Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

2.

Я терпеть не могу свои собственные имя, отчество и фамилию — Валентин Юрьевич Орлов, потому что и одно, и другое, и третье — фальшь. В сказке Маршака веселый солдат поет: "Уродился я на свет, горькая сиротка! Родила меня не мать, а чужая тетка!" Сказано как будто про мою судьбу, только мне — в отличие от сказочного солдата — совсем не весело.

Чужую тетку, которая меня родила, звали Наталия Алексеевна. Именно Наталия, через "и", что она всегда подчеркивала, словно это давало ей некое превосходство над женщинами, которым досталось простонародное имя Наталья. Надо признать, что моя мамочка (я вынужден так ее называть), судя по фотографиям, в молодости была очень красива: насмешливые карие глаза, аккуратный носик, чувственные губки бантиком и блестящие черные волосы в задорной мальчишеской стрижке.

Зимой 1970-71-го мамочка, которой было всего двадцать три, готовилась к защите диплома в Технологическом институте и одновременно решала мучительную проблему: за кого из двух поклонников ей выходить замуж. Собственно говоря, одному из них она уже дала согласие и, более того, авансом подарила свою невинность. Этот жених номер один был влюблен в нее до потери рассудка. Даже в кинотеатре, как только гасили свет, сразу брал ее за руку, весь сеанс, возбужденно вздыхая, смотрел не на экран, а на ее профиль, и потом не мог толком ответить на вопрос о содержании фильма.

Однако мамочка, несмотря на свою молодость и горячую кровь, подходила к вопросу замужества с практических позиций и полагала, что на одном упоении страсти семью построить нельзя. Вероятно (я все же пытаюсь найти смягчающие обстоятельства), тут изрядно сказалась бытовая ущербность ее жизни. Ведь мамочка выросла на дальней окраине Ленинграда, за чертой городских кварталов, в деревянном домике. Большинство ее однокурсниц в 1970 году обитали уже в отдельных квартирах, а она, возвращаясь из института, была вынуждена таскать ведрами воду от уличной колонки, бегать в туалет-будочку на дворе и зимой непрерывно топить печку. Благоустроенное жилище составляло едва ли не главную ее мечту, а жених номер один в этом плане выглядел бесперспективным: жил вместе с родителями в "хрущевке" самого неудачного проекта. Две смежные комнатки там были разделены даже не стеной, а тоненькой и наполовину застекленной перегородкой.

Имелись у первого номера и другие существенные дефекты. Он закончил тот же самый факультет, на котором училась мамочка, годом раньше нее. И, поскольку кроме моей мамочки горячо любил еще и науку, закончил так, что его дипломную работу признавали равной кандидатской диссертации: высшая по тем временам оценка. Однако, то ли из-за своей сомнительной в еврейском отношении фамилии — Кульбицкий, то ли из-за случайного и несерьезного (за неслучайное и серьезное его просто посадили бы) знакомства с кем-то из диссидентов той поры, он не только не был взят в аспирантуру, но вообще с трудом получил распределение на захудалый завод.

Тем не менее, мамочка долго не спешила с ним порывать, время от времени впускала его в свое тело, — это был самый надежный способ держать в рабстве очумевшего от любви беднягу, — вот только всё откладывала и откладывала давно, казалось бы, решенный поход с заявлением во дворец бракосочетаний.

Ослепленный любовью первый номер, конечно, и представить не мог, что его Натуленька параллельно, с той же регулярностью, встречается еще и с женихом номер два. Этот номер второй, с которым она познакомилась в автобусе, имел собственные минусы и плюсы. По сравнению с первым номером, он казался мамочке примитивным и хамоватым, от нежности к ней не плавился, зато квартира у его семьи была попросторней. Но главным его достоинством были безупречные имя и фамилия — Юрий Орлов. Разумеется, он тоже не подозревал, что делит мою мамочку с кем-то другим.

Бесконечно такая жизнь двойной невесты тянуться не могла. И вот, в январе 1971-го, как раз тогда, когда полумиллионная американская армия, увязшая в войне против свободолюбивого вьетнамского народа, пыталась улучшить свое положение ударом по Лаосу, когда не занятые в боях американцы снаряжали для полета на Луну очередной космический корабль — "Аполлон-14", когда весь советский народ в обстановке небывалого трудового и политического подъема готовился встретить исторический XXIV съезд КПСС, а Челябинский тракторный завод был награжден орденом Ленина за успешное выполнение заданий восьмой пятилетки, случились события, заставившие мою мамочку поторопиться с выбором будущего мужа. Благоволивший к ней доцент, под руководством которого она завершала написание диплома, пообещал изменить ее распределение на работу (незавидное, немногим лучше того, что годом раньше получил жених номер один) и оставить мамочку у себя на кафедре.

Институтская кафедра по тем временам считалась престижнейшим и доходнейшим местом. За возможность попасть туда интриговали и боролись. Все претенденты на кафедральный рай должны были проходить тщательную проверку в парткоме и в "первом отделе", и, разумеется, замужество за первого номера тем самым категорически исключалось. Больше того, доброжелательный доцент предупредил мамочку, что в интересах будущей научной карьеры неплохо было бы поскорее изменить и ее собственную, тоже несколько двусмысленную фамилию — Турневич (хотя фамилия эта не еврейская, и моя мамочка, несмотря на цвет своих глаз и волос, еврейкой не была). Таким образом, жених номер два автоматически получал зеленый свет.

До защиты диплома оставалось меньше месяца, время поджимало, разрыв с номером первым надо было осуществить быстро и решительно, одним махом. А тот, уже приговоренный, ни о чем не догадывался. Да, он чувствовал странности в поведении своей Натуленьки — она то подтягивала его к себе, то отталкивала, — но он успел привыкнуть к ее капризам, к перепадам настроения, надеялся, что со свадьбой Натуленька изменится к лучшему. Тем более, всего несколько дней назад она, возбудившись от его мучений, снова отпустила ему заветную порцию сладкого: наспех, пока не явились родители, отдалась на нерасстеленной кровати. Он ликовал, ему казалось, что худшее позади, как вдруг внезапно, буквально на следующем свидании, судьба его разбилась о злобную гримасу, исказившую ненаглядное натуленькино лицо.

Мамочка ударила наповал: она его никогда не любила! а он коварно соблазнил ее!! жизнь ей искалечил!!! Влюбленный дурак, для которого рухнул весь мир, опустив голову, убрался прочь.

В течение следующих двух недель мамочке, правда, еще пришлось извлечь из почтового ящика, прибитого на заборе ее дома, несколько писем изгнанника. Штемпелей на конвертах не было, значит, несчастный сам привозил их тайком и бросал. Первые послания мамочка вскрывала с опаской: кто знает, что этот ненормальный способен выкинуть? Но в письмах ничего достойного внимания не оказалось — тот же самый жалкий любовный лепет, отчаянье, мольбы, словом, ничего угрожающего. Последние письма мамочка просто бросала в печку, не открывая.

Наконец, и письма перестали появляться, о преодоленной помехе можно было позабыть. Но именно тогда с испугом, перешедшим в ярость, моя мамочка обнаружила, что она беременна и что, судя по всему, эта кошмарная ситуация — результат последнего, чересчур неаккуратного слияния с номером первым, именно с ним. Он всё же сотворил ей прощальную подлость!

Мамочка заметалась в панике. Она нисколько не боялась осложнений с номером вторым: ей уже удалось провести недалекого Юру Орлова в гораздо более сложном вопросе и убедить, что досталась ему девушкой. Запутать же простофилю в таком темном деле, как срок беременности, и вовсе не составляло труда. Однако нежданный ребенок мог сорвать ей завоевание места на кафедре. А популярные брошюры, из которых она черпала медицинские познания, как назло, твердили в один голос, что аборт при первой беременности — страшная опасность.

Неизвестно, к какому решению мамочка пришла бы в итоге. Зародыш, этот еще лишенный ощущений комочек клеток, был окончательно спасен вмешательством провидения в лице всё того же доцента. С сожалением доцент сообщил мамочке, что выбить для нее вакансию на кафедре, увы, не смог. И зародышу было позволено развиваться дальше. Как подумаешь, от чего зависит иной раз судьба человеческая…

В июне 1971-го моя мамочка и номер второй вступили в законный брак. У меня сохранилась фотография, сделанная накануне свадьбы, где они стоят рядом. Юрий Орлов, долговязый детина с сонным лицом и пучком волос под носом, не слишком похож на счастливого жениха. Мамочка держит его под руку, глаза у нее испуганные. Она смотрит в объектив, но впечатление такое, словно она только что озиралась по сторонам. Живот под свободным платьем почти незаметен.

В те времена еще не умели определять пол младенца в утробе. Почему-то ждали девочку, для нее заранее придумали имя — Валентина. А когда в октябре 1971-го на свет появился я, наделенный очевидными принадлежностями мальчика, перелицованное имя досталось мне.

Насколько помню, с самого раннего детства я ощущал в нашей семье собственную ненужность. Мой официальный папочка, Орлов, никогда меня не любил. Возможно, все-таки чувствовал подвох. Мамочка же не любила меня просто потому, что никого и никогда не любила вообще.

С Орловым она жила ровно до тех пор, пока не убедилась, что он, инженер в скромном проектном институте, никакую ощутимую карьеру сделать не в состоянии. Тогда, подгоняемая бегом времени (молодость уходила, красота могла иссякнуть), мамочка со свойственной ей решимостью произвела ротацию мужей: с Орловым развелась и вышла за Анатолия Редькина. Этот Редькин, ставший моим отчимом, был старше мамочки на семь лет и неказист собою. Зато у него были служебное положение, квартира в новостройках и автомобиль "Жигули" — полный набор советского успеха конца 70-х — начала 80-х. На память от незадачливого Юрия Орлова, канувшего в небытие, у мамочки остались алименты на мое воспитание и громкая фамилия (сменить ее на комичную фамилию нового мужа она, естественно, не пожелала).

В июне 1981-го у меня родилась сестра, Маша Редькина. Отчим ее любил, мамочка по-прежнему никого не любила, а я рос сам по себе и это тяготило меня чем дальше, тем меньше. Про мой день рождения забывали почти всякий раз? Так я и сам перестал считать его праздником. Ни мамочку, ни отчима не интересовало, во что я одет? Так я и не просил у них денег на одежду. Всюду, где мог, и до тех пор, пока мог, носил школьную форму. Потом — весьма кстати — в моду вошло неказистое и помятое, а затем наступило, еще более удачно, время общей бедности.

У меня была компенсация всему — книги, а для них денег не требовалось. В библиотеки тогда записывали бесплатно, и рыться на полках, ломившихся от того, что я стал воспринимать как истинное богатство, можно было сколько хочешь. Именно книги защитили меня от семейных обид, спасли от комплекса ущербности. Наоборот, я сам начал испытывать к своим ближайшим родственничкам, барахтавшимся в житейской суете, чувство презрения. Которое, впрочем, благоразумно держал при себе.