История одной семьи

4

Я смотрела, как Алессандро шагает прочь по улице, вымощенной белыми камнями: одна рука в кармане брюк, другая нервно скользит по лицу к волосам, потом обратно. Когда я вернулась домой, по кухне разливались вкрадчивые звуки великолепной милонги. Папа слишком много выпил, и это привело его в хорошее расположение духа. Я узнала голос Чео Фелисиано, одного из любимых певцов отца. Эту запись, одну из немногих вещей, которую он в молодости привез из Венесуэлы, папа хранил как семейную реликвию. Она напоминала ему о юности, том времени, когда он много мечтал. Однажды отец рассказал нам, что в доме, где он жил с родителями, в Венесуэле, в маленьком городке Пуэрто-ла-Крус, у него было ротанговое кресло рядом с окном в той части дома, где сильнее всего ощущался ветер с океана, напротив зеленых пальмовых рощ. В конце каждого дня он садился в это кресло и наблюдал, как закат вспыхивает красным и оранжевым, а звуки кубинского сона или страстной румбы согревали сердце. Теперь, когда голос Чео Фелисиано эхом отзывался в комнате, они с мамой танцевали, ее губы касались папиного лба. Они выглядели странными, необычными, другими. Они ненавидели друг друга, любили друг друга, отталкивали друг друга и вновь бросались навстречу. Я закрыла глаза и позволила мелодии отрезать меня от мира. На мгновение я ощутила себя свободной, погрузилась в иное измерение, где все казалось возможным, даже то, что отец поймет мои чувства к Микеле. Потом музыка закончилась, папа пошел в спальню, мама радостно принялась за уборку, все еще напевая непонятные слова на корявом испанском.

— Так когда же вы с Алессандро еще раз встретитесь?

Я села у окна и уставилась на луну.

— Нет, мы больше не увидимся, мама. Я сказала ему, что между нами все кончено.

— Как «кончено»? Почему? — Мама уронила полотенце и оперлась ладонями о стол.

— Я не люблю его, вот и все.

— Но он хороший мальчик, — сказала она, — из хорошей семьи. Он может многое тебе дать.

— Мама, я не хочу больше об этом говорить.

Она подошла ко мне и подняла мне подбородок пальцами, заставив посмотреть ей в глаза.

— Это же не из-за Микеле Бескровного? Ты хочешь бросить Алессандро ради него?

Я по-прежнему смотрела на луну, убежденная, что наш разговор не приведет ни к чему хорошему.

— А разве ты не говорила, что некоторые жизни должны переплетаться? — сердито спросила я.

— Да, но я не говорила, что это всегда во благо. Послушай меня, Мария, я твоя мама и знаю, что для тебя лучше. С Микеле ты намучаешься. Я не спорю, он хороший мальчик, но яблоко от яблони недалеко падает.

Эту фразу я уже слышала, но отказывалась принимать во внимание.

— Вряд ли тебе позволено давать мне такие советы. Ты вышла замуж за отца, и ваш брак хорошим не назовешь.

Губы у мамы задрожали, а глаза затуманились слезами. Она с размаху отвесила мне пощечину. В этот момент мне показалось, что она выглядит точь-в-точь как мертвая тетя Корнелия: бесстрастные глаза куклы и лицо пепельного цвета. Я замерла и подумала, как много нас разделяет. Я — молодая женщина в расцвете сил, с томным взором восточных глаз, мягкими и текучими чертами лица. И она — почти шестидесятилетняя мать, увядающая пухлая матрона, с морщинистыми губами, серебристыми нитями в кудрявых волосах. Я недоверчиво коснулась щеки. Через много лет, когда я единственный раз отвешу пощечину собственной дочери, то вспомню этот вечер и лицо матери.

Позже той ночью мне приснился сон: разноцветные огни, которые я никогда в жизни не видела, мое тело раздулось, как воздушный шар, и парило высоко над поверхностью моря, такое огромное, что накрыло собой все и дотянулось до другого берега. Люди стекались к линии прибоя, чтобы посмотреть на меня и помахать рукой. Потом, перед тем как коснуться земли на противоположном берету моря, мое тело стало уменьшаться, еще и еще, потеряло легкость, удерживавшую его в воздухе, и упало. Я внезапно проснулась и инстинктивно ощупала живот, затем голову и глаза. Поняв, что это просто сон, я услышала голос мамы с кухни. Она тихо плакала — словно жалобная мелодия, усиливающаяся и тут же затихающая, как прибой. Мне захотелось подойти и обнять ее, как она обнимала меня в детстве много раз; она положила бы мне голову на левое плечо, я бы ее баюкала. Прижала бы к себе, а мама свернулась бы калачиком, как ребенок. Я бы сказала: прости, я дурное семя, бабушка была права, и ты тоже.

Вместо этого я покрутилась под простыней, затем повернулась лицом к стене, скорчилась и зажала ладони между бедрами. Как улитка, уползающая в свою раковину, я хотела прекратить существовать или, лучше сказать, оказаться в другом месте. Время в комнате тянулось медленно, бессмысленно; на рассвете я заснула, чтобы вскоре проснуться.

Когда я снова открыла глаза, по радио крутили Бальони, на кухне булькал кофе, а мама подпевала песне.

Дурное семя