Любимое уравнение профессора

4

Но больше всего на свете Профессор любил простые числа[13]. До встречи с ним я, конечно, слышала об их существовании, но мысль о том, что эти закорючки могут стать объектом чьей-то неутолимой страсти, даже не приходила мне в голову. Но какими бы призрачными они ни казались, любовь к ним у Профессора была по-рыцарски самозабвенной. Простым числам он прощал все их странности. Храня безграничное к ним уважение, он баловал их — то ласкал, то боготворил, но неизменно держал у себя под рукой.

Где бы мы ни общались — в кабинете или за кухонным столом, — как только речь заходила о математике, простые числа он упоминал постоянно. Что привлекательного он находит в этих упрямцах, не желающих делиться ни на кого, кроме единицы и самих же себя, я не понимала довольно долго. Но чем глубже Профессор затягивал нас в эту свою почти маниакальную страсть, тем сильнее привязывались к простым числам и мы. Для нас они становились такими реальными, что их можно было потрогать, и каждое из них вызывалось из недр памяти легко и послушно. Не сомневаюсь, для нас они значили что-то свое, но как только Профессор упоминал о них, мы втроем тут же заговорщически переглядывались, улыбаясь друг другу так, как могут улыбаться только люди, посвященные в общее таинство. Как при мысли о карамельке наш рот начинает томиться от предвкушения сладости, так и любое простое число, упомянутое даже вскользь, побуждало нас немедленно броситься на разгадку его секретов.

Вечера втроем стали для нас просто бесценны. По утрам, как заведено, Профессор впервые в жизни встречал меня, к обеду держался уже естественней, а с минуты, когда входная дверь распахивалась и Коренёк врывался с нахальными воплями в дом, и начинался вечер. Может, еще и поэтому самый частый из образов Профессора в моей памяти — его профиль в лучах заката?

Естественно и неизбежно, Профессор не раз повторял уже сказанное, включая свои «коронные» прибаутки о простых числах. Но мы с Кореньком поклялись друг другу: таких слов, как «это мы уже слышали», не станем говорить ему никогда. И клятва эта была не менее важной, чем решение не сочинять никаких баек насчет Энацу. Как ни надоедала нам одна и та же история, мы прилагали все усилия, чтобы слушать ее внимательно. Уже за то, что с такими простыми людьми вроде нас Профессор общался как с настоящими математиками, мы были бесконечно благодарны ему и в разговорах больше всего боялись смутить его какой-нибудь неосторожной фразой. Любое такое смущение причиняло ему страшную боль. Но если будем держать язык за зубами, решили мы с Кореньком, он ничего не узнает о прошлом, которого не помнит, и все будет в точности так же, как если бы памяти он не терял! После этого отказаться от фразы «это я уже слышал» было совсем несложно.

Но если честно, слушая рассуждения Профессора о математике, мы почти никогда не скучали. Всё те же истории о простых числах он всякий раз подавал под каким-нибудь новым соусом. И о чем бы ни рассказывал — о доказательствах того, что количество простых чисел в принципе бесконечно, или о самых огромных из найденных до сих пор; о шифре из двух простых чисел, помноженных друг на друга, о числах-близнецах или числах Мерсенна, — по мельчайшим изменениям в каждом очередном пересказе мы могли отследить то, чего не понимали до сих пор, а порой и научиться чему-нибудь новому. От малейшей перемены — погоды за окном или тембра профессорского голоса — уже известная история могла предстать перед нами в совсем ином свете.

На мой скромный взгляд, привлекательность простых чисел как-то связана с тем, что сам порядок их появления на этом свете до сих пор не объяснен: какое из них будет найдено следующим и почему, не знает никто.

Обычных делителей они по определению не имеют и в путешествии по бесконечному числовому шоссе могут встретиться нам везде, где им только заблагорассудится. И чем дальше от нуля, тем сложнее их отыскать, — это единственное, что мы знаем о них наверняка, ибо где и когда мы наткнемся на них в следующий раз, никакие законы нам не подсказывают. Похоже, именно своей непредсказуемостью теория простых чисел и соблазняла Профессора всю его жизнь, точно прекрасная, но крайне своенравная дама сердца.

— Ну, а теперь давай-ка выпишем все простые числа от одного до ста, — предложил однажды Профессор, едва Коренёк покончил с домашним заданием. И его же карандашом накалякал на страничке вразброс:

2, 3, 5, 7, 11, 13, 17, 19, 23, 29, 31, 37, 41, 43, 47, 53, 59, 61, 67, 71, 73, 79, 83, 89, 97.

Я всегда поражалась, насколько легко и свободно самые разные числа, будто стайки непуганых птиц, выпархивали из Профессора, что бы с ним ни происходило. Как этим пальцам, которые вечно дрожат и даже микроволновку не могут включить как положено, удается так ловко и точно жонглировать числами любых величин, категорий и видов?

И всегда любила смотреть, как своим супермягким карандашом он выписывает цифру за цифрой. Четверка у него походила на ленточку с бантиком, а пятерка вечно заваливалась вперед — вот-вот упадет и разобьется. В общем, почерк не то чтобы корявый, но с ярко выраженным акцентом. Каждая из цифр была написана со всей жесточайшей страстью и нежнейшей любовью, обуревавших сердце Профессора с самого раннего возраста.

— И что же ты видишь? — начал Профессор, как водится, с вопроса поабстрактней.

— Ну… Что они все разбросаны как попало… — первым делом сказал Коренёк. — И что четная среди них только двойка!

Уж не знаю почему, но любых изгоев и отщепенцев он отыскивал среди любых чисел практически моментально.

— Молодец! Именно два — единственное четное из всех простых чисел. Это стартовый бэттер, за спиной которого собираются все бесчисленные миллионы простых игроков. Именно он начинает игру и увлекает всех за собой.

— Наверно, ему очень одиноко? — посочувствовал Коренёк.

— О нет, за него не волнуйся! — улыбнулся Профессор. — В компании четных чисел у него куча друзей, которые не дают ему заскучать…

— Но некоторые из этих нечетных встречаются парочками, прямо нос к носу! Например, семнадцать — девятнадцать. Или сорок один — сорок три… — заметила я ревниво, не желая уступать Кореньку.

— Верно… У тебя цепкий глаз! Такие парочки мы называем «близнецами».

Забавно, подумала я. Отчего привычные, обыденные слова, едва используешь их в разговорах о математике, тут же приобретают романтические нотки? Те же «дружественные» числа или числа-«близнецы». Все они строги и точны, но называются при этом так стеснительно, будто их занесло в мир чисел из какой-то любовной лирики. «Близнецы» же, в моем представлении, стоят себе парочками в одинаковых костюмчиках на обочине числового шоссе — кто в обнимку, кто рука об руку — и ждут своего автостопа.

— Чем больше простые числа, тем огромней дистанция между ними и тем сложнее высчитать следующих «близнецов», — продолжал Профессор. — Но утверждать, как и о простых числах вообще, что количество «близнецов» бесконечно, мы пока не можем[14].

И, не прекращая говорить, он обвел кружками всех «близнецов» попарно.

Один из чудеснейших фокусов Профессора как учителя заключался в том, что он никогда не боялся сказать «не знаю». Для него незнание вовсе не было чем-то постыдным; наоборот, оно-то и указывало верную дорогу к Истине. Ведь сформулировать, чего именно ты не знаешь, — все равно что предсказать реальность, до которой пока не дотягиваешься. И объяснять уже кем-то доказанное не менее важно, чем сражаться с неизвестностью впереди.

— Но если числа никогда не кончаются, этих «близнецов» тоже должно быть сколько угодно, разве нет? — удивился Коренёк.

— Верно мыслишь! Чутье у тебя что надо… Но видишь ли, как только мы забредаем в реально огромные числа — миллионы, десятки миллионов и так далее, — мы оказываемся в пустыне, где вообще никаких простых чисел можем не встретить уже никогда.

— В пустыне?!

— И еще в какой! Бредешь, бредешь — и никаких простых чисел навстречу… Сплошное море песка, докуда хватает глаз. Солнце поджаривает тебя до костей, в горле твоем пересохло, в глазах твоих муть, и ты медленно сходишь с ума… «О-о! — хрипишь ты. — Да вот же они, „близнецы“!» — и бросаешься за миражами, тянешь к ним руку, но пальцы цепляют один лишь горячий воздух… А ты все бредешь, не сдаваясь, вперед и вперед. Пока наконец далеко на горизонте не забрезжит целый оазис простых чисел — с тенью от пальм и прохладной подземной водой…

Лучи закатного солнца подползали к нашим ногам. Коренёк задумчиво обводил карандашом кружки, в которые Профессор заключил «близнецов». По столовой расплывался душистый пар от рисоварки. Будто к горизонтам пустыни, Профессор бросал задумчивый взгляд за окно и упирался им в крошечный, всеми заброшенный садик.

Что же до ненависти — больше всего на свете Профессор ненавидел толпу. Почему и не желал выходить никуда из дома. Станции, поезда, универмаги, кинотеатры, подземные торговые центры — любое место, забитое людьми, было для него невыносимо. Скопление человеческих особей, ничем между собою не связанных и толкущихся безо всякой единой цели, было слишком шокирующим для его математического чутья.

Профессору же требовался покой. Но не в смысле «полная тишина». Сколько бы Коренёк ни носился по коридору, как бы громко ни включал свой бейсбол по радио, того покоя, что требовался сердцу Профессора, эти звуки почти не нарушали.

Разгадав очередную конкурсную головоломку, он переписывал решение начисто, чтобы отправить в журнал. И, уже в последний раз пробегая глазами по числам, обязательно бормотал:

— Как спокойно… Да, теперь все спокойно…

Вот что дарила ему разгадка любой задачи. Не радость, не освобождение, но — успокоение. Уверенность в том, что все наконец-то встало на свои места — ни добавить, ни отнять! — именно в том порядке, который царил во все времена и который продолжится вечно. Эту уверенность он и любил сильнее всего.

Не случайно эти слова — «как спокойно!» — в устах Профессора звучали комплиментом покруче любой похвалы. Иногда, если был в настроении, он присаживался за обеденным столом и смотрел, как я лепила гёдзу[15] таким взглядом, будто наблюдал рождение чуда. Расстилая на ладони плоские кружочки теста, я начиняла их фаршем, залепляла с четырех концов и выкладывала на противень. За этим нехитрым повторяющимся действом Профессор был готов наблюдать до самого последнего пельмешка, да так серьезно, что я едва удерживалась от смеха.

— Ну вот и все! Процесс закончен, — рапортовала я, демонстрируя ему укомплектованный противень. В ответ на это Профессор всегда кивал и, смиренно сложив на столе ладони, приговаривал:

— Ах… Как же спокойно!

И наконец, о том, в какой ужас Профессор приходит, если жизнь вдруг расходится с его теориями и мир вокруг теряет всякий покой, я узнала шестого мая, когда в самом конце Золотой недели[16] Коренёк порезался ножом.

Прибыв к Профессору после четырех выходных подряд, я обнаружила, что раковина прохудилась и огромная лужа растеклась до самого коридора. Что говорить, к моменту, когда удалось вызвать водопроводчика, я была уже вся на нервах. А тут еще и Профессор, выпав из реальности слишком надолго, стал похож на испуганную черепаху: как я ни тыкала пальцем в его записочки, сколько ни показывала свое удостоверение, общаться он со мной не желал, реагировал резко и даже к вечеру не выбрался из своего панциря наружу. Но раз уж все началось с моего утреннего психоза, который тут же передался ему, то и обвинять Профессора в том, что ребенок поранился, было бы глупо.