Любимое уравнение профессора

5

Не знаю, как это связано с математическим даром, но и помимо него у Профессора было полно чудесных талантов. Например, он умел произносить любые фразы задом наперед. А обнаружилось это совершенно случайно, когда Коренёк пыхтел над палиндромом, сочинить который ему задали по родной речи.

— Ну еще бы! — недовольно бурчал он. — Если тупо читать все шиворот-навыворот, всякий смысл пропадет… Ну упала какая-то роза на лапу Азора, и что? О чем это? Это полная бредятина! Правда же, Профессор?

— Анитядерб яанлоп! — тут же кивнул Профессор.

— Ч-что вы сказали, Профессор? — не понял мальчик.

— Россефорп, илазакс ыв отч? — прозвучало в ответ.

— Да что это с вами?

— Имавс отэ отч ад?!

— Ма-ам! — заволновался Коренёк. — Кажется, у Профессора съезжает крыша!

— Ты абсолютно прав! — отозвался Профессор невозмутимо. — Ведь она съезжает у каждого, кто выворачивает слова наизнанку…

Я спросила, как ему это удается, но он и сам не знал. Специально никогда не тренировался. И даже о том не задумывался. Признался, что это получается у него само, по наитию. Но наитие это он вовсе не считает чем-то особенным и всю жизнь был убежден, что так, наверно, умеют все.

— Да вы что?! — рассмеялась я. — Лично я даже из трех букв ни словечка наизнанку не выверну![17] А вас нужно в Книгу Гиннесса заносить. Или показывать в каком-нибудь телешоу!

— Уошелет дубин-мокак?!

Перспектива быть показанным в телевизоре Профессора не обрадовала, а когда он волновался, его чудо-способность лишь обострялась. Впрочем, одно я поняла наверняка: чтобы произнести фразу наоборот, ему не нужно было сначала прописывать ее в голове, а потом читать. Дело было в звучании самих слов — в их музыкальном ритме, который мгновенно переворачивался сам. И дальше Профессору оставалось только превратить эти звуки в голос.

— Это как… решение задач в математике, — пояснил Профессор. — Решение вовсе не вспыхивает в голове в виде ясной, законченной формулы. Нет! Оно стекается с разных сторон, сливается во что-то смутное и лишь затем становится четче… Вот и здесь, наверно, так же.

— А давайте еще попробуем?! — воскликнул Коренёк, позабыв о домашке. Чудесная способность Профессора взбудоражила его не на шутку. — Ну, например… «Тигры Хансина»?

— Ыргит аниснах.

— «Радиогимнастика»?

— Акитсанмигоидар…

— «Сегодня на ужин курица»?

— Ацирук нижу ан яндовес!

— «Дружественные числа»?

— Алсич еынневтсежурд!

— «Я нарисовал броненосца в зоопарке»?

— Екрапооз в ацсоненорб лавосиран ай!

— Ютака Энацу?

— Уцанэ Акатуй!

— Ну во-от… Будто уцененный какой-то!

Один за другим, мы с Кореньком забрасывали Профессора примерами все длиннее и заковыристей. Сперва Коренёк пытался записывать за ним и проверять, да тут же и бросил: к фокусам Профессора было не подкопаться. Вскоре мы уже просто вываливали на него все, что в голову взбредет, и он, ни секунды не медля, возвращал нам все те же звуки в обратном порядке.

— Кру-уто… Нет! Даже слишком круто, Профессор! — воскликнул пораженный Коренёк. — Вы должны выступать на публике. Вам есть чем гордиться! Почему вы так долго скрывали свой дар? У вас какой-то хитрый план?

— Гордиться? — удивился Профессор. — Не смеши меня, Коренёк! Да чем же тут можно гордиться? Тем, что Ютака Энацу теперь — Уцанэ Акатуй?

— Как это — чем гордиться? Вы можете удивлять людей! Все будут радоваться, ждать с вами встречи…

Профессор смущенно уставился в пол.

— Спасибо… — вымолвил он еле слышно. И положил ладонь на макушку Коренька, будто специально вылепленную так, чтоб на ней было уютно покоиться чьей-то ладони.

— От такого навыка никому ни малейшей пользы! Ты — единственный, кто меня за него похвалил. И этим я очень сильно горжусь!

В итоге палиндром, сочиненный Профессором для домашки, гласил:

«А чаду рад лес, и чисел дар — удача!»

Еще один талант Профессора заключался в том, что он умел находить в небе первую звезду. Наверно, на всей Земле не нашлось бы человека, способного еще быстрее отыскивать первые звезды на полуденных небосводах.

— О! — воскликнул он однажды после обеда, вглядываясь из своего кресла-качалки в залитую солнцем синеву за окном. Решив, что он говорит сам с собой, я ничего не ответила. Но он снова вскрикнул и указал нетвердой рукой в небеса:

— Первая звезда…

Бормотал он это скорее самому себе, но раз уж куда-то показывал, я отвлеклась на секунду от кухонной суеты и проследила за его указующим перстом, морщинистым, с кромкой грязи под ногтем. Однако не увидела ничего, кроме пустоты между клочьями облаков.

— По-моему, для звезд еще рановато… — робко отозвалась я.

— Но они готовятся. А самая первая уже здесь! — пробубнил он, так и не обернувшись. И, уронив руку, погрузился обратно в дрему.

Зачем ему было так нужно отыскивать ее каждый день, я не поняла до сих пор. Может, сам процесс поиска успокаивал его нервы? Или то была просто привычка? Так или иначе, вопрос, откуда такая способность у человека, который и еды-то в собственной тарелке не видит, так и остался открытым.

Что бы вокруг ни случалось, из полудня в полдень он задирал стариковский палец и указывал на некую точку в бездонном небесном пространстве. Не различимую никем, кроме него самого, но всякий раз неповторимую и единственную.

Рана у Коренька вскоре зажила, а вот угрюмая замкнутость не проходила. В обществе Профессора, когда мы были втроем, он еще держался как обычно. Но едва оставался со мной наедине, тут же уходил в себя и на все мои расспросы бурчал что-то невразумительное. Когда его бинты совсем истрепались и потеряли всякую белизну, я присела перед ним на корточки и опустила голову.

— Прости меня, — сказала я. — Если я и правда не доверяла Профессору хоть на секундочку, то… я была неправа. Мне стыдно, и я прошу у тебя прощения.

Я боялась, что он так и продолжит меня игнорировать. Но нет, он повернулся ко мне с необычайно серьезным видом. И, выпрямив спину, принялся теребить узелок на своей перевязке.

— Ладно. Принимается. Но знай: того дня, когда я порезался, мне не забыть уже никогда! — торжественно объявил он, и мы пожали друг руку руки.

Эти два несчастных стежка не исчезли у Коренька, даже когда он вырос. Два бледных шрамика между большим и указательным пальцами[18] так и служат ему не только упреком за жуткий испуг, сразивший Профессора в тот злополучный день, но и свидетельством того, что с тех пор он не забывает о Профессоре никогда.

Однажды, прибираясь на стеллажах в кабинете, под завалами фолиантов у самого пола я наткнулась на большую жестяную коробку из-под печенья. С трудом открывая заржавленную крышку, я внутренне содрогалась: а вдруг там какие-нибудь заплесневелые бисквиты? Но коробка оказалась битком набита бейсбольными карточками[19].

Их было не меньше сотни, втиснутых в эту жестянку так плотно, что я с трудом вытащила одну. Можно было не сомневаться: хозяин этой коллекции берег ее как сокровище. Все карты — в полиэтиленовых обложках: ни отпечатка пальца, ни помятости, ни потертого уголочка. Ни одна не развернута обложкой вперед или «вверх ногами». Табличками, подписанными от руки («Питчеры», «Вторая база», «Лефтфилд»), все они разделялись на секции, а внутри каждой секции располагались еще и в алфавитном порядке по именам. И все эти имена — от первого до последнего! — принадлежали игрокам «Тигры Хансина». Сохранилось все безупречно и выглядело как новенькое. Но что самое поразительное настолько полной, совершенной коллекции, наверно, не смог бы собрать даже самый дотошный библиотекарь на свете.

И тем не менее фотографии на них были в основном черно-белые, а все подписи с датами — из старых времен. Такие эпитеты, как «Ёсио Ёсида — monsieur Зала Славы» или «Минóру Маруя′ма: лучший питчер столетия», я еще понимала, но что значит «Дьявольский радужный мяч Тадáси Вакабая′си» или «Запредельное милосердие Сё Кагэýры», представить уже не могла, хоть убей.

И только один игрок не стоял со всеми по алфавиту, а занимал отдельную секцию: «Ютака Энацу». Все карточки с ним хранились в отдельном углу жестянки, да не просто в полиэтилене, а в твердых пластиковых обложках. Но при любых позах на самых разных портретах — это был совсем не тот Энацу с брюшком, которого знала я. На любой из этих карточек он был стройный, неустрашимый — и, само собой, исключительно в униформе «Тигров Хансина».

«Род. 15.05.1948 в преф. Нара. Бросает левой, позиция L. Рост 179 см, вес 90 кг. Окончил: колледж „Осака-гакуин“, 1967. Первый клуб: „Хансин“. В 1968 побил рекорд Сэнди Коуфакса (382), сделав 401 страйк-аут за сезон. На Матче всех звезд в Нисиномии (1971) послал в страйк-айут 9 бэттеров подряд при 8 непойманных свингах. Полный ноу-хит за весь сезон-1973. Прозвища: Большой Левша, Бегун-Леворучка…»

Весь игровой профиль Энацу, вся его статистика были распечатаны на карточках микроскопическим шрифтом. Вот он стоит, положив на колено перчатку, и ждет сигнала. А вот он в полном винд-апе[20]. Вот — за пару секунд до броска: опустив руку с мячом, буравит взглядом перчатку кэтчера. А вот он — на питчерской горке, настороженный, точно ангел-хранитель перед воротами храма. Но всегда в полосато-тигриной форме и с совершенным числом 28 на спине и груди.

Возвратив все карты в коробку, я закрыла крышку — с не меньшим трепетом, чем когда открывала ее. А в тех же завалах, копнув поглубже, обнаружила еще и стопку тетрадей. Судя по линялой бумаге и поблекшим чернилам — из той же эпохи, что и бейсбольные карточки. Под многолетним гнетом фолиантов все обложки повыгнулись, скреплявшая их бечевка ослабла, страницы где скомкались, а где вообще расползлись.

Я перелистывала эти тетради одну за другой, но надписей на человеческом японском не находила. Перед глазами порхали сплошные цифры да буквы заморских алфавитов. Загадочные геометрические фигуры перемежались кривыми графиков и столбиками диаграмм. Почерк Профессора я распознала мгновенно. Разумеется, в молодости он писал куда живее и разборчивее, но четверка все так же завязывалась узелком посередине, а пятерка уже знакомо кренилась носом вперед.

И даже прекрасно осознавая, что для любой домработницы нет ничего постыднее, чем рыться в личных вещах хозяев вверенного ей дома, я все-таки засунула свой любопытный нос в эти тетради, прежде всего соблазненная их красотой. Формулы змеились по их страницам в разные стороны, не соблюдая строк, и, как только упорядочивались в виде некоего вывода, тут же вновь разветвлялись из какого-нибудь совершенно случайного места. По бумаге так и прыгали какие-то стрелки, символы √, Σ и прочие непостижимые для меня закорючки, то сливающиеся в нечитабельную кашу, то частично изъеденные насекомыми, но все так же невероятно прекрасные.

Никакого смысла, сокрытого в них, я, конечно, не считывала. Но продолжала зависать над этими формулами, не в состоянии оторваться. Мой пытливый взгляд отчаянно выискивал то, что я уже понимала. Не на этом ли пике числовой волны и доказывается гипотеза Артина, о которой Профессор рассказывал накануне? Вот здесь — кто бы сомневался! — он резвится со своими ненаглядными простыми числами. А вот эти каракули похожи на тезисы для благодарственной речи при получении 284-й Ректорской премии… Своим дремучим нутром я чуяла в этих загадочных символах очень многое. Страсть карандаша, ставящего жирный крест на ошибке. Уверенность пальцев, дважды подчеркивающих верную мысль. И все эти ощущения, волна за волной, просто-таки уносили меня на край света.