Трактат о лущении фасоли

9

Вы впервые в этом мире? Так всему удивляетесь. Удивляетесь-удивляетесь. Не приписываю. Просто слушаю то, что вы говорите. О, даже ваши руки, я вижу, удивляются фасоли. Вы бы не смогли бриться опасной бритвой. Бритва требует холодных рук, безразличных к тому, что происходит внутри. Какая-нибудь неожиданная реплика — и вы порежетесь. Вы когда-нибудь брились опасной бритвой? Никогда? Наверное, электрической бреетесь. Вообще не бреетесь? Как это возможно? Вот видите, теперь я тоже удивляюсь. Но это как раз то, чему еще можно удивляться в этом мире. Правда, лицо у вас, вижу, гладкое. Может, теперь какие-то новые способы есть. Тогда вы, наверное, и не знаете, что такое опасная бритва. Я держу ее здесь, в ящике. Где-то есть и кисточка, и крем для бритья, и после бритья какой-то лосьон. Я мог бы вас побрить. Ничего, что нет бороды, но вы бы убедились, насколько приятно бриться опасной бритвой. В этом только на своем собственном лице можно убедиться. Боитесь? Чего? Я не понимаю.

Нет, я больше опасной бритвой не бреюсь. Из-за рук, уже не сумел бы. Но брился много лет, пока ревматизм ко мне не привязался. Это не так уж сложно. Я сам научился. В детстве нагляделся, как брились мой отец, дед, дядя Ян. Дядя Ян брился особенно тщательно. Всегда дважды. Побреется, снова намылит и еще раз побреется. Говорил, что у него угловатое лицо, поэтому, чтобы хорошо выбрить все впадины и неровности, приходится делать это дважды. Руки у него уже дрожали, но он всегда брился опасной бритвой. Бывало, порежется, кровь течет по лицу, обычно возле кадыка, но все равно обязательно два раза. Каждое утро. Хотя накануне того дня, когда он повесился, дядя Ян побрился вечером — я точно помню. Никто не обратил на это внимания, хотя он никогда не брился по вечерам. Дядя Ян еще тогда порезался, пришлось останавливать кровь квасцовым камнем.

Не потому, что бритва была тупой, он ее правил перед каждым бритьем. Сначала на камне, потом на поясе. И еще проверял, достаточно ли острая. Если недостаточно, то правил дальше. А знаете, как лучше всего проверить, острая ли бритва? Вырвать волосок, взять двумя пальцами, вот этими, и провести по нему бритвой.

Сейчас. Возьму бритву, покажу вам. Это хорошая бритва, из шведской стали. Самые лучшие всегда были из шведской стали. Я из-за границы привез. Храню на память о том, что когда-то брился опасной бритвой, такие у меня были ловкие руки. Время от времени вынимаю, правлю на ремне, так что она острая. Бритва должна быть подобрана специально под вашу щетину, тогда она лучше всего бреет. Жесткая щетина любит мягкую сталь, мягкая — твердую. Ну и лицо свое нужно знать. Тогда не порежешься. Лучше всего свое лицо узнаёшь, когда бреешься опасной бритвой. В этот момент вы ближе всего к своему лицу. Уж поверьте. Электробритвой бреешься и думаешь о чем-то другом. Опасной бритвой так не получится. Даже если порежешься и кровь идет, понимаешь, что это твое лицо. Отчетливее, чем когда видишь его в зеркале.

Вот смотрите. Выдергиваю у себя волосок. И в воздухе, желательно на свет, провожу бритвой. Не резко. Легонько. Если слишком резко, то даже тупая бритва волос порвет. Порвет, но не рассечет. Так всегда проверяли. Теперь вы вырвите у себя волосок. Попробуем на вашем, сами убедитесь. Что, жалко? Всего один волосок. Сколько их по утрам выпадает, когда мы причесываемся… А уж когда голову моем… Один волосок — это даже не больно. Тогда позвольте мне, я вырву. Боитесь дать мне даже волосок вырвать? Ну, теперь я уж совсем ничего не понимаю. Не доверяете? А пришли ко мне за фасолью!

Я начал бриться еще в школе. Время от времени. У меня только пушок на подбородке пробивался. Но поскольку старшие уже брились, то и мы, молодежь, не хотели отставать. Брили друг друга, а бритву занимали у вахтера. Не за так, разумеется. Приходилось каждую субботу двор подметать и улицу перед домом, а зимой чистить снег. Бритву я себе купил, только когда стал на стройке работать. Во время электрификации деревни я еще одалживал у соседей. На саксофон копил деньги — жалко было тратить на бритву.

Так удачно сложилось, что в соседней деревне кузнец делал бритвы из танковых подшипников. Вы себе не представляете, что это были за бритвы. Только те, что из шведской стали, могли с ними сравниться, да и то не уверен. На полях еще стояли разбитые танки, оставшиеся с войны, он вынимал из них подшипники и делал бритвы. На вид, правда, топорная работа, ручки грубые, корявые, из вяза или акации, но лезвие само щетину снимает.

Я купил две, одной брился, а вторую держал про запас и подарил потом тому кладовщику, который меня учил играть на саксофоне. Как я вам уже говорил, он не хотел брать деньги за уроки, и я подумал, что хотя бы бритву ему подарю. Когда я перестал к нему ходить, он хотел мне ее вернуть.

Нет, с тех пор даже если нужно было взять какую-нибудь деталь, я просил коллег сходить на склад. Не помню, сколько это продолжалось. Но однажды я шел мимо склада, кладовщик, видимо, меня заметил, начал стучать в окно, но я сделал вид, что не слышу. Подумал: небось снова хочет сказать, что мы плохо играли. Неделю назад праздновали Женский день. Торжественное собрание, мы выступали в художественной части. Я его видел, он сидел в последнем ряду. Речи, цветы, шоколад, чулки для женщин. Строительство все тянулось, планы срывались, но торжественные мероприятия непременно устраивались несколько раз в год. Лучше всего был Женский день.

Я уже миновал склад, когда он меня окликнул. Стоит в дверях и зовет:

— Что ты притворяешься, будто не слышишь?! А еще саксофонистом хочешь быть! Иди-ка сюда!

Я вернулся, подошел.

— Чего вы хотите?

— Я куплю у тебя этот саксофон, — говорит он.

— Какой саксофон? — Я не понял, потому что никакого саксофона у меня не было. Он велел не откладывать, я и не откладывал. Тот, на котором я играл в оркестре, мне выдали на стройке временно. А тот, на котором он учил меня по вечерам, был у него.

— Тот, что раньше был моим, — отвечает.

— Так он и сейчас ваш, — говорю. — И он по-прежнему у вас.

— У меня, но он твой.

— Как это мой? — Я все еще не понимал, о чем он.

— Твой. Я его тебе отдал. Я давно собирался сказать, но все не было подходящего случая. А сейчас я бы хотел его у тебя купить. Возьми, это аванс. — И сует мне пачку купюр. Я убрал руку, но он перехватил, сунул мне деньги и еще прижал моими пальцами. — Возьми.

Признаюсь, из моей руки словно все силы вытекли, кровь вытекла. Я стоял и не знал, что делать, что сказать. Одна купюра выпала, кладовщик наклонился, поднял.

— Потеряешь. Пересчитай, верно ли. Должно быть столько-то.

Я даже не услышал сколько. Слышал только собственное сердце — как оно колотится.

В горле у меня что-то сжалось.

— Остальное я тебе буду понемногу выплачивать. Каждый месяц с зарплаты. Не волнуйся, выплачу все до последнего гроша. Столько, сколько он стоит. Я не хочу дешевле. Не стану тебя обманывать. Я никогда в жизни никого не обманул. Столько, сколько он стоит. А он немало стоит. Каждый месяц с зарплаты. Если не веришь, вставай каждый месяц в очередь в кассу прямо за мной. И прямо у кассы, как получу, буду тебе отдавать. Каждый месяц. Сразу много отдать я не могу, зарплата небольшая, а сам понимаешь, надо и на жизнь что-то оставить. Но каждый месяц. Строительство еще идет, если так работать — еще надолго затянется, успею тебе все выплатить. А если вдруг раньше закончат, склад все равно останется. Куда ж без склада? Они обещали, что подержат меня до пенсии. А если до пенсии не успею, тоже не бойся. Я все продумал. Ты мне напишешь, где живешь, и я буду высылать каждый месяц. Даже за перевод стану сам платить, чтобы ты свои не тратил. Я думал, не занять ли в кассе взаимопомощи, но лучше бы каждый месяц, если ты не против. Один долг в два места выплачивать — это я не люблю. Тогда у тебя словно бы два долга. А нет ничего хуже, чем запутаться в долгах. Жизнь — это и так долг, даже если ты никому ничего не должен, ни у кого ничего не брал.

Разумеется, я ничего у него не взял. Ну а как вы думали? Он хотел купить у меня свой собственный саксофон. Кладовщик умер примерно через полтора года после того разговора. Строительство еще продолжалось. Кто-то пошел на склад, кладовщик выписывал квитанцию, оставалось поставить подпись, и вдруг он упал головой на стол. И все. Но карандаш из рук не выпустил, представляете? Словно хотел за свою смерть расписаться, что согласен.

О, подпись — серьезная штука. Особенно когда расписываешься за собственную смерть. Почему бы человеку не расписываться за свою смерть? Всю жизнь расписываемся за всякую ерунду. По делу, не по делу… Больше частью не по делу. Вот бы посчитать, сколько раз за жизнь человек ставит свою подпись. Словно должен постоянно подтверждать, что это он, а не кто-то другой вместо него. Словно это вообще может быть кто-то другой — скажем, вместо вас или вместо меня. Так почему бы и за смерть не расписаться? В конце концов, это наша смерть. Мне кажется, она не должна останавливать руку. Смерть ведь заинтересована в том, чтобы получить расписку.

Говорите, что, рождаясь, человек не расписывается в том, что хочет родиться. Ну, это понятно. Мало кто захотел бы рождаться, если бы это от подписи зависело. Смерть — другое дело. Хотя бы перед лицом смерти человек должен быть свободным. Во всяком случае, что ей стоит подождать минутку? Что такое эта минутка для смерти? Вы так говорите, как будто речь идет только о видимости. Так я вам скажу, что, даже если так, видимостью не стоит пренебрегать. Когда правда не на нашей стороне, остается, к счастью, видимость. Иной раз от целой жизни только видимость и остается — что человек жил на этом свете.

Все эти полтора года я к нему ходил. То есть получилось так, что сегодня мы еще занимались, а назавтра он умер. Я старался гораздо больше, чем раньше. Почти каждый день, если нас не задерживали на стройке, сразу после работы мылся, переодевался, что-нибудь перекусывал, а иногда и нет, и шел к нему. Он всегда ждал меня, иногда задремывал, положив голову на стол. Но как только я входил, сразу поднимал.

— А, это ты. Я уж думал, что ты не придешь — жалко даже один день пропускать.

Мелом нарисовал на полу круг, в котором мне следовало стоять. И еще один такой же для себя, на некотором расстоянии — там он сидел на своем стуле.

— Я рассчитал, что отсюда досюда самый лучший звук. Я буду тебя слышать лучше всего. Склад — это не концертный зал. И даже не ресторан. Навезут труб, жести, кабелей, шин и еще бог знает чего — сразу звук меняется.

Он принес ноты. Сделал для меня пюпитр. Когда я приходил, пюпитр уже стоял в этом моем круге, а на нем ноты.

— Начнем с того, что я приготовил, — предупреждал он меня, чтобы я не вздумал переворачивать ноты. Потом ставил стул в один круг, а мне велел встать в другой. — Только держись прямо. Не так, как в вашем оркестре, все вкривь и вкось.

Он всегда отпускал какую-нибудь шпильку в адрес нашего оркестра. Я подозревал, что это новый способ отлучить меня от него. Словно бы мимоходом, мягко, потому что уйти — этого он больше ни разу не потребовал.

Ноги у меня иногда дрожали от усталости — на стройке за целый день не присядешь, и он тоже не позволял, ни на минуту. На складе был второй стул, и кладовщик, пока выписывал квитанцию, предлагал сесть. Но когда я приходил к нему на урок, тот стул всегда стоял в другом конце склада.