История одной семьи

3

Два следующих дня в дом Бескровных тянулась вереница женщин. Моя мама тоже пошла и настояла, чтобы я сопровождала ее. Похожие на вату волосы вдовы были уложены так же, как в день похорон. Тщательный макияж; серебряные приборы и хрустальные бокалы на столе; близнецы всегда рядом с матерью. Но я не могла отвести глаз от ее сухих морщинистых рук: казалось, что только над этой частью ее тела поработало время, а все остальное, как по волшебству, осталось нетронутым, сделав эту женщину заложницей молодости. С нами были тетушка Наннина, тетушка Анджелина, ведьма и Цезира — наша местная компания кумушек. Пока женщины говорили о том о сем, вдова вдруг предстала перед нами дивой, живущей инкогнито: она принялась рассказывать о своей юности, о путешествиях с мужем, о том, как он привез ее в Рим, чтобы посмотреть на съемки фильма, где суетились члены съемочной группы и актеры, одетые как древние римляне. Она много жестикулировала, а все сидели и слушали ее с открытыми ртами. Затем, как будто ничего не произошло, вдова взмахнула рукой перед лицом и наконец вернулась к реальности.

— Я сделаю вам кофе, — предложила она, улыбаясь, и медленно прошлась по кухне, открывая дверцы шкафов и вытаскивая печенье.

Через два дня вереница гостей иссякла, и все забыли о Бескровном. Все, кроме меня и моего отца.

Утром в канун Рождества Микеле появился у нас дома. Папа собирался разделывать большеголового угря на деревянной доске — сперва вылавливал скользкое извивающееся тело из голубого тазика, потом втыкал в рыбий глаз железный штырь, чтобы угорь не выскользнул и можно было без проблем отрубить ему голову одним ударом. Я помогала маме: мыла кусочки рыбы, выкладывала их в керамический горшок вместе с лимоном и лавровым листом. Две последние ночи я думала о Микеле, мысленно повторяя слова, которые собиралась ему сказать, когда снова увижу. У меня было время просчитать каждую фразу, каждую паузу, каждую запятую, но я никак не могла предположить, что Микеле объявится у меня дома.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — рявкнул папа. Руки у него были заляпаны кровью, и выглядел он неряшливо из-за неопрятной бороды и растрепанных волос.

— Я должен поговорить с вами, синьор Де Сантис.

Похоже, Микеле пришел сказать, что теперь, после смерти отца, он волен сам распоряжаться своей жизнью. А раньше в определенном смысле был всего лишь ребенком в мужском теле.

— Да вот только мне недосуг тебя слушать, — сказал отец, вытирая руки полотенцем.

Мама пригладила волосы и, сняв передник, вышла вперед, чтобы выразить Микеле соболезнования.

— Слушай, парень, — продолжил папа, — я знаю, ты только что потерял отца, и родителей мы не выбираем, но мы вправе решать, кого хотим видеть в нашем доме, а тебя мы видеть не хотим.

— Я люблю вашу дочь, — сказал Микеле, притворяясь, что ненависть моего отца его совсем не ранит.

— Прекрасно. Но кто дал тебе право приходить и говорить мне это?

— Мария тоже меня любит, — добавил Микеле, глядя мне в глаза.

— Что, черт возьми, за чушь он несет, Мари? Это правда?

Я кивнула, но не осмелилась издать ни звука.

Вместо меня заговорила мать: она сказала много слов о молодежи, захваченной чувствами и не думающей о последствиях; о том, что у нас с Микеле разные судьбы. Но это была лишь длинная череда бессмысленных предложений, которые и близко не оказывали того эффекта, на который она рассчитывала, поэтому мамина тирада оборвалась так же внезапно, как и началась.

— Слушай меня внимательно, Мике, — спокойно сказал папа, жестом заставив жену замолчать. — Смерть Винченцо тут ни при чем, дело в моей дочери. Я ее не для того столько лет учил, чтобы сейчас с твоей помощью спустить все в унитаз. Так что, если ты пришел просить у меня разрешения встречаться с ней, вынужден сказать тебе «нет», и это окончательное «нет», потому что я не собираюсь возвращаться к этой теме.

Я посмотрела на Микеле, потом на маму. Может быть, я надеялась, что она, снова нарушив приказ папы, вступится за меня и заставит его передумать.

— Вот и все, а теперь прошу тебя убраться из моего дома.

Норовистый, как породистый конь, вспыльчивый, печальный — на лице Микеле в этот момент проступила вся его сущность. Мы с ним несколько секунд смотрели друг на друга, а потом он вышел и захлопнул за собой дверь.

— Собирайте чемоданы, мы едем к моей маме в Чериньолу. Встретим Рождество в деревне, — заключил папа почти шепотом, будто внезапно очень устал.

Я думаю, он хотел поскорее покончить с этой историей и боялся, что Микеле вернется. Не говоря ни слова, я пошла в комнату собирать вещи. Я была в смятении, рассержена и обижена, но в вихре эмоций не сразу поняла, что за чувство тлеет в самой глубине сердца: я ненавидела отца, ненавидела всем своим существом.

Мы ехали по шоссе. Я молча сидела на заднем сиденье машины, чувствуя себя опустошенной. Деревья без полива на засушливой и каменистой почве засыхают, даже не осознавая этого. Такой я видела и нашу с Микеле историю любви.

Мы добрались до Чериньолы поздним вечером. Тетя Кармела и бабушка не ждали нас. У них не было телефона, поэтому мы не смогли предупредить их, что приедем.

— У меня в багажнике вино, масло, банки с солеными сардинами, перец чили, кастрюля с угрем и хлеб, — сказал отец, словно извиняясь.

У бабушки Ассунты на глаза навернулись слезы, и она не переставала благодарить Деву Марию за приятный сюрприз. Потом принялась торопливо целовать меня и восхищаться моей красотой.

— Моя внучка похожа на святую, моя внучка — настоящий цветок, — повторяла она, целуя кончики собранных в горсть пальцев и прикладывая их мне к щекам.

Я крепко прижалась к ней, чего раньше никогда не делала при встрече. Мне бы хотелось, чтобы она тоже увидела Микеле, чтобы тетя Кармела и все, кого я знала, увидели его, чтобы они поняли, что он совсем другой, что он рожден для другого мира, совершенно противоположного нашему, — мира, где каждый может убежать от бремени своего прозвища. Потому что, запертые в ловушке диаметром в пятьдесят шагов, мы с ним так и останемся Малакарне и Бескровным, не сумеем вырастить ничего другого, кроме сухих и насквозь прогнивших деревьев.

Бабушка поселила меня в комнате на первом этаже, где я жила во время летних каникул, когда уезжала подальше от района Сан-Никола. Летом, однако, из окна моей комнаты открывался замечательный вид на огород и оливковые рощи, ряды камелий у дома и цветущие олеандры. Зимой же природа увядала и засыпала, а в этом крыле дома бабушка Ассунта обычно складывала старую одежду, еще годную для весенней работы в поле. Поэтому моя спальня напоминала склад продавца подержанного платья или гримерку бедной театральной труппы. По стенам на гвоздях висели соломенные шляпы, выцветшие заношенные комбинации с истрепанными кружевами, старые подтяжки и брюки, залатанные в нескольких местах. Везде сильно пахло нафталиновыми шариками.

Мама пришла предложить мне помочь разобрать вещи. Я знала, что она просто хочет утешить меня, как делала всегда. Мама села на кровать и сделала вид, что с любопытством осматривается. Погладила бахрому на покрывале, провела пальцами по сплетению роз, нарисованных на подушках.

— Прости, Мария, твой отец хочет тебе только добра.

Я повернулась к ней спиной, собираясь развесить в шкафу одежду. Там, как и много лет назад, висели элегантные вещи дедушки Армандо: куртки, жилетки, льняные и фланелевые рубашки. Все осталось нетронутым, словно их владелец должен скоро вернуться из долгого путешествия.

— Я не знаю, почему Бог забрал Винченцо, — твердо сказала я. — Он должен был забрать папу.

— Что ты говоришь, Мария?

— Я говорю, что желаю папе смерти.

Я повернулась к маме, прикусив нижнюю губу. Хотелось плакать, но я сдержалась.

— Как ты можешь говорить такие вещи? Ты его дочь. — Мама была великолепна в своем нисхождении до роли королевы бедняков: красные губы, зеленые тени для век, подчеркивающие яркие глаза, волосы со свежим перманентом. В ту секунду я подумала: отчасти она тоже виновата, что отец стал таким — авторитарным, несговорчивым, упертым. Виновата в том, что наша жизнь вертится вокруг него.

— Ты когда-нибудь думала, что, возможно, Винченцо не погиб бы, если бы папа был другим человеком?

— Это не твой отец убил Винченцо.

Я вытащила дедушкин костюм и положила на кровать, чтобы хорошенько рассмотреть. Я никогда не видела таких костюмов на отце, хотя в детстве мне этого хотелось бы.

— Отец вырастил его в насилии. Винченцо ничего другого не знал. Ты сама так говорила.

— Мария… — Голос мамы затих, как если бы ей не хватило сил на дальнейшие споры.

Тогда продолжила я, холодно и напористо, как научил меня наш район. Позднее я поняла: хочется мне или нет, эта манера стала неотъемлемой частью меня. Она пряталась где-то на дне и время от времени всплывала на поверхность, взбаламученная моими мыслями или какими-то событиями. В такие моменты возвращалась и злость, а с ней — язык и повадки, усвоенные на улицах.

Я почувствовала, как внутри разгорается гнев.

— И если мы говорим честно, мама, это и твоя вина тоже, ведь ты всегда знала папины повадки, но даже не попыталась уйти, забрать детей и бросить его. Ты осталась с ним, разрешая ему срываться на тебе по любому поводу, даже если ветер вдруг подул не в ту сторону, куда ему хочется.

Сердце колотилось так сильно, что от его грохота мир грозил рассыпаться на части. Обстановка вокруг нас — шкафы, одежда, кровать — померкла, словно ее заволокло дымом. Я надеялась, что мама снова закатит мне пощечину и мы будем квиты, но вместо этого она мешком свалилась на кровать. Постепенно я почувствовала, что дыхание становится спокойнее, а мир вокруг обретает прежнюю форму.

— Тебе не понять, Мария. Знаешь, все не так просто. Есть много вещей… — Мама запнулась, но было видно, что она изо всех сил пытается следовать логике и подыскивает правильные слова. Сейчас я думаю, что правильных слов, наверное, и не было вовсе, ведь понять другого человека слишком сложно. Можно только терпеть и прощать.

— Дети, годы, проведенные вместе, возраст… — Мама попробовала снова, но все опять застопорилось. Она немного помолчала, а потом сказала лишь одно слово: — Прости.

Это прозвучало очень убедительно.

В тот момент я не могла попросить у нее прощения, но поняла, что моя жизнь должна продолжаться в другом месте. Я оставила маму в спальне, на цветочном покрывале, и присоединилась к тете Кармеле и бабушке.

Перед окном красовалась рождественская елка, вся в ярких огнях, а на столе стояли панцеротти, лук кальцоне, салями, соленые сардины и несколько бутылок домашнего красного вина, виноград для которого дядя Альдо, муж тети Кармелы, выращивал неподалеку от фермы — большого и светлого дома, похожего очертаниями на шляпу в окружении зеленых полей. Я подумала, что Чериньола — неплохое место для жизни, особенно в сравнении с хаосом и шумом города. Вскоре пришла и мама. Она подправила макияж и переоделась. Тетя Кармела тем временем вытащила проигрыватель, и теперь по комнате разносилась рождественская классика — «Ты сошел со звезд». По случаю торжества стол накрыли в просторной гостиной с синими стенами, мебелью из каштана и большими окнами с занавесками, которые делали комнату похожей на парусник. Дядя Альдо выступал в роли хозяина дома, поднимая бокал и произнося тосты в честь гостей. Мой отец отвечал с искренней радостью, что было очень не похоже на него. Вот она, подумала я, другая сторона Антонио Де Сантиса — возможно, именно та, что околдовала когда-то мать, которая околдовывала и меня в детстве.