Любимое уравнение профессора

С прихода Коренька не прошло и пяти минут, когда я вдруг с ужасом осознала, что закончилось подсолнечное масло. Мне страшно не хотелось оставлять их одних, и перед тем, как все-таки выскочить в магазин, я спросила на ушко у Коренька:

— Все будет в порядке?

— О чем ты? — вздрогнул мой сын.

А я и себе не могла объяснить, что за червяк терзал меня изнутри. Хотя чего уж там. Конечно, я сомневалась, могу ли доверить Профессору сына…

— Я очень скоро вернусь! Но я никогда еще не оставляла вас тут вдвоем! Вот и подумала, все ли будет…

— Все будет спокойно, мам! — отмахнулся от меня Коренёк и ускакал в кабинет проверять домашку.

Из магазина я прибежала минут через двадцать, но, уже открывая дверь, почуяла: что-то не так. А затем увидела: барахтаясь на полу в столовой, Профессор стискивает руками Коренька, а сам мальчик то ли пыхтит, то ли стонет в его объятиях.

— Коренёк… Коренёк!.. А-а-а!.. Что я наделал?! — мычал едва разборчиво Профессор, дрожа всем телом.

Чем отчаянней он пытался все объяснить, тем сильнее тряслись его губы, стучали зубы и пот заливал лицо. Разведя ему руки, я высвободила сына и наконец-то их растащила.

Плакать Коренёк и не собирался. Он просто замер в объятиях старика, то ли молясь за его скорейшее успокоение, то ли боясь разгневать меня, и терпеливо ждал, когда я вернусь. Одежда у обоих была в крови, на ладони сына я увидела алый порез, который еще кровоточил, но уж точно не заслуживал столь бурных профессорских конвульсий. Кровь уже практически остановилась, и мальчик, хвала богам, не корчился от боли. Я подтащила его к раковине, промыла рану и, вручив полотенце, велела прижать покрепче. Профессор же все это время просидел на полу недвижно, и его распростертые руки застыли так, словно еще обнимали Коренька. Было ясно: привести его в чувство прямо сейчас — задачка поважней, чем обрабатывать легкораненого.

— Все хорошо! — сказала я, как можно спокойней укладывая Профессора на спину.

— Но… К-как это могло… Такой смышленый малыш…

— Это просто небольшой порез. Мальчишки вечно бегают с ссадинами, ничего страшного!

— Но он-то не виноват! Все из-за меня. Он не хотел беспокоить меня и потому не сказал… Думал, справится сам… В одиночку… Сидел и молчал здесь в крови!..

— В этом никто не виноват! — мягко, но внятно сказала я.

— Ответ неверный! Это моя вина. Я пытался остановить кровь, поверь мне! Но у меня не получалось… А он вдруг стал совсем бледный и… даже дышать перестал!!

Она в ужасе закрыл ладонями потное, заплаканное лицо.

— Не волнуйтесь… — повторяла я, разминая его окаменевшую спину. — Коренёк жив-здоров! Вон, видите? Смотрит на нас и сопит!

Спина у Профессора оказалась неожиданно широка.

Кое-как, выслушав бессвязные объяснения от них обоих, я смогла восстановить картину произошедшего. Покончив с домашкой, Коренёк решил почистить на полдник яблоко и полоснул себя ножом аккурат между большим и указательным пальцами. И хотя Профессор настаивал, что мальчик просил его о помощи, да не дождался, версия Коренька утверждала, что с самого начала мальчик все делал сам.

Сходились же обе версии на том, что Коренёк и сам пытался взять ситуацию под контроль, но когда Профессор нашел его, мальчик был уже на грани панической атаки.

Как назло, все клиники в округе к этому часу уже закрылись. Единственным местом, куда мы все-таки дозвонились и где нас согласились срочно принять, оказалась совсем крошечная педиатрия на задворках вокзала.

Я помогла Профессору встать, отерла ему лицо. И тут с ним случилось то, от чего у меня глаза полезли на лоб. Совершенно непонятно зачем — порезал-то мальчик не ногу! — Профессор взвалил Коренька к себе на закорки и побежал. С мальчишкой на загривке. До самой клиники.

Конечно, больше всего я боялась, что от бешеной тряски снова откроется рана. Но в то же время не уставала поражаться: откуда в тщедушном теле этого старика взялось столько сил, чтобы тащить тридцатикилограммовую ношу через полгородка? Да он куда сильней, чем я думала! Взвалив Коренька на ту самую спину, которую я только что разминала, он вышагивал в своих заплесневелых ботинках крайне целеустремленно и, даже когда останавливался перевести дух, сжимал колени мальчика надежно и крепко.

Коренёк, надвинув кепку с эмблемой «Тигров» до самых бровей, сжимался в комок за плечами старика, но не от боли, а от неловкости за то, что на них — вот таких — смотрят люди.

Дотащив мальчика до клиники, Профессор забарабанил в запертую дверь так, словно тот был при смерти.

— Прошу вас, откройте! Скорее! Ребенок мучается от боли!! Срочно прошу помочь!!!

На рану Кореньку наложили каких-то пару стежков. Но нам с Профессором пришлось ожидать на скамейке в сумеречном коридоре, пока врачи проверяли, не повредил ли мой сын сухожилие. Клиника была совсем старая и унылая: присядешь на такую лавочку — сразу хочется выть от тоски. Серый потолок, замызганные шлепанцы, на стене — календарь прививок да объявление о наборе в группу кормящих грудью, оба пожелтели от старости. Единственный свет в коридоре — от лампочки над дверью в рентгеноскопию.

И хотя нам сказали, что рентген — это просто формальность, а уж в нашем случае беспокоиться точно не о чем, Коренёк все не возвращался, и я начала волноваться.

— Ты когда-нибудь слышала о треугольных числах? — спросил вдруг Профессор и ткнул пальцем в треугольный знак радиации, нарисованный на двери перед нами.

— Н-нет… — подняла брови я. Обычно переход к разговору о числах означал, что он успокоился, хотя дрожать не перестал.

— Они поистине элегантны! — воскликнул он восторженно и на обороте анкеты, полученной нами в регистратуре, начал рисовать какие-то точки и треугольники:

— На что похоже?

— Ну, не знаю… Аккуратные такие… Поленницы дров? Или кучки фасолин?

— Молодец! Ключевое слово — «аккуратные»! Сверху, в первом ряду, один, во втором два, в третьем три… Это — простейший способ построить треугольник.

Глаза мои забегали по треугольникам на листе. Рука Профессора чуть дрожала. Черные точки в полумраке словно выплывали из пустоты.

— Теперь, если мы пересчитаем все точки в каждом треугольнике, получим десять, пятнадцать и двадцать один. Остается только записать это уравнениями:

1

1 + 2 = 3

1 + 2 + 3 = 6

1 + 2 + 3 + 4 = 10

1 + 2 + 3 + 4 + 5 = 15

1 + 2 + 3 + 4 + 5 + 6 = 21

Таким образом, треугольными называют числа, у которых суммы всех натуральных составляющих укладываются в такие вот треугольники. Но еще интересней становится, если сложить два таких треугольника вместе! Не буду уже рисовать, просто взгляни на четвертую картинку, треугольник из десяти… Возьмем-ка его и сложим с самим собой:

В коридоре вовсе не было зябко, но руки Профессора всё дрожали, и точки выходили немного смазанными. Похоже, он очень старался сосредоточить все свои нервы на кончике карандаша. А чуть ли не половина записочек на его пиджаке побурела от крови — так, что уже и не прочитать.

— Вот, смотри… Если слепить два этих треугольника вместе, мы получим прямоугольник — четыре точки по вертикали, пять по горизонтали. При этом всех точек у нас теперь 4 × 5 = 20, не так ли? Но если разделить это пополам, получится 20 ÷ 2 = 10, то есть сумма натуральных чисел от одного до четырех. Но теперь посмотрим на каждую из строчек треугольника по отдельности. И что же мы видим?

Зная этот принцип, ты можешь вычислить и десятый такой треугольник, ну, то есть сумму всех чисел от одного до десяти, и сотый, какой угодно! Скажем, у треугольника от одного до десяти это будет так:

А у сотенного треугольника вот так:

У тысячного треугольника уже так:

А если взять десятитысячный…

Карандаш выскользнул из пальцев, упал на пол, укатился к его ногам. Профессор рыдал. И хотя его слезы я в тот день наблюдала впервые, мне вдруг почудилось: в такой ситуации я уже бывала однажды раньше — и точно так же сгибалась над чьим-то беспомощным плачем, не в состоянии ничем помочь.

Я накрыла его руку своей.

— То есть… ты понимаешь? — еле выговорил он. — Нужно просто сложить все натуральные числа!

— Я понимаю.

— Просто сложить все фасолины в одну кучку. И больше ничего!

— Да, действительно…

— Ты правда поняла?

— Не волнуйтесь, — сказала я. — Все будет хорошо, не плачьте. Ну как можно плакать над такими красивыми треугольниками?

И тут наконец дверь кабинета распахнулась и выпустила Коренька.

— Видали? — крикнул он радостно, размахивая забинтованной рукой. — Никто не помер!

После всей суматохи мы решили развеяться и поужинать в каком-нибудь кабачке. А поскольку Профессор людей избегал, отыскали самый пустой ресторанчик во всем привокзальном квартале, сели за столик и заказали по рису с карри. Пустовало заведеньице неспроста, и карри оказался так себе, но Коренёк, для которого рестораны пока оставались в диковинку, был доволен как никогда. Мальчик радовался, что его царапину забинтовали так эффектно, и помахивал перевязанной рукой с достоинством героя исторической битвы.

— Какое-то время я не смогу помогать тебе мыть посуду! — торжественно объявил он. — И даже принимать ванну…

Всю дорогу до дома Профессор снова тащил его на себе. То ли оттого, что в густом полумраке их было уже никому не видать, то ли уступая Профессору, который ни в какую не соглашался его отпустить, — Коренёк сидел на старике, задрав козырек своей кепки повыше, и озирал платаны, проплывшие по обочинам в тусклом свете уличных фонарей. Тоненький серп луны едва угадывался в высоком, бездонном небе. Ночной ветерок ласкал нам лица, желудки наши были полны, рана Коренька заживала. Что еще нужно для счастья? Мы шагали с Профессором нога в ногу, и кроссовки Коренька, вторя этому ритму, болтались вперед-назад.

Проводив Профессора, мы вернулись к себе домой, и Коренёк непонятно с чего загрустил. Срезу ушел в свою комнату, врубил там радио, а когда я велела ему снять окровавленную одежду, даже не отозвался.

— «Тигры» проигрывают? — догадалась я.

Он сидел за столом, уткнувшись в радиолу. «Тигры» сражались с «Гигантами».

— И вчера уже проиграли, да?

По-прежнему никакого ответа.

Судя по всему, финальный иннинг подходил к концу со счетом 2:2, но Наката с Куватой схлестнулись в питчерской дуэли.

— Болит? — спросила я.

Коренёк, закусив губу, сверлил глазами динамик.

— Если болит, нужно выпить таблетку, которую дал нам доктор. Я принесу воды?

— Нет, — вымолвил он наконец.

— Но зачем терпеть, если больно? А вдруг заражение?

— Я же сказал, нет! Мне не больно.

Он стиснул забинтованную руку в кулачок и со всей силы шарахнул им по столешнице, потом опять и опять. Другой рукой закрывая лицо, чтобы я не увидела слез. Было ясно: «Тигры» здесь ни при чем.

— Зачем ты так делаешь?! Тебе только наложили швы! Что, если опять хлынет кровь?

Предательская слеза все же выползла из-под его ладошки и сорвалась со щеки. Я хотела проверить, не выступила ли кровь на бинтах, но он отвел мою руку в сторону. Трибуны по радио взвыли: «Тигры» сделали хит при двух аутах.

— Обиделся, что я бросила вас одних? Или не можешь простить себе, что не справился с ножом? Да еще и на глазах у Профессора?