Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

Словом, в нашей семье царила своеобразная гармония, даже ссоры случались редко. Так продолжалось в последние "застойные" годы и в первые "перестроечные".

По-настоящему мамочка занервничала только в конце 1990-го. До тех пор она относилась к "перестройке" с хладнокровием. Кругом кипели уже политические страсти, люди до хрипоты выкрикивались в спорах, вчерашние друзья превращались в смертельных врагов. А моей мамочке было наплевать на взаимоотношения Горбачева с Ельциным, на демократический Ленсовет, на общество "Память" и Эдуарда Шеварднадзе. Само собой, раздражали ее неуклонно пустеющие полки магазинов, но она никак не могла поверить, что весь ее благополучный мир, с такими хлопотами выстроенный, развалится до основания. Она ждала, когда всё наконец перестанет сотрясаться и вернется к привычному порядку.

Однако осень и зима 1990-го, — когда начались уже перебои с хлебом и картошкой, когда почти все остальные продукты, даже чай, продавали только по талонам и, чтобы проклятые талоны хоть как-то отоварить, приходилось каждый день выстаивать часовые очереди в "универсам", когда внутри "универсама" пожилые люди вырывали друг у друга вывезенные на тележке банки консервов и куски почерневшего мяса, — эти осень и зима доконали бедную мамочку. Она утратила веру в нашу злополучную страну, в растерявшегося Анатолия Редькина и даже в собственную мудрость.

Я слышал, как она говорила по телефону своей школьной подруге, видимо, посвященной в прошлые мамочкины похождения: "Да кто же мог знать, что так будет!.. Конечно, сейчас бы уехала с ним в Америку, чем здесь пропадать!.." Слышал, но еще не понял, о ком и о чем идет речь.

А потом, — не то в ноябре, не то в декабре девяностого, — случился тот памятный вечер, когда отчим с Машкой куда-то ушли, и мы с мамочкой остались дома вдвоем. Работал телевизор, наш местный канал показывал очередной митинг демократических сил: над толпой развивались еще незаконные и непривычные трехцветные российские флаги, на трибуну один за другим поднимались тогдашние городские кумиры, знаменитые либералы, борцы за свободу, снисходительные, уверенные в себе. Все начинали свои выступления, приветствуя собравшихся словами "Дорогие петербуржцы!" (хотя до официального переименования города оставался еще почти год). Я, поглядывая на экран, рассчитывал курсовой проект по деталям машин.

Вдруг мое внимание привлекли громко прозвучавшие необычные слова "Дорогие ленинградцы!". Я отодвинул калькулятор и уставился в телевизор. Новый оратор отличался от прежних своим вдохновенным видом: под кустистыми черными бровями сверкали яростные глаза, на растрепанные лохмы густых волос — он стоял без шапки — красиво падали снежинки. Вздымая руку со сжатым кулаком, он опять энергично выкрикнул в толпу "Дорогие ленинградцы!", явно вкладывая в это обращение какой-то особый смысл.

Тут за моим плечом послышалось нечто вроде хрипа. Я оглянулся: мамочка с изумленным лицом, приоткрыв рот и не сводя глаз с телевизора, плюхнулась на стул рядом со мной.

— Кто… кто там сейчас? — задыхаясь, выговорила она.

— Фамилию плохо расслышал, когда объявляли. Не то Кулицкий, не то Куницкий.

Из горла мамочки, как из продырявленной автомобильной шины, с присвистом выходил воздух. Она потерла пальцами у себя под левой грудью — там, где у обыкновенных женщин помещается сердце, — перевела дыхание и пробормотала:

— Я думала, он уехал давно…

— Ты что, его знаешь?

Мамочка странно засмеялась:

— А ты сам знаешь, кто это?

— Сказали, какой-то левый социалист. Слышишь, говорит о демократическом социализме.

— Дура-ак, — тяжело выговорила мамочка, сверля неистовыми глазами оратора на телеэкране, — дура-ак, это же твой отец!

Я подумал, что она рехнулась.

В этот момент лохматый опять-таки удивительно провозгласил: "Да здравствует свободный Советский Союз!" (все прочие, хотя Союз еще не развалился, говорили только о свободной России), и митинг закончился.

Мамочка поднялась, прошаркала к серванту и вернулась с бутылкой вина.

— Ты что? — сказал я. — Анатолий Васильевич рассердится!

Отчим был вправе рассердиться: вино в ту зиму являлось главным дефицитом, его продавали только по талонам — две бутылки в месяц на человека, имеющего городскую прописку и возраст более двадцати одного года. Мне самому едва исполнилось девятнадцать, Машке вообще было девять, внести свою лепту в алкогольный фонд семьи мы не могли. Притом еще и отоварить винные талоны было трудней всего. Даже с мясными талонами не приходилось так много бегать по магазинам и стоять в таких длинных очередях.

— Плевать на Редькина! — буркнула мамочка. — Слушай, что я тебе расскажу… Нет, погоди, сначала сердце расслаблю немного, — и налила себе сразу полный стакан.

Этот вечер переломил мне жизнь. Выглотавшая целую бутылку и захмелевшая до одури мамочка обрушила на мою девятнадцатилетнюю голову всю историю моего появления на свет, с немыслимыми откровениями, с невозможными подробностями. Я уже пребывал в шоке, а она, время от времени злобно поглядывая на давно выключенный телевизор, рассказывала среди прочего (собственному сыну!), как двадцать лет назад сравнивала для себя любовный пыл первого и второго номеров. Как эти сравнения заставляли ее тогда всё больше презирать их обоих — второго за вялость, а первого за то, что восторженная страстность была единственным его достоинством и никак не могла перевесить тех жизненных проблем, которые он принес бы ей, сделавшись мужем.

Вдруг я догадался: мамочка не просто всегда была равнодушна ко мне, она с самого рождения меня ненавидела! За то, что я был сыном того, кто обманул ее в молодости: раздразнил своей любовью, нелепой, сулившей большие неудобства в тех обстоятельствах, но единственной настоящей любовью за всю ее жизнь. И эта ненависть раскалилась почти до безумия сегодня, когда она увидела его среди тех, кто, казалось, выходил в хозяева новой эпохи. Значит, он обманул ее опять и гораздо более жестоко: вопреки всему прорвался вверх, оставив забытую возлюбленную на дне существования. Там, где ценностями стали уже гнилая картошка и талоны на мыло, по два куска в месяц на человека. Это ему она мстила сейчас, выворачиваясь передо мной наизнанку.

— Да-а, — сказала она, снова глянув на погасший телевизор, — я-то всё про Америку думала. А это даже и не Америка.

— Жалеешь, что за него не вышла? — спросил я.

— Коне-ечно! — протянула она. — С ним другая бы жизнь была! Он бы на меня и работал не так, как Орлов с Редькиным, из кожи бы лез. И за его спиной что хочешь можно было бы делать, на всё бы закрывал глаза.

Меня передернуло.

Она посмотрела на меня и пьяновато засмеялась:

— Да, вот какая у тебя мамочка. Можешь считать, что я подонок. Или это мужского рода? — она задумалась. — А кто ж я тогда получаюсь, подониха?

— Ты мразь! — сказал я.

Мамочка согласно кивнула:

— Вот это правильно! А то я думала, как меня назвать? Блядь — это всё же другое. Правильное ты слово нашел, сыночек… — И вдруг ее глаза сверкнули торжеством: — А он меня и такую любил! Даже когда понял наконец, что я — мразь, что я — говно, всё равно любил! Какие он мне тогда письма писал! К забору нашему по вечерам подкрадывался и бросал в ящик. Ах, какие письма!

— Что же ты их не сохранила, дура?

— Так потому, что дура и была, — вздохнула мамочка. И вдруг нахмурилась, что-то припоминая: — Зато я другое кое-что сохранила. Погоди-ка…

Она поднялась и, скособочившись, тяжело ступая, вышла в другую комнату. Долго рылась там в шкафу, потом вернулась и бросила на мои расчеты курсового проекта помятую общую тетрадь в картонной обложке:

— Вот, стихи от него остались.

— Его собственные?

— Нет, он поэтов каких-то переписывал. Дал мне почитать, когда мы с ним только начали встречаться, да так и не забрал. Сто раз потом хотела выбросить. Не знаю, почему оставила. На, погляди! — она подтолкнула ко мне тетрадку и, пошатываясь, побрела спать.

…Судя по фабричным данным, напечатанным на задней стороне обложки, тетрадь была выпущена в 1965 году. Значит, отец купил ее и стал заполнять в том же возрасте, в каком сейчас находился я — в девятнадцать лет. Плотные страницы в клеточку были чуть пожелтевшими. Первые записи, сделанные перьевой, чернильной авторучкой, подвыцвели, остальные, выполненные шариковой, сохранились хорошо. Крупный, округлый почерк был разборчив не хуже печатного текста. Мой романтический папаша имел необычную манеру: нигде не указывал авторов, зато в конце каждого стихотворения пунктуально переписывал дату его создания. И я с удивлением читал странные стихи:

…Вчера был бой,

От сабель было серо.

Кривой комбриг

Махал нам рукавом.

Я зарубил

В канаве офицера

И у него

В кармане боковом

Нашел я книжку

В желтом переплете,

Ее писал

Какой-то Карамзин.

Две ласточки

Сидят на пулемете,

И у куста

Лежит мой карабин.

Журбенко! Брось

Напрасно ложкой звякать.

Цветет крыжовник,

Зреет бузина.

Давай читать,

Давай читать и плакать

Над этой книжкою

Карамзина…

У этого стихотворения отец даже название не переписал, зато внизу аккуратно стояла дата: 1929. А следующее, тоже без имени автора, помеченное 1938-м годом, называлось "У Эбро":

На ночь глядя выслали дозоры.

Горя повидали понтонеры.

До утра стучали пулеметы,

Над рекой сновали самолеты,

С гор, раздроблены, сползали глыбы,

Засыпали, проплывая, рыбы,

И зенитки, заливаясь лаем,

Били по тому, что было раем.

Другом никогда не станет недруг,

Будь ты, ненависть, густой и щедрой,

Чтоб не дать врагам ни сна, ни хлеба,

Чтобы не было над ними неба,

Чтоб не ластились к ним дома звери,

Чтоб не знать, не говорить, не верить,

Чтобы мудрость нас не обманула,

Чтобы дулу отвечало дуло,

Чтоб прорваться с боем через реку

К утреннему, розовому веку!

К девятнадцати годам я всё же был начитан побольше многих моих сверстников. Я знал, что Эбро — это река в Испании, где во время гражданской войны тридцатых годов шли самые яростные битвы. Для моего поколения — далекая, чужая история. Выходит, отцу в его юности она казалась волнующей и близкой?..

На пожелтевших страницах в школьную клеточку больше всего, конечно, было стихотворений о любви, и явно именно из-за них мой молодой отец принес когда-то тетрадь обожаемой Натуленьке. Но мне, с моей перевернутой в тот вечер душой, было не до лирики. Под храп пьяной мамочки, доносившийся из соседней комнаты, мне запомнились наизусть, с первого прочтения, именно стихи о давным-давно отгремевших гражданских войнах, русской и испанской, наивные и пронзительно-горькие в своей обреченной воинственности.

Я тогда не попытался встретиться с отцом, который не подозревал о моем существовании, зато стал внимательно следить за телевизионными новостями и разыскивал отцовскую фамилию во всех газетах. Однако ни в телевизоре мой папаша ни разу более не появился, ни в газетах о нем ни одного упоминания не промелькнуло. Мамочка, не видя новых свидетельств его торжества, постепенно взбадривалась, я — досадовал.