Спасти огонь

Бийю обучила их технике танца и поставила сложный спектакль, несомненно самый рискованный в ее биографии. Спустя два года репетиций состоялась премьера в Муниципальном театре Рио-де-Жанейро. И публике, и критикам постановка пришлась по нраву. Посыпались приглашения из Лондона, Парижа, Нью-Йорка, Рима. Бийю восстановила репутацию и через пять лет вернулась в Сенегал, где ее снова встретили как африканскую богиню танца. И вернулась она рука об руку со своим любимым, Луиджи. Три из четырех дочерей, к тому времени уже подростки, захотели переехать к ней. Наладились отношения и с Пьером. Вскоре он тоже переехал в Рио с младшей дочерью и стал преподавать новым участникам труппы Бийю.

Ее опыт меня вдохновлял. Я буду видеться с Хосе Куауте-моком, пока позволяют обстоятельства, и, как вампир, питаться его кровью, высасывать новые ощущения. Все эти гормоны, адреналин, дрожь, страх подстегнут мою фантазию. Я тешила себя мыслью, что встреча с ним оживит меня настолько, что я круто изменю свое творчество и наконец достигну в нем желанных высот. Но мне хотелось и влюбиться. Вновь разбудить, казалось бы, навсегда угасшие чувства. Целовать кого-то так, будто хочешь в нем затеряться. Закрывать глаза и не слышать постороннего шума. Только наше дыхание. Чувствовать его ласки, жар его тела. А потом выходить на улицу, в полной готовности встретиться с жизнью лицом к лицу.

Я целовала Хосе Куаутемока так, будто мира вокруг не существовало. Не обращала внимания на взгляды надзирателей и шушуканье других заключенных. Каждый раз мы садились за самый дальний столик, и Хосе Куаутемок обнимал меня и гладил. Я тонула в его широкоплечих объятиях. И весь отведенный нам час мы целовались без передышки.

На занятиях в мастерской нам удавалось поговорить. Педро и Хулиан, наши верные сообщники, задерживались после окончания минут на пятнадцать — двадцать, чтобы дать нам пообщаться. Мы садились за парты рядом и болтали об искусстве, политике, экономике. Но чаще всего о литературе. Его увлекали возможности языка, способы повествования, создание характеров.

О своей семье он упоминал очень редко и расплывчато. Иногда рассказывал какую-то историю про них с братом и сестрой, которых — уточнил он — не видел долгие годы. Об отце заговаривал лишь в отдельных случаях, всегда со смешанным чувством восхищения и ненависти. Только раз заикнулся об убийстве: «Ты знаешь, что я убил своего отца?» Я кивнула. «Знаешь, что я его сжег заживо?» Я кивнула. «А знаешь, что я еще двоих убил?» Я кивнула. Он помолчал. «Боишься, что я тебе наврежу?» Я помотала головой. «Доверяй мне», — одобрительно сказал он.

Я рассказала Педро о моих визитах. «Будь осторожна, — предупредил он. — От убийцы можно ожидать чего угодно. Не оставайся с ним наедине». Я не сумела последовать этому совету. Несколько дней спустя Хосе Куаутемок сказал, что нам нужно встретиться в более интимной обстановке. В голове у меня отозвались слова Педро: «Не оставайся с ним наедине». «Зачем?» — спросила я. Он взял меня за подбородок и посмотрел в глаза: «Хочешь заняться со мной любовью?» Конечно, я хотела. Больше всего на свете хотела. «Только куда мы пойдем?» Он сказал, что в тюрьме есть комнатки для супружеских свиданий. Я попросила время на раздумье. «Думай сколько нужно», — ответил он. А потом повторил слова, которые я уже слышала раньше: «И доверяй мне».

Я очень радовался, когда ты возил нас к бабушке с дедушкой. Мы бесконечно тащились по извилистым грунтовым дорогам в горах Пуэблы, но я наслаждался путешествием. Необъятные леса тянулись к чистому, невозможно синему небу. Удивительно, почему на этих плодородных землях так бедствовали люди. Мы с братом и сестрой соревновались, кто первым увидит маленькую оштукатуренную хибарку, где ты вырос. Она возникала крохотной точкой вдали, за очередным поворотом дороги. «Вон домик!» — весело кричали мы.

Зимой бывало ужасно холодно. Невыносимо. Я не знаю, как бабушка с дедушкой это выдерживали. Когда на долину спускался туман, приходилось сбиваться в кучу, чтобы согреться. Даже коз брали в дом, их тоже хорошо было обнимать для тепла. Да и сами они в загоне чуть ли не стучали зубами. В тех краях дети младше четырех лет часто умирали в такую пору — от воспаления легких или от переохлаждения. Выживали только самые крепкие. Сила естественного отбора. Ты остаешься, а ты уходишь. Ты остался, папа, и это, учитывая условия, в которых ты рос, уже большая заслуга. Ну, а бабушкой и дедушкой, которые в свои девяносто с гаком по-прежнему стойко переносили эти заморозки и абсолютную нищету, можно было только восхищаться.

Летом непрерывно шли дожди. Как говорила бабушка, хорошо для урожая, плохо для людей. Крыша хижины еле выдерживала яростные грозы. Во многих местах текла. Швы между оцинкованными листами расходились, и на нас, спящих, проливался маленький водопад. Ты поднимал нас посреди ночи и заставлял заделывать дырку глиной и корнями, как сам сотни раз заделывал в детстве.

Ты рассказывал, что однажды с вершины сошел сель и, пронесшись мимо вашего дома, забрал с собой загоны, коров, коз и единственного осла. Скотина оказалась под многометровым слоем грязи. Вы часами ее откапывали. Все три коровы погибли, а из коз чудом осталось в живых две. Их спасли стены загона — его снесло с места, но целиком, отчего внутри лавины образовалась пустота.

Однажды, когда мы гостили у бабушки с дедушкой, вечером спустился густой туман. Он застал нас с Хосе Куаутемоком и двоюродными братьями далеко от дома. Мы ушли за несколько оврагов и ущелий, и возвращаться вслепую мне было очень страшно. Деревенские братья только посмеялись. Они привыкли гулять по горам впотьмах. Мы двинулись в обратный путь. Хосе Куаутемок шел следом за братьями, старался поспевать за их быстрым шагом. Я осторожно тыкал перед собой палкой, боясь упасть в расселину. Они ушли вперед, и я перестал слышать их голоса. Я стал кричать, чтобы подождали. Ответа не было. Тишина. Раздавалось только мое дыхание. Городской мальчик недолго протянет на сырых холодных склонах. Я уже думал, конец близко. Если я остановлюсь, меня никто не найдет до наступления ночи. И я умру от переохлаждения. Если пойду дальше, оступлюсь и упаду в пропасть. В непроглядном белом мраке я иногда слышал, как надо мной хлопают крыльями, пролетая мимо, плачущие горлицы. Я наткнулся на куст и запутался в ветках.

С трудом высвободился и тут понял, что окончательно потерял направление. Я кружил и не понимал, где я. Я заплакал. И вдруг услышал смешки. Хосе Куаутемок и двоюродные братья спрятались в нескольких метрах от меня и теперь издевались над моими страданиями. Словно привидения, они вынырнули из завесы тумана. Я на них наорал. «Будешь наезжать, опять бросим», — сказал Хосе Куаутемок, и все трое исчезли в молочной белизне. Я хныкал и просил их вернуться. Безуспешно. Вокруг лишь тишина и редкий шелест крыльев. Я пошел вправо, где, как мне казалось, мог находиться дом, но тут тишину прорезал громкий крик. Я остановился как вкопанный. «Не шевелись. — Из тумана вышел мой двоюродный брат Ранульфо и взял меня за локоть. — Иди-ка сюда». Худший мой кошмар едва не сбылся. Я стоял на самом краю ущелья. Больше никто не смеялся и не шутил надо мной. Остальные были напуганы не меньше моего. Мы пошли дальше. Привязались друг к дружке ремнями, чтобы не потеряться. Через два часа мы были дома.

Хосе Куаутемока не задело, что Марина вернулась в тюрьму под предлогом занятий в мастерской Хулиана. Главное, она была здесь, во всей своей красе. В обычной одежде — джинсах и футболке — она выглядела даже лучше. И теперь она не густо накрашена, как на сцене. Никакой красной помады. Она звонила ему, а он не смог ответить. Потом они снова увиделись, и он попросил, чтобы она перезвонила. И она перезвонила. Они говорили, и говорили, и говорили. Хосе Куаутемок рассказал, каково быть постояльцем отеля «Восточная тюрьма», и в подробностях описал, как проходят его дни. Как выглядит его берлога и как все устроено, чтобы в таком маленьком пространстве уживались четверо уголовников. Как плотно трамбуется в тюрьме время, как вечерами он сидит во дворе и смотрит на облака и пролетающих птиц, а в дождь тоже выходит, просто чтобы намокнуть и тем самым напомнить себе, что на свете еще есть природа. Пока они беседовали, она вроде бы отвлекалась. Была чем-то занята. Иногда прикрывала рукой динамик, кому-то что-то говорила, а потом бросала в трубку «м-м-м» или «ага», явно не понимая, о чем он ведет речь. Она в своей домашней вселенной отдавала распоряжения домработницам, шоферам, няням, занималась детьми, занималась ужином, занималась тысячей разных дел, а он сидел на койке и слушал ее. Он — в ледяных степях Аляски. Она — на лесистых равнинах Моравии.

Она въелась ему в самый гипофиз. Он так подвис, что начал писать ради нее и для нее. Раньше он писал, чтобы писать. Теперь он писал, чтобы она прочла. Она, и только она. На занятии он прочел свой «Манифест». Он хотел, чтобы она больше о нем узнала. Узнала, что существует глубинный жестокий мир, что под толстой коркой бурлит голод, преступность, отчаяние. Хотел показать ей кривые пути, ведущие за решетку, одним махом вскрыть у нее на глазах брюхо реальности и вывалить кишки, но в то же время поведать о человечности и солидарности заключенных. Хотел рассказать, что надзиратели и зэки, мучители и жертвы иногда становятся друзьями. Под слоем обид и недоразумений попадается осадок человечности, как в песке мутных рек остаются золотые самородки. В иле и тине скрываются преданность и прощение.

Тот, кто не сидел, не понимает ужаса заточения. Человек не заходит в тюрьму, она его поглощает. Гигантская змея распахивает черную пасть в ожидании добычи. Туда массой вливаются преступники, а также целые гурты невинных, которым не повезло оказаться не в том месте не в то время или в лапах не того адвоката. Страх тюрьмы сидит и в самом саблезубом капо, и в пацане, который свинчивает зеркала с машин. Тюрьма — она и есть тюрьма. Любого дрожь проберет, если ему светит присесть. Есть такие, кто понтуется, мол, им по фигу. Вранье. Это только поначалу так говорят, а какие-то дохлые две недели спустя даже самый крутой перец ломается. Все хотят бежать. Некоторые рисуют планы своих зон. Как только попадают внутрь, начинают запоминать детали: забор, столовая, медпункт, футбольное поле, мастерские, прачечная, кухня. Надзиратели знают, что по крайней мере каждый третий зэк нацарапывает себе карты каких-то там маршрутов для побега. Наивные. Знали бы они, как бесполезно исписывать салфетки или выбивать планы на кирпичных стенах. У того, кто хочет сбежать, три расклада: либо очень нормально платишь и охранники отводят глазки, а ты сливаешься через судебные залы; либо за тобой о-о-о-очень серьезные люди; либо у тебя охренительный инженерный талант и ты способен обнаружить слабые места в системе наблюдения и сливаешься вчистую, никого не убиваешь, никого не подкупаешь, никто тебе не нужен. Таких на тюремном жаргоне называют хирургами. Они шифруются, другим зэкам своих планов не выдают, охранников не подмазывают. Медицинский побег, по выражению экспертов.