Любимое уравнение профессора

6

Во флигель Профессора мы вернулись к десяти.

Коренёк все никак не мог успокоиться и носился туда-сюда в возбуждении, хотя уже сражался с зевотой на ходу. Сперва мы думали проводить Профессора — и сразу домой. Но старик был так измучен и разбит, что я решила присмотреть за ним, пока не заснет.

Давка в автобусе по дороге домой, похоже, добила его окончательно. Автобус качало, пассажиры валились на нас волнами со всех сторон, и Профессор чуть не в панике отбивался от каждого, спасая свои записки.

— Все спокойно! Мы почти приехали… — повторяла я снова и снова, но он как будто оглох и всю дорогу до дома принимал очень странные позы, лишь бы до него никто не дотронулся даже случайно.

Вернувшись домой, Профессор сразу разделся. Не столько от усталости, сколько по явной многолетней привычке стянул с себя и побросал на пол носки, пиджак, галстук. В одних трусах, он рухнул в постель, и мне оставалось лишь надеяться на то, что он успел-таки почистить зубы за те полминуты, пока был в уборной.

— Спасибо, — сказал он уже перед тем, как заснуть. — Все было очень здорово.

— Ну да… Если не считать, что продули такой ноу-хиттер! — отозвался Коренёк, опускаясь на колени у кровати, чтобы поправить ему одеяло.

— Лучший ноу-хиттер был у Энацу! — тут же оживился Профессор. — Уже в экстра-иннинге. А случилось это в августе тысяча девятьсот семьдесят третьего, когда «Тигры» рубились с «Драконами». Уже в конце одиннадцатого иннинга Энацу закатил им прощальный хоум-ран, и «Тигры» выиграли один — ноль. При этом он вел и защиту, и нападение, все в одиночку! Но… сегодня он на поле не вышел, так ведь?

— Это да. В следующий раз проверим ротацию, прежде чем брать билеты…

— Но ведь и без него победили! — вставила я. — Это главное, разве нет?

— И то верно, — согласился Профессор. — Прекрасный счет, шесть — один!

— Теперь «Тигры» на втором месте. А «Гиганты» продули «Китам» и скатились ниже плинтуса… Такие счастливые дни бывают раз в жизни, правда, Профессор?

— Ты прав! И все благодаря тому, что ты взял меня с собой… А теперь слушай маму… Ступай домой и ложись спать… Тебе завтра в школу, не так ли?

Он попытался улыбнуться и, не дожидаясь ответа, закрыл глаза. Веки его запеклись, губы потрескались, растрепанные волосы слиплись от пота. Я пощупала его лоб и — о, боже! — поняла, что он весь горит.

Чуть поразмыслив, я решила: лучше нам с Кореньком заночевать во флигеле. Любого заболевшего оставлять без присмотра не годится, а уж Профессора — и подавно. Да и мне самой куда легче просто ухаживать за больным, а не ковыряться в правилах найма и условиях трудового договора.

Как я и подозревала, во всем флигеле не нашлось ничего, что пригодилось бы в такой ситуации: ни льда, ни градусника, ни жидкости для полоскания горла, ни каких-либо медикаментов…

Я выглянула в окно — свет в особняке еще не погас. На секунду мне даже почудилось, будто у самой ограды движется чья-то тень. Конечно, сейчас бы очень не помешало посоветоваться с Мадам. Но я вспомнила ее требование — не заносить проблемы флигеля на территорию особняка — и опустила штору.

Сообразив, что рассчитывать придется только на себя, я набросала в пакеты лед, обернула полотенцами, обложила этими компрессами Профессору шею, подмышки и голени, а затем накрыла его одеялом и напоила чаем, чтобы подбавить жидкости в организм. Обычный ритуал, который я выполняла, если вдруг лихорадило Коренька.

Сына я уложила на диване в углу кабинета. Давно позабывший о своем назначении диван был завален книгами, но когда я разгребла их, оказался на удивление удобным еще и для обычного сна. Коренёк все беспокоился о Профессоре, но заснул почти сразу. Кепка с «Тиграми», нахлобученная на стопку математических справочников, бдительно охраняла его всю ночь.

— Ну как? Где болит? Что беспокоит? Горло не саднит? — спрашивала я Профессора. Но он молчал, хотя и не от расстройства сознания — это было ясно даже мне, — а оттого, что наконец уснул. Дыхание выровнялось, вроде бы никакие боли его не терзали. Успокоенный, он просто дрейфовал в пучине своих сновидений, не меняя позы и не открывая глаз, даже когда я меняла ему компрессы и обтирала конечности.

Его тело, освобожденное от увешанной записками одежды, было слишком щуплым даже для старика. Мышцы на руках, бедрах и животе совсем одрябли, кожа, куда ни глянь, побелела и сморщилась. Даже моя наивная диагностика по кончикам ногтей, сколько я ни вглядывалась, не выявила в нем никакой мистической «воли к жизни».

Тут я вспомнила, как Профессор однажды процитировал мне какого-то математика с труднопроизносимой фамилией: «Бог существует потому, что математика непротиворечива, а дьявол существует потому, что мы не можем это доказать».[23]

Что ж, решила я. Будем считать, что в Профессора вселился дьявол математики.

Ночью его жар усилился. Когда я коснулась его, он был как раскаленная печь. Дыхание обжигало, пот струился по всему телу, лед в компрессах таял все быстрей. Я уже подумывала, не сгонять ли в аптеку. Дернул же меня черт тащить его на этот дурацкий стадион! Что, если из-за этого Профессору теперь совсем заклинит мозги?!

Но в итоге я убедила себя, что, раз он спокойно спит, пусть не просыпается, а к утру ему наверняка станет лучше. Я завернулась в плед, что мы брали с собой на стадион, и пристроилась на полу — в проходе между кроватью и диваном.

Лунный свет просачивался меж штор и растекался по полу длинными лужами. Весь наш поход на Большую игру теперь казался случайным событием далекого прошлого.

Слева от меня спал Профессор, справа — Коренёк. Я закрыла глаза, и мир наполнился звуками. Сопение старика, шорохи одеяла, потрескивание льда, сонное бормотание Коренька, поскрипыванье дивана… Все эти звуки убаюкали меня, позволив забыть о недуге Профессора и наконец-то уснуть самой.

На следующее утро Коренёк проснулся раньше Профессора, сбегал домой за учебниками, быстро вернулся и, забрав с собой мегафон, чтобы вернуть хозяину, тут же отправился в школу.

Я пошла проведать Профессора, но тот спал как младенец, больше не горел, дышал ровно и глубоко. Так, что я даже начала беспокоиться, а не слишком ли долго он спит. Я коснулась его щеки. Отвернула одеяло, пощекотала его — под горлом, под мышками, по груди. Даже в ухо ему подула. Но кроме легкого подергивания глаз под закрытыми веками, никакой реакции не заметила.

О том, что Профессор не впал в коматозную спячку, я догадалась уже к обеду, когда возилась на кухне. Услыхав в кабинете шум, я ринулась туда и увидела, что Профессор в своем обычном костюме сидит на краю кровати, растерянно свесив голову на грудь.

— Ох! Зачем же вы встали?! — всполошилась я. — У вас лихорадка, вам нужен полный покой…

Он посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова уткнулся взглядом в пол. Глаза сонные, шевелюра всклокочена, галстук болтается на груди.

— Давайте снимем ваш костюм, — предложила я. — Переоденем вас в чистое белье. Вы же всю ночь потели! Чуть позже я схожу купить вам пижаму. А постель сейчас заменю, ляжете на свежее, вот и полегчает… Все-таки вы так переутомились вчера. Три часа подряд смотрели на стадионе бейсбол! Уж простите, что мы вас так замотали… Но не волнуйтесь! Полежите в покое, в тепле, поедите горяченького — мигом поправитесь! У меня с Кореньком всегда так… Но сначала нужно поесть. Принести вам яблочный сок? Или, может…

Закончить я не успела. Резко оттолкнув меня, Профессор развернулся ко мне спиной.

И тут я поняла, что допустила изначальную, базовую ошибку. Ведь Профессор не помнил не только вчерашний бейсбол. Но и меня саму…

Он сидел, уставившись себе под ноги. Его ссутуленная спина как будто скрючилась еще сильнее. Изможденное тело оставалось недвижным, и только сердце, потеряв всякие ориентиры, скиталось бесцельно по странным местам. Страсть, с которой он разгадывал тайны чисел, покинула его, не оставив в памяти ни намека на симпатию к Кореньку.

И тут я услышала тихий плач. Всхлипы, едва различимые, исходили непонятно откуда, словно из сломанной музыкальной шкатулки, пробудившейся в каком-то из уголков кабинета. И лишь чуть погодя до меня дошло: всхлипы издавал сам Профессор. Совсем не так, как хныкал Коренёк, порезав себе руку ножом. Сдавленные, отчаянные рыдания старика не обращались ни к кому, кроме него самого.

Взгляд же Профессора буравил записку на его пиджаке. На самом заметном месте: не захочешь — прочтешь все равно. Огромными буквами: «Моей памяти хватает только на 80 минут».

Я присела с ним рядом, не представляя, чем еще могла бы ему помочь. Ошибка моя была простейшей, но, возможно, и самой фатальной.

Каждое утро, проснувшись, Профессор тут же натыкался на свои же напоминания о том, что память его больна. И который раз в страшном шоке осознавал: даже сны, увиденные им только что, не подскажут ему, что случилось вчера, а поведают лишь о событиях далекого прошлого — вплоть до той ночи, когда он потерял память. А тот, кем он был вчера, провалился в бездну времен и уже никогда не вернется.

Да, тот Профессор, что прикрывал Коренька от шального мяча, внутри этого Профессора — уже покойник. И лично мне никогда не хватало воображения представить, каково это — утро за утром встречаться лицом к лицу со столь безжалостным приговором.

— Я ваша новая домработница, — сказала я, как только рыдания немного утихли. — Меня прислали, чтобы я вам помогала.

Он посмотрел на меня. Глаза его блестели от слез.

— К вечеру придет мой сын. У него чуть приплюснутая макушка, поэтому его зовут Коренёк. Эту кличку ему придумали вы.

Я ткнула пальцем в записку с портретиком у него на манжете. Какое счастье, что вчера вечером она не отцепилась в автобусной толчее…

— Когда у тебя день рождения? — спросил он.

Из-за лихорадки он едва мог говорить, но я была рада услышать от него хоть что-нибудь кроме рыданий.

— Двадцатого февраля, — ответила я. — То есть число двести двадцать… Большой друг числа двести восемьдесят четыре.

Лихорадка Профессора тянулась три дня. И все это время он спал. Не страдая, не жалуясь — просто спал себе, и все.

К еде, которую я ставила у изголовья, он не притрагивался, и мне пришлось кормить его с ложечки. Я отворачивала край одеяла, щипала его за щеку и, как только он распахивал рот, мигом отправляла туда полную ложку супа. Но даже так он позволял запихнуть в себя совсем немного, а дальше начинал упрямиться и увиливать, пока снова не засыпал.

Но все обошлось без врача. Поскольку заболел он прежде всего от переохлаждения на улице, я решила, что лучшее лечение — это держать его дома в тепле и покое. Да и о том, чтобы в таком состоянии будить его, обувать-одевать да еще и тащить в больницу пешком, не могло быть и речи.

Коренёк, приходя из школы, тут же отправлялся в кабинет и застывал столбом у Профессора в изголовье, пока я не гнала его прочь, чтобы он не мешал старику отдыхать и наконец-то взялся за уроки.

К утру четвертого дня жар унялся, и Профессор быстро пошел на поправку. Все чаще просыпался, все больше съедал. Вскоре он вспомнил, как сидеть за столом, потом — как завязывать галстук, а там и переселился обратно в кресло-качалку с книжкой в руках. Он даже вернулся к разгадыванию задач для журналов. О том, что Профессор выздоровел окончательно, я поняла, когда он начал орать на меня за то, что я мешаю ему думать, и обнимать у дверей Коренька, когда тот приходил из школы. Они снова решали свои задачки, Профессор гладил мальчика по голове — в общем, все вернулось на круги своя.