История одной семьи

1

Шли недели, я стала нетерпеливой. Меня снедала потребность заполучить кусочек мира только для себя одной, полностью отделить его от жизни, которую я вела каждый день. От этого желания пекло гортань. В школьной жизни наступил период великой лени, даже уроки сестры Линды надоели. Первое весеннее тепло только усиливало скуку, наполняло все вокруг злыми мухами, размывало синеву моря так, что оно растворялось в воздухе. Даже с Микеле я вела себя невыносимо. Он все так же преданно провожал меня до автобусной остановки, но я говорила с ним без особого желания. Поцелуй мы больше не обсуждали: он остался в том дне, словно был заперт на старой фотографии, которую лишь изредка вытаскивают на свет.

— Что случилось? — несколько раз пытался спросить у меня Микеле, но я только пожимала плечами.

Я ничего не знала о чувстве, охватившем меня. Сегодня я могла бы назвать его некой формой скрытой меланхолии, но в те дни не понимала подобных эмоций, свои двенадцать я знала только, что все больше и больше напоминаю ту маленькую девочку из истории тети Корнелии. Я могла бы проходить сквозь двери и стены, сидеть в комнате, но оставаться невидимкой. Мама трепетно следила, чтобы я хорошо ела, спала не менее девяти часов в день и усердно училась. Она зациклилась на моем распорядке дня и не осмеливалась копать глубже — возможно, из страха найти нечто такое, что нарушит и без того ненадежный внутренний баланс нашей семьи.

Однажды в середине мая, возвращаясь из школы, я увидела бабушку Антониетту, которая ждала меня у дверей своего дома.

— Зайди, Мари, зайди ко мне.

Я поцеловала ее в щеку. Она забрала у меня портфель и впустила в дом.

— Как сегодня в школе?

— Хорошо, бабушка, все как обычно.

Она села напротив меня, скрестив руки на коленях. На столе стояли наполовину пустая чашка кофе и печенье.

— Я испекла его сегодня утром, Мария. Ешь-ешь, а я пока допью кофе.

— Хорошо, бабушка, но потом я пойду, а то мама будет волноваться.

Бабушка мгновенно засуетилась. Она торопливо допила последний глоток кофе, поставила чашку и кофейник в раковину, положила два печенья на блюдце и придвинула ко мне.

— Прежде чем ты уйдешь, Мари, я должна тебе кое-что показать.

Я смотрела, как она быстро идет в спальню. Дожевала печенье и последовала за ней. Запах бабушкиной комнаты — один из запахов детства, который пробуждает у меня самую сильную ностальгию: старое дерево со сладкими нотами талька и нафталина из шкафа, где все еще хранилась одежда дедушки. В изголовье высокой и широченной кровати стояли изображения святых, а ниже, у их ног, высились горы подушек. На тумбочке всегда лежала Библия и стояло пылающее красным стеклянное сердце Иисуса.

Бабушка включила свет и подошла к зеркалу.

— Что мы будем делать? — спросила я.

Но она не ответила.

Я ужасно удивилась, когда она спустила лямки сарафана, а затем и бюстгальтер — без тени смущения, словно это совершенно естественное поведение перед внучкой. Бюстгальтер повис на талии, а большая и дряблая грудь сползла на живот. Широкие темные ареолы были усеяны мягкими белыми волосками, дерзко торчавшими тут и там. Ее грудь не походила на грудь матери, которую я видела, когда была младше.

— В чем дело? — спросила я, пытаясь отвести взгляд от обнаженного торса бабушки, но она, всегда любившая поговорить, в этот раз молчала.

А потом схватила меня за руку и медленно поднесла ее к одной из своих грудей. И зашептала нежным голоском слова, которые, казалось, предназначались только мне, и никто другой не должен был их слышать:

— Ты тоже это чувствуешь?

И она разжала мои пальцы, чтобы я могла пощупать мягкую массу, окружавшую ареолу. Вначале я ощущала только тепло и бесконечную мягкость, в которой пальцы тонули, как в поднимающемся тесте.

— Закрой глаза, Мари, чтобы лучше понять.

Я сосредоточилась на том, что было скрыто под жаром и мягкостью, — на плоти, узелках, венах, скользящих под кончиками пальцев. А затем словно каменистое препятствие на пути… Вот оно. Твердый комок прямо под кожей. Я открыла глаза, когда пальцы замерли на этом загадочном камешке, таящемся в глубине.

— Вот, Мари, ты тоже это чувствуешь, верно?

Сухие морщинистые пальцы бабушки Антониетты сжимали мои. Ее дыхание было совсем рядом. И по непонятной причине я ощутила головокружение и тошноту. От чего-то большого — например, предчувствия осторожной и безмолвной боли, которая распространяется повсюду. Ощущения, когда нечто неотвратимо меняется, а все остальное становится неважно.

Я с ужасом отдернула руку, а бабушка принялась быстро одеваться, пытаясь спрятать под улыбкой тень тоски, омрачившую ее лицо.

— Что это такое, бабушка?

— Ничего, Мари, я просто хотела посмотреть, почувствовала ли ты это тоже. Но это пустяки, не волнуйся.

Она вернулась на кухню и убрала печенье.

— Я сейчас пойду домой, а то мама будет беспокоиться. Что это такое, бабушка? — настаивала я.

— Ничего, Мари, ничего. Но ты должна пообещать мне одну вещь. — И она сбегала за Библией, лежащей на тумбочке. — Положи руку сюда.

Я заглянула в смолянисто-черные глаза бабушки, такие же, какими станут когда-нибудь мои, и провела пальцами по обложке истрепанной книжки.

— Поклянись, что никогда никому не расскажешь, — потребовала бабушка. — Даже маме. Это будет нашим секретом.

Я покорилась, но в груди поселилась болезненная тяжесть. Оглядываясь назад, я думаю, что в той комнате неизбежно осталась часть моего детства.

Позже, дома, я не стала есть, притворившись, что у меня болит живот. Я провела остаток дня в постели. Время от времени смотрела на улицу через стекло, вздыхала и снова закрывала глаза. На следующий день я рассеянно слушала уроки. На физкультуре Касабуи спровоцировала меня, прицепившись к моим штанам с крошечными дырочками на коленях, которые мама забыла зашить.

— Де Сантис, ты и правда нищая, — бросила Паола со смехом.

На меня обрушилась хорошо знакомая ярость, дремавшая с того дня, когда я поколотила одноклассника в младшей школе. Я подскочила к Касабуи, расцарапала ей лицо и принялась драть за волосы, пока она извивалась, не в силах поверить в происходящее. Прежде чем монахини бросились нас разнимать, я успела оставить обидчице на память ужасную кровавую царапину от правого глаза к губам.

— И больше не называй меня Де Сантис! — крикнула я ей. — Меня зовут Малакарне. Запомни!

Меня отстранили от занятий до конца дня. Сестра Линда, убитая горем, предупредила, что, если такое повторится, она будет вынуждена исключить меня из школы.

— Благодари учителя Каджано: он попросил дать тебе еще один шанс. Я никак не ожидала такого от тебя, Мария.

Так закончился мой первый год в средней школе.