыкальная. Горны, флейты, тромбоны, гобои, фаготы, кларнеты, скрипки, альты, виолончели, контрабасы. Были и такие инструменты, которые только учитель музыки смог нам назвать — когда он наконец появился.

Был и саксофон, альтовый. Правда, без двух клапанов, но, если зажать пальцем, кое-как играть можно было.

Некоторые инструменты выглядели еще хуже. Погнутые, потрескавшиеся, облупившиеся, с отверстиями от пуль и осколков, словно тоже воевали.

Но были и хорошие, совсем целые или, по крайней мере, такие, что достаточно было что-то там припаять, приладить, подклеить или из двух-трех сложить один, или с одного на другой переставить, например струны перетянуть или мундштук позаимствовать, — и можно играть. Мастерские у нас имелись, поэтому было где ремонтировать.

Как выяснилось, кое-кто даже немного умел играть на том или ином инструменте. Хотя большинство никогда в жизни их не видели. Я, например, только на той дядиной губной гармошке играл. Но когда к нам пришел учитель музыки, он сразу объявил, что сделает из нас оркестр. Якобы такую педагогическую задачу поставила перед ним школа. На наше счастье, вскоре он словно бы позабыл об этом.

Он себя особо не утруждал. Другое дело, что я вообще не знаю, кто бы сумел превратить эту сборную солянку в оркестр. Учитель обычно бывал подвыпившим, а иной раз едва на ногах держался. Иногда засыпал прямо на уроке. Или брал в руки инструмент, чтобы показать нам, как на нем играют, — и все играл и играл, иной раз до самого конца урока.

Уроки музыки проводились по вечерам в клубе, так что все зависело от того, в большем или меньшем подпитии явится учитель. Если в большем, то примется жалеть какой-нибудь покореженный инструмент: как, мол, можно было так его изранить. Это ведь варварство. Инструмент — он как человек, страдает. Каждая простреленная дыра, каждая оборванная струна, каждый обломленный гриф — раны. Некоторые из этих инструментов, по мнению учителя, попали к нам в школу просто по ошибке, на самом деле им место в музее.

Хотя, может, их как раз из музея и привезли: куда-то надо было определить, вот и решили — в школу. Вы, наверное, помните: тогда всё возили, привозили, отвозили, отсюда туда, оттуда сюда или еще куда-нибудь. Не только инструменты. Машины, животных, людей. Мебель, постель, посуду. Мы иногда ходили на станцию, так товарняки шли один за другим, и все полные. Пассажирские поезда — редко, а товарные без конца. Может, так после каждой войны бывает, всё возвращается на свои места, хотя война ведь и места сдвигает с места, меняет местами, а иные и искать уже не стоит — нет их больше на свете.

Как-то раз пришла машина и привезла арфу, клавесин, виолу да гамба. Мы не знали, что это за инструменты, спросили учителя, а он заплакал. У арфы не было половины струн, в клавесине осталось всего несколько клавиш, а виола да гамба вся в дырках, словно кто-то по ней специально палил. С тех пор мы его полюбили. Только его одного из всех учителей. Хотя, как я уже говорил, он почти всегда был под хмельком или попросту пьян.

Неизменно носил при себе такую плоскую бутылочку. Вот здесь, в нагрудном кармане. Не стеснялся того, что он учитель, не раз бывало — вынет при нас, отхлебнет.

— Простите, мальчики, не могу я без этого.

Все учителя вели себя, как военные, а с нами обращались, как с новобранцами. Кроме него, все ходили в форме, с погонами, хоть и без звездочек, перетянутые армейскими ремнями. Поговаривали даже, что в карманах у них имеются пистолеты. У нас, учеников, тоже была форма, то ли черная, то ли темно-синяя, ботинки, подбитые гвоздями, пилотки, а на пилотках металлические значки — полукруг солнца, обрамленный лучами. Что, как нам объяснили во время политинформации, означало восходящий новый, лучший мир. И мир этот — перед нами. Мы должны научиться только вере, несокрушимой вере. Именно этому нас должны обучить.