Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

В вагоне мне удалось сесть. Не хотелось думать заранее о том, что меня ждет у Акимова, поэтому я достал нетбук и попытался читать новый ретро-детектив, который на днях скачал из интернет-библиотеки. Наверное, я выглядел нелепо с текстом, а не фильмом на маленьком экране. Кто теперь вообще читает, хотя бы ретро-детективы! Но для меня чтение — привычка, и оно меня успокаивает. Однако сейчас я не смог сосредоточиться над текстом. Течение мыслей, подобно лучу света, пойманному линзой, всё равно сходилось в одну жгучую точку: на кой черт я вдруг понадобился олигарху, да еще немедленно?

Тревожило что-то и кроме самого вызова, кроме поспешности. Я даже прикрыл глаза, просеивая, как положено аналитику, факты, слова, собственные ощущения. И наконец, поймал камешек на сите: дело в дурацком, балаганном тоне письма, составленного секретарем Князевым. За бьющим напоказ кривляньем скрывался какой-то смысл… Поезд несся в тоннеле, раскачиваясь и подвывая. Рядом со мной две женщины разговаривали на непонятном языке, наверное, по-таджикски или по-узбекски.

И тут я догадался! Ну, конечно: письмо же было отправлено, хоть и с защищенного адреса, но обыкновенной электронной почтой, его мог перехватить и прочитать кто угодно — конкуренты Акимова, налоговые сыщики, доброжелатели из ГУБа. Для внутренней секретной переписки столь мощная корпорация, как "Глобал-Калий", несомненно, использовала шифры. Но что там должны были сделать, посылая сообщение стороннему адресату открытым текстом? Если сообщение важное и важность надо как-то прикрыть от чужих глаз?.. Вот именно! Для непрошеного или просто случайного читателя письма карикатурный стиль секретаришки служил не бог весть какой, но всё же маскировкой: речь, мол, о пустяках.

От такой догадки у меня вконец испортилось настроение. Получалось, что меня ожидало намного более серьезное дело, чем я думал. А значит, и намного более неприятное. Слишком серьезные дела приятными не бывают.

Я доехал в метро до Невского проспекта. А дальше двинулся пешком, свернул на запруженную автомобилями набережную Фонтанки, припоминая всё, что мне известно о Валерии Акимове. Мы с ним виделись один-единственный раз: когда я завершил разработку планов по калию, он сам приехал за результатами, потому что не доверял никаким видам связи, и проговорил со мной полчаса. Я заметил тогда, что он нисколько не похож на олигархов из телевизионных сериалов. Там обычно их играют актеры-толстяки с громкими голосами и пронзительными взглядами. Акимов же был непропорционально худым и высоким, с маленькой головой, говорил негромко и при этом смотрел куда-то в сторону, мимо собеседника.

В России сплетнями о причудах олигархов и об их интимной жизни кормятся стаи журналистов, но этим вечно голодным хищникам Акимов давал немного пищи. Он появлялся на телеэкране исключительно в деловых новостях. Даже несколько лет назад, когда внезапно погибла его жена, актриса, прошли только скупые сообщения о трагическом несчастном случае, без всяких подробностей. И с тех пор молва не связывала его, человека далеко не старого (сейчас-то всего сорок восемь лет), ни с одной женщиной. Он не был замешан ни в каких скандалах. Его взрослая дочь ни разу не попала в светскую хронику. О ней было известно лишь то, что, в отличие от разгульных отпрысков остальных сверхбогачей, это серьезная девушка, занятая научной работой.

К тому же, Акимов — единственный олигарх, обосновавшийся не в Москве, а в Питере, и разместивший штаб-квартиру компании не в помпезном небоскребе, а в скромном особняке на тихой Моховой улице. Я шагал по ней и думал о том, как давно здесь не был. Я вообще не люблю бывать в центре Петербурга. Как раз потому, что в юности, в прошлом веке, слишком этот город любил. Он казался не просто прекрасным: своей гармонией, слитностью царственных зданий с простором невской воды и неба он внушал надежду на гармонию самой жизни.

Высший миг торжества был двадцатого августа 1991-го, когда я, мальчишка, студент, плыл капелькой в океане трехсоттысячного демократического митинга, переполнявшего Дворцовую площадь. Помню вдохновенные лица вокруг, трехцветные российские знамена, самодельные транспаранты с зачеркнутой свастикой. Помню, как, словно в стремительном взлете, мне не хватало дыхания от чувства гордости за принадлежность к этому народу и этому городу. Прекрасно помню, хоть давно стараюсь не вспоминать. Слишком быстро погас тот солнечный день, слишком быстро исчезли прекрасные лица, одушевлявшие для меня мой город. Кто уехал, кто состарился и обессилел, кто умер в безысходности. Совсем другие люди заполнили петербургские улицы. Совсем, совсем другие, причем цвет их кожи и разрез глаз тут не имели никакого значения. А значит, мой прежний город перестал существовать. Он канул в небытие, и подновленные, разукрашенные дворцы остались на своих местах не больше, чем фальшивыми декорациями.

Поэтому я уже почти равнодушно наблюдал, как год за годом невскую панораму и старинные улицы всё больше уродуют безобразные стеклобетонные коробки, воздвигаемые новыми хозяевами жизни. Да, мерзко было видеть, как нелюди, убившие мой город, глумятся над его трупом. Но труп всё равно не воскресишь.

Я остановился у тяжелых дверей со скромной табличкой "АО 'Глобал-Калий СПб'", прямо под глазком телекамеры, и стал дожидаться, пока охрана увидит меня и спросит, кто я такой. Но меня ни о чем не спросили. Огромная дверь мягко приоткрылась, и чуть искаженный динамиком мужской голос произнес: "Господин Орлов, заходите!"

Я вошел. Молодой охранник (русский, а не "гостинец", что само по себе свидетельствовало о богатстве фирмы) привстал из-за своего пульта, поклонился мне и сказал: "Прошу вас, третий этаж, налево". Я молча поблагодарил его кивком. На лестничной площадке второго этажа мне пришлось миновать пост еще одного плечистого парня. А на площадке третьего сидел уже человек постарше, видимо начальник охраны, который проводил меня по слабо освещенному коридору до дверей кабинета: "Заходите. Шеф извещен, что вы прибыли". И я шагнул навстречу своей судьбе…

После полутьмы коридора меня даже ослепил резкий, бестеневой свет "небесного потолка". Акимов не просто поднялся, а вышел из-за стола, пожал мне руку, пригласил: "Садитесь, Валентин Юрьевич!" — и только после этого вернулся на свое место.

За прошедшие несколько лет он сильно постарел: черты лица заострились, прорезались морщинки, взгляд светлых глаз стал не просто рассеянным, а усталым, в коротко остриженных волосах поблескивала седина. Облик его опять не вязался с расхожим представлением о богачах, которые живут, не зная болезней и старости, потому что к их услугам вся мощь сверхдорогой современной медицины с ее генной инженерией и стволовыми клетками.

Я опустился в кресло у стола, оглядел кабинет: никакой роскоши, строгая деловая обстановка. На стене — большая фотография красивой женщины с ослепительной улыбкой, наверное, погибшей жены Акимова. Взглянул машинально вверх: там парила на тонкой нити модель какого-то старинного самолета — биплана с многочисленными стойками между верхним и нижним крыльями, большим двухлопастным пропеллером и открытой кабиной пилота с прозрачным ветровым щитком. На фоне "небесного потолка" — экрана, показывавшего сейчас ярко-голубое небо с плывущими перистыми облаками, — казалось, что самолет действительно летит.

— Давненько мы с вами не виделись, Валентин Юрьевич, — сказал Акимов.

Ответить мне было нечего, и я лишь слегка развел руками: что, мол, поделаешь.

— Спасибо, что приехали, — поблагодарил он. — Хотя вас, наверное, удивило мое приглашение?

Я чуть пожал плечами.

— Думаю, — продолжил Акимов, — ко мне вы не питаете особо теплых чувств? Что ж, имеете право. Я не отблагодарил вашу фирму и лично вас так, как должен был отблагодарить за тот чудесный план.

— Вы заплатили сумму по договору.

— Ну, что договор. Когда его подписывали, мы же не могли предвидеть, какими грандиозными будут результаты ваших рекомендаций. Я должен был потом доплатить в десять раз больше!

Мне захотелось сказать, что это и теперь еще не поздно сделать, однако я промолчал.

— Не держите на меня зла, — попросил Акимов. — Поверьте, я всегда помнил о вас. Но битва за калий оказалась такой жестокой, действовать приходилось не интеллектуальным фехтованием, а бульдозером. Вот всё, кроме борьбы, тогда и ушло на второй план, даже благодарность. А потом еще эта страшная беда с ней, — он посмотрел на портрет жены. — Кстати, вы видели фильмы с ее участием?

— Нет, как-то не пришлось.

— Могу подарить вам диск. А впрочем, наверное, не стоит… Ладно, давайте к делу!

Я подумал, что сейчас он предложит мне перейти на работу в его корпорацию.

— Скажите мне, пожалуйста, Валентин Юрьевич, — задумчиво проговорил Акимов, — скажите, за что вас наградили орденом Мужества?

Я так и дернулся в кресле. Откуда он знает? Я сам об этом давно позабыл. Вернее, старался не вспоминать. Я даже не помнил, в каком ящике шкафа валяется у меня дома коробочка с тем красивым серебряным крестиком.

— Если уж вам известно об ордене, — сказал я, — то должно быть известно и за что мне его дали.

— Мой референт нашел только указ о награждении, а там одни общие слова.

— Это было в прошлой жизни, в прошлом веке, и теперь не имеет никакого значения.

— Расскажите, прошу вас, — настаивал Акимов.

— Ну, хорошо. Моя инженерная специальность — ракетные двигатели. Я поступил в "Военмех" в восемьдесят восьмом, на излете советского романтизма, а закончил в девяносто четвертом, в самый ельцинский развал. НИИ, куда я попал, почти не финансировали, нищенскую зарплату не платили месяцами. А мы затеяли невиданный проект: пытались обскакать твердотопливников, сделать двигатель на жидком топливе, — естественно, ампулированном, — со сверхвысоким импульсом. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — спокойно сказал Акимов.

— В тех условиях это, конечно, была авантюра. Всё мастерилось на коленке, самых необходимых приборов не хватало. Да еще спешка: первые стендовые испытания хотели обязательно прогнать до конца девяносто седьмого, чтобы нас учли в бюджете на следующий год. Ну и кончилось тем, чем должно было кончиться: при подготовке к испытаниям наш чудный агрегат взорвался. Находившимся рядом с ним не повезло — одни погибли, другие получили ожоги, осколочные ранения. А я оказался дальше и почти не пострадал, только малость оглушило. И тут уж раздумывать не приходилось: полез в огонь, стал вытаскивать раненых. Успел вытащить четверых, пока сам не потерял сознание.

— Обгорели? — спросил Акимов.

— Надышался парами топлива, жуткая была отрава. Два месяца потом провалялся в больнице. Вот, собственно, вся история.

— Вы смелый человек, Валентин Юрьевич.

— Мне было только двадцать шесть, в том возрасте все смелые.

— Не все, — Акимов покачал головой, — не все. А двигатель-то в конце концов построили?

— Нет, ничего не вышло. Несколько лет спустя, уже при Путине, тему открыли снова, наскребли деньжат, но было поздно. Людей не осталось. Кто-то умер, многие уехали. А некоторые, вроде меня, бухнулись в новую русскую жизнь. В самый кипяток.