Любимое уравнение профессора

Но даже после того, как он просветил меня и насчет факториалов, и насчет простых чисел, неизменная свежесть нашей «каждый раз первой» встречи в прихожей продолжала радовать меня по утрам. Что ни говори, а с мыслью о том, что твой телефонный номер что-то значит отдельно от самого телефона, куда веселее начинать рабочий день.

Профессору было шестьдесят четыре, и когда-то он преподавал теорию чисел в университете. Выглядел он старше своих лет и казался таким изможденным, будто много лет недоедал. И без того малорослый — каких-то метр шестьдесят, — он казался еще миниатюрней из-за жуткой сутулости. В глубоких морщинах на худой шее темнела вековая пыль, а белоснежная шевелюра торчала в стороны клочьями, наполовину скрывая оттопыренные уши. Говорил он тихо, двигался как на замедленной кинопленке, и чем бы ни занимался, угадать его намерения мне удавалось не сразу.

Тем не менее лицо его, несмотря на страшную худобу, можно было даже назвать благородным. По крайней мере, когда-то давно был красавчиком, это уж точно. А решительный, резко очерченный подбородок и глубоко посаженные глаза оставались притягательны до сих пор.

Но каждый день — не важно, сидел ли он дома или в кои-то веки все-таки выбирался на люди, — каждый день без исключения он был в костюме с галстуком. Три костюма — зимний, летний и демисезонный, — три галстука, шесть сорочек и пальто из натуральной шерсти — вот и все, что висело в его шкафу. Ни свитера, ни домашних штанов. На взгляд домработницы, просто идеальный гардероб.

Подозреваю, что о существовании какой-либо иной одежды, кроме костюмов, Профессор понятия не имел. Во что одеваются другие люди, его совершенно не интересовало, а тратить время на такую бессмыслицу, как забота о собственной внешности, просто не приходило ему в голову. Проснуться поутру, открыть шкаф и надеть тот из костюмов, что уже вынули из пластикового пакета после химчистки, — вот и все, на что он позволял себе отвлекаться. Каждый из трех костюмов — темных и таких же потрепанных, как он сам, — сидел на нем естественно, будто вторая кожа.

И все-таки главное, что в его внешности сбивало с толку при первой встрече, — это бесчисленные записки, прицепленные скрепками к его одежде. Бумажки свисали откуда только возможно — с воротника, манжет, карманов, подолов, петель для ремня и для пуговиц. Каждая скрепка собирала ткань в отдельные морщины, отчего весь костюм казался здорово перекошенным.

Были тут и странички из блокнота, и случайные обрывки бумаги; некоторые совсем пожелтели, а то и расползались от старости. Но на каждой что-нибудь написано. Чтобы это прочесть, приходилось наклоняться к нему как можно ближе и прищуриваться. Довольно скоро я сообразила: если человек пишет самому себе напоминания: «Моей памяти хватает только на 80 минут, а успеть нужно то-то и то-то», идеальной витриной, которую он никогда не упустит из виду, может быть лишь одна вещь на свете: его собственное тело. Хотя, конечно, привыкнуть к такой внешности будет сложнее, чем отвечать в сотый раз на вопрос о размере моих башмаков.

— Ну что ж, заходи… Я должен поработать, так что компании тебе не составлю. Делай все, что считаешь нужным! — сказал Профессор, небрежным жестом пригласил меня в дом — и скрылся в своем кабинете. При каждом его движении записочки на костюме сухо шуршали, будто перешептываясь между собой.

Пообщавшись с каждой из девяти коллег, работавших в особняке до меня, я узнала, что пожилая дама — вдова, а Профессор — младший брат ее покойного мужа. Родители у братьев отправились в мир иной слишком рано, однако Профессору удалось поехать на стажировку в Англию и продолжить изучение своей математики аж в Кембриджском университете — и все благодаря старшему брату, который унаследовал от родителей ткацкую фабрику и много лет вкалывал на ней как проклятый, оплачивая образование младшего. Но когда Профессор получил докторскую степень и должность в научно-исследовательском институте, его брат внезапно скончался от острого гепатита. Вдова, поскольку детей у них не было, закрыла фабрику, построила на той же земле многоквартирный дом и стала жить на собираемую ренту.

Их мирная жизнь перевернулась вверх дном, когда Профессор в сорок семь лет угодил в роковую аварию. Водитель грузовика задремал за рулем и, вылетев на встречную полосу, столкнулся с машиной Профессора лоб в лоб. Получив необратимое повреждение мозга, Профессор потерял свою должность в институте. С тех пор он не зарабатывал на жизнь ничем, кроме случайных призов за решение конкурсных задач в математических журналах, и вот уже семнадцать лет жил на полном иждивении у вдовы своего старшего брата.

— Бедная женщина. Этот сумасшедший братец присосался к ней, как паразит, и прожирает состояние мужа! — сказала одна из бывших работниц, уволенная всего через неделю сражений с Профессором и его бесконечной болтовней о математике.

Внутри флигеля было так же угрюмо, как и снаружи. Комнат всего две — кухня-столовая и кабинет Профессора, где тот заодно и спал. Хотя поражала в этом жилище даже не теснота, а убогость. Дешевая мебель, линялые обои, скрипящий пол в коридоре. Как и дверной замок, почти каждая вещь либо неисправна, либо вот-вот сломается. Окошко в туалете разбито, ручка кухонной двери совсем разболталась, а радио на посудном шкафу хранит гробовое молчание, какие кнопки ни нажимай.

Первые пару недель я страшно выматывалась, поскольку никак не могла сообразить, что делать. Хотя физических усилий эта работа не требовала, под конец дня мышцы деревенели, а тело наливалось тяжестью. Конечно, в любом другом доме, где я работала прежде, войти в свой ритм было тоже непросто, но случай с Профессором ни с чем другим не сравнится. Обычно хозяева сами указывали мне, что делать, чего не делать. Уже исходя из этого, я старалась к ним приноровиться. И чем дальше, тем лучше понимала, чего от меня хотят — на что обращать особое внимание, как избегать неловкостей и так далее. Однако Профессор не давал никаких указаний и ничего от меня не хотел. Он просто игнорировал меня — так, будто главным его пожеланием было то, чтобы я не делала вообще ничего.

Тогда я решила просто выполнять то, что мне поручила Мадам. И начала с приготовления обеда. Проверила холодильник, обшарила кухонные шкафы, но не нашла ничего съедобного, кроме пачки отсыревшей овсянки да макарон, чей срок годности истек четыре года назад.

Я постучала в дверь кабинета. Никто не отозвался, и я постучала снова. По-прежнему тишина. Пригибаясь от собственной бестактности, я открыла дверь и заговорила со спиной Профессора, сидевшего за столом.

— Простите, что отвлекаю… — сказала я.

Спина не пошевелилась. Может, он плохо слышит? Или носит затычки в ушах? Я подошла чуть ближе.

— Что бы вы хотели на обед? Может, подскажете, что вы любите, а что не едите вообще? Буду очень благодарна… Нет ли на что-нибудь аллергии?

В кабинете пахло бумагой. Воздух был такой спертый, будто здесь не проветривали вообще никогда. Половину окна закрывал стеллаж — полки до отказа набиты книгами. Одну из стен подпирала кровать с прохудившимся до дыр матрасом. На столе белела раскрытая записная книжка. Никакого компьютера у Профессора не было, и даже в руках — ни ручки, ни карандаша. Он просто сидел, упираясь взглядом в точку перед собой.

— Если нет пожеланий, я приготовлю что-нибудь простое, хорошо? Не стесняйтесь, говорите о чем угодно…

Мой взгляд невольно побежал по приколотым к его костюму запискам.

«Провал аналитического метода…», «Тринадцатая проблема Гильберта…», «График эллиптической функции…». Среди всех этих непостижимых знаков и формул, впрочем, обнаружилась только одна записка, понять которую с начала и до конца смогла даже я. И записку эту, судя по ее пятнам, загнутым уголкам и насквозь проржавевшей скрепке, Профессор прицепил к себе уже очень давно — многие месяцы, а то и годы тому назад.

«Моей памяти хватает только на 80 минут», — сообщала она.

И тут Профессор взорвался.

— Да не о чем мне с тобой говорить!! — заорал он внезапно, разворачиваясь ко мне. — Прямо сейчас я ду-ма-ю! Это ты понимаешь?! Мешать мне думать — это все равно что душить меня полотенцем! Или ты вообще не способна понять, что вламываться к человеку в такие интимные минуты еще оскорбительней, чем подглядывать за ним в туалете?!

Охнув, я тут же рассыпалась в извинениях, которых он, впрочем, уже не слышал, ибо унесся обратно в свою математику, глядя в неведомую точку перед собой.

В первый же день, еще и поработать-то не успела, а на меня уже наорали? Похоже, гореть мне десятой звездочкой на клиентской карте Профессора, перепугалась я. И в разыгравшемся воображении выжгла, будто каленым железом:

Не беспокоить, когда он думает.

К сожалению, думал Профессор буквально с утра до вечера. Когда выходил наконец-то из кабинета и усаживался обедать, когда полоскал горло в ванной, даже когда устраивал разминку с какими-то диковинными упражнениями, — все это время он думал, не переставая. Еду, что я расставляла перед ним, он отправлял в рот механическими движениями и глотал, почти не жуя, а закончив трапезу, тут же вскакивал и рассеянно, на полусогнутых убегал к себе в кабинет. Я долго не могла понять, где корзина для белья и как пользоваться водонагревателем, но спросить его все же не осмеливалась. Затаившись как мышка, я старалась почти не дышать в стенах дома, который не хотел принимать меня, и все ждала, когда же Профессор хоть ненадолго отвлечется от своих мыслей.

Прошло ровно две недели. В пятницу к шести вечера Профессор, как обычно, вышел из кабинета поужинать. Заметив, что ест он почти бессознательно, я решила не давать ему ничего с костями или скорлупой, а только то, что можно зачерпывать ложкой сразу с белком и овощами, и на ужин потушила мясо с овощами.

Возможно, из-за того, что рано осиротел, Профессор совершенно не умел вести себя за столом. Ел он молча, без единого словечка благодарности, с каждой ложкой обляпывался, утирался, а то и чистил уши скатанной в трубочку грязной салфеткой. На стряпню не жаловался, но и общаться со мной, все это время стоявшей рядом, явно не собирался.

И тут я заметила на его левой манжете совсем свежую записку, которой там не было еще вчера. Каждый раз, когда он ложкой зачерпывал еду, эта несчастная бумажка так и грозила сорваться с манжеты и утонуть в тарелке.

«Новая домработница!» — мелким и торопливым почерком сообщала она. А под буквами красовалось нечто вроде карикатуры. Короткая стрижка, пухлые щеки, родинка под нижней губой, — несмотря на детскую примитивность этого «портрета», я сразу поняла, что рисовали меня.

И пока профессор хлюпал своей тушенкой, я представляла себе: значит, еще вчера, сразу после моего ухода, он в дикой спешке — только бы не забыть! — выводил эти буквы и даже рисовал портретик, прервав драгоценные размышления… ради меня?

Чуть воспрянув духом, я тут же утратила бдительность.

— Может, положить вам еще? Добавки много, ешьте сколько хотите… — опрометчиво ляпнула я. Вместо ответа до меня донесся рокот отрыжки. Даже не взглянув в мою сторону, Профессор скрылся в своем кабинете, и на донышке его тарелки осталась лишь кучка моркови.