Спасти огонь

Хулиан собирался передать слово следующему, но тут Хосе Куаутемок перебил его: «Извини, я написал небольшой текст под впечатлением от балета, который мы видели на днях, и хотел бы прочесть его, пока Марина здесь». Хулиан кивнул. Хосе Куаутемок достал еще один листок из папки и зачитал: «В алом потоке, несущемся из женской утробы, плавают трупы тех, кто мог бы родиться и не родился. Жилка за жилкой, пять или шесть дней подряд они срываются в плавание. Пытаются ухватиться за ту, что могла бы стать их матерью, но все равно падают в никуда. С ними уходят надежды, уходит свет. Женщины закрывают глаза, с болью смотрят внутрь себя и в изумлении обнаруживают в глубине биение жизни. Она притаилась там и ждет своего часа. И тогда каждая женщина понимает, что чудо жизни питается реками ее крови».

Хосе Куаутемок замолчал. На этот раз никто не смеялся.

У меня в горле встал ком. Хосе Куаутемок положил лист на стол и поднял лицо ко мне.

Военные понимали, что, если они передадут Хосе Куаутемока гражданским властям штата, тот и наносекунды не проживет. «Самые Другие» глубоко запустили щупальца в местную полицию. Существовал также риск, что его уберут федералы.

Вряд ли им очень понравилось, что их человека отправили на тот свет, хотя, по чесноку, мертвый Галисия сильно облегчал жизнь высокому начальству. Он ведь совсем ссучился. Брал на хранение грузы «небесной перхотки», предупреждал картели о готовящихся против них операциях, вступал в сговоры с неразборчивыми политиками, защищавшими наркобандитов, требовал свою долю с рэкетиров, с нелегальных проводников через границу и даже с похитителей людей. На всех стульях одной жопой сидел, козлина. Начальство его терпело, потому что контролировал он вверенные ему города довольно ловко. Умел замерять температуру преступной деятельности и, когда дело начинало пахнуть жареным, договаривался, сторговывался, словом, знал, когда пора действовать. Но, ослепленный легким баблом, утратил нюх, то есть способность считывать сигналы.

Чтобы не заморачиваться, солдафоны запихали сивого в бронированный хаммер и отправили прямехонько в лапы федеральной судебной инстанции города Мехико. Если шавки Галисии пожелают прикончить его на зоне, это уже не их головная боль, хотя, по справедливости, капитан был такой падлой подколодной, что даже и билет покупать не стоит на поезд мести. Чего воду мутить, если потом начнется пинг-понг?

Я этого убил, а я в отместку того, а я тогда двоих, а я троих, и так до скончания времен.

А вот кого Хосе Куаутемоку точно стоило опасаться, так это Эсмеральды. Если она вознамерится его достать — пиши пропало, потому что униженная женщина превращается в пантеру. Хосе Куаутемок ведать не ведал, что его нашли, потому что бандиты пытали ее, пока не выбили его имя, что не убили ее из чистой любезности и что теперь она, безъязыкая и запуганная, бродит по миру и только и мечтает что о мести.

Дело на Хосе Куаутемока завели за умышленное убийство, совершенное неоднократно, при отягчающих обстоятельствах и с особой жестокостью. Государственный защитник — довольно зубастый и въедливый — упирал на то, что отсутствие свидетелей мешает установить вину и прямых доказательств участия его клиента в преступном деянии не имеется. Обвинение заявило в ответ, что баллистическая экспертиза подтвердила соответствие выпущенных пуль типу нарезки ствола и калибру оружия, находящегося во владении сеньора Уистлика. К тому же, согласно проведенной пробе Харрисона, именно обвиняемый трижды нокаутировал свинцом дона капитана. Да и вообще, помимо всяких проб, подозреваемый сам заявил, что в смерти офицера Галисии просит считать виновным себя, и только себя.

Заметив, что адвокат у него скользкий и тертый, Хосе Куаутемок усмотрел для себя возможность выйти с суда безнаказанным. Он поменял показания и стал настаивать на своей невиновности. Суд заиграл новыми красками. В отсутствие свидетелей, при недостаточности доказательств обвинения и одних только косвенных уликах судья склонялся к оправдательному вердикту. Хосе Куаутемок почуял, что сейчас забьет олимпийский гол на четвертой минуте добавленного времени второго тайма. Вэлкам бэк либерти. Но не тут-то было. Его адвокату начали угрожать: «Если этот козел не сядет, мы сначала твою семью убьем, а потом и тебя». Однако чувак на пятку не надавил, он и сам был с района, так что знал, что почем.

Когда все начало указывать на то, что Хосе Куаутемок не попадет в душегубку, случилось непредвиденное. Не деяние карающей длани, а простая сучья непруха: адвоката при переходе улицы снесла бешеная маршрутка. Государственный защитник Хайме Артуро Контрерас очутился на обочине, без ботинок, в разодранном пиджаке, с двадцатью переломами и кровоизлиянием в мозг. Преставиться не преставился, но стал овощем. Дело взял студент частного университета, которому нужно было пройти практику. Его тоже попугали расправой — он пришел в ужас. И отказался от стратегии своего предшественника. Вернулся к изначальному признанию вины и согласился с результатами экспертизы на наличие родизоната натрия. Другими словами, зассал и допустил, чтобы Хосе Куаутемока упаковали на пятьдесят лет.

К тому времени, когда Контрерас вышел из комы, Хосе Куаутемок успел отсидеть девять месяцев и семнадцать дней. Впрочем, возвращение адвоката из радужной страны снов никак делу не помогло, поскольку показатели интеллекта у него остались примерно такими же, как во время комы.

Вечером я прочла труппе текст Хосе Куаутемока: «В алом потоке, несущемся из женской утробы, плавают трупы тех, кто мог бы родиться и не родился». Мы обсудили эту мысль, и в результате возникло два противоположных мнения. Первое: самые глубинные, самые простые явления должны стать для нас источником вдохновения. Искусство, даже такое элитарное, как танец, не может отворачиваться от наитемнейших закоулков человеческого бытия. Мы заперты в своих микроскопических мирах и теряем из виду самую жизнеспособную и неприукрашенную часть нашей же сущности. Это противоречило тезису Люсьена, который утверждал, что творец должен питаться тем, что знает из первых уст, и не пытаться расшифровать вселенные, далекие от его обычной жизни. Я была согласна с Люсьеном. Как мы можем рассказать об опыте заключенного или проститутки — абсолютно противоположном нашему опыту? Почему жизнь других по определению должна быть нам интереснее? Мелкобуржуазные темы — поиск пары, расставание влюбленных, уход детей из семейного гнезда — менее важны, чем темы, связанные с жизнью угнетенных классов?

Я понимала, что искусство должно простираться дальше, за пределы нашей розовой безопасной жизни, но мы рисковали впасть в искусственность, в карикатурность. Разве удастся нам влезть в шкуры мужчин и женщин столь далеких от нашей действительности? Не лучше ли говорить о себе самих?

Что более достойно восхищения: искренняя попытка препарировать тягомотное течение времени в паре или фальшивая история убийцы, обезглавливающего своих жертв? «Делайте ставку на аутентичность», — говорил Люсьен. Не нужно перегружать танец порочной массой идеологических установок или, тем более, отравлять его ядом добрых намерений. Мы так и не пришли к единому заключению, хотя все были согласны, что нам пора меняться. Выступление в тюрьме показало, что и снаружи есть публика, жаждущая, чтобы ей бросили вызов. И текст Хосе Куаутемока это подтверждал.

В то утро, когда занятие в мастерской закончилось, я, беседуя с Хулианом, украдкой посмотрела на Хосе Куаутемока. Он пристально разглядывал меня из угла аудитории. Совершенно очевидно, старался подстегнуть мое любопытство. Он знал, какой притягательной силой обладает. Потом он повернулся ко мне всем телом и улыбнулся. Я в ответ нервно изобразила улыбку и тут же притворилась, что мне очень интересно то, о чем в данный момент рассуждает Хулиан. Пару минут спустя я снова бросила взгляд туда, где стоял Хосе Куаутемок, но его больше не было. Я огляделась. Он исчез.

Мы направились к выходу из тюрьмы, и я понимала, что поговорить нам не удастся. Когда мы пересекали двор, сзади послышались голоса. Телохранители Педро перехватили Хосе Куаутемока, который рвался к нам. Педро сделал знак, чтобы его пропустили. Тот подошел ко мне и вручил лист бумаги: «Я хотел подарить тебе то, что написал про твою постановку». Я взяла лист, сложила, спрятала в нагрудный карман и протянула ему руку. И снова моя рука безнадежно утонула в его ручище. Мы коротко переглянулись, и я ушла вместе с остальными.

Домой попала к двум часам дня. Надо было принять душ. Кто знает, какие бактерии и вирусы бродят по тюрьме. Пока нагревалась вода, перечитала написанное Хосе Куаутемоком. Тот же почерк, что и в речи. Элегантный синтаксис, продуманная пунктуация — совсем не как у зэка. По крайней мере, не у типичного зэка в моем представлении.

Дочитав, я перевернула листок. Там было написано: «Когда будешь звонить в следующий раз, оставь сообщение на голосовой почте. Я смогу говорить в четверг, в три часа дня. Жду твоего звонка».

Надо же было до такого додуматься — подвешивать нас в запертых клетках. Ты устроил так, чтобы их можно было поднимать на дерево с помощью блокового механизма и оставлять там болтаться на пятиметровой вышине. Сделал ты это не по наитию. О нет. Ты рассчитал крепость полов, окружность прутьев, толщину канатов. Что там кипело, в твоей больной головенке, что ты целые дни напролет держал нас в этих клетках, словно обезьян в третьесортном зоопарке? Только полусумасшедший способен на такое. Серьезно, только псих. Как бы мне хотелось так же запереть тебя, чтобы ты понял! Это было невыносимо, Сеферино.

Ты не стал делать в клетках потолка, чтобы дождь и солнце проникали внутрь беспрепятственно, чтобы нас пропекали горячие лучи, чтобы поливали грозы. «Вы выйдете оттуда, заимев сердца воинов. Я все детство провел в нищете и горестях, так что и с вами ничего не случится, если пару деньков повисите. Это укрепит ваш характер». Да, Сеферино, условия у тебя и вправду были ужасные, подчас нечеловеческие, но все-таки ты спал под крышей и вдоволь, а не вжимался в прутья решетки под стеной ливня. Тебе даже не хватило совести выстроить клетку, в которую мы с Хосе Куаутемоком помещались бы вдвоем. Висели каждый в своей, на расстоянии метра. Надо признать, что ты установил внутри металлические ящики, чтобы вода не попадала на нашу еду: бананы, яблоки, яйца вкрутую, вяленое мясо, вареные овощи, булочки, шоколад. Бутыли по галлону воды в каждом углу клетки. Ты позаботился, чтобы мы не померли от голода или жажды. «Будьте благодарны, что я обеспечиваю вам питательную еду. Я в детстве жрал корешки и цветки пальмы». Ты запретил нам кричать или просить о помощи. «Если только сосед скажет, что у нас тут кто-то стонет, накажу по-настоящему». Ах ты ж черт! Что для тебя значило «по-настоящему»? Макать нас ногами в серную кислоту? Битой ломать нам челюсти? Колошматить нас по яйцам, пока не лопнут? Поясни, пожалуйста. Если ты не в курсе, мало что может для ребенка сравниться по ужасу с тем, чтобы болтаться всю ночь в крошечной клетке в нескольких метрах над землей. Я говорил, что готов простить тебе все. Но понять этого я не могу. Ты неустанно повторял, что в конце концов мы еще будем тебе благодарны, что научил нас выносить одиночество и заключение. Надо думать, Хосе Куаутемоку после этих экспериментов тюремные камеры показались королевскими люксами.