Спасти огонь

Добрались мы только к полуночи — пятнадцать часов в общей сложности взбирались по склонам. Спали вповалку в хижине. Я не мог уснуть от стука дождя по цинковой крыше. Так и лежал, смотря в темноту, до четырех часов ночи, когда наконец распогодилось.

На следующее утро меня разбудил стук молотка. Я не выспался и плохо соображал. В доме никого не было. Я вышел. Дедушка сооружал из грубых сосновых досок ящик. Я спросил, что это. Он, не оборачиваясь, ответил на науатль: Гроб для твоего отца». Я не понял. Посмотрел в сторону кладбища. Братья и дядья копали могилу. Что они собирались там хоронить?

Они похоронили твои пожитки, Сеферино. Бабушка с большой любовью выложила твою одежду в импровизированном гробу так, чтобы было похоже на человеческую фигуру. Брюки, рубашка, пара ботинок. На месте головы положила очки, под правый рукав рубашки — кольцо. На закате вся семья собралась на прощание. Гроб опустили в яму и вознесли молитву на науатль. В Мехико, когда мы предавали земле твое тело, я сдержал слезы. А на этих символических похоронах разрыдался, как только в могилу упала первая лопата земли. На кладбище Пантеон-Хардин остался обгорелый ком из плоти, ткани и пластика. А на семейном — то, что человеку ближе всего. Одежда, наполненная тобой. Ты выбирал ее, она определяла тебя. Ты в ней дышал, потел, обитал.

В тот вечер дождя не было, и в следующий тоже, как будто природа решила проявить уважение к свежей могиле. На третий день мы уехали. Как раз в момент отъезда небо затянуло тучами. Начиналась гроза. На горизонте сверкали молнии. Я обнял бабушку и дедушку и на науатль сказал им, как я их люблю.

Некоторые зэки по стольку лет проводили за решеткой, что в большом мире шугались всего. На улице их начинало плющить просто оттого, что навстречу двигалась орда человеческих особей. В тюрьме-то все более или менее друг друга знают. А улица кишела незнакомцами. Каша из безымянных лиц. На то, чтобы начать общаться с людьми на воле, уходило долгое время. Психологи подсчитали, что на каждый год заключения нужно три месяца адаптации. Ну да, конечно. Иногда от одного дня и за три жизни не оправишься.

А бывает, что в человеке так пышно цветут преступные наклонности, что он в скором времени опять садится. Если сам таким не страдаешь, то и не поймешь. Проще всего сказать, мол, виновата отсидка: «Тюрьмы — школы преступности». Ни шиша подобного. Преступник — он по природе своей преступник, и таковым был еще до первого срока, и даже в финских тюрьмах подобных личностей исправить очень редко получается. Это всё в крови.

Хосе Куаутемок прекрасно знал это по себе. Никто его не учил по учебнику, как завалить Галисию. Ни на каких пальцах ему этого в тюряге не показывали. Сам сообразил — как. Убийца-самородок. Ну и добро пожаловать обратно в казенный дом. Чтоб ему пусто было, этому хренову вирусу, который побудил его спустить курок.

Зэков с большими сроками называли в тюрьме стационарными котлами. Так и говорили: «Ты стационарный или туда-сюда мотаешься?» Стационарные котлы: неисправимые, по-стоянка, дюраселл, вечные, кирпичи, завсегдатаи, хроники, неизлечимые, бессрочное попадалово, холодные копыта, корешки, домашние, мебель. Железное спокойствие нужно иметь, чтобы не повеситься, зная, что откинешься ты только в сторону кладбища.

Хосе Куаутемок перестал мечтать о воле. Заключение стерло идею свободы. «Единственный способ выдержать зону — жить сегодняшним днем», — сказал ему дон Чучо, когда он впервые туда попал, и посоветовал: «Найди себе какое-никакое занятие. Мозг — штука хлипкая, чуть что — подводить начнет, не обрадуешься». Дон Чучо знал, о чем говорит. От безделья зэки попадали в ловушку разума, начинали зацикливаться на чем угодно. Многие ударялись в ипохондрию. Когда у тебя вагон свободного времени, а сделать с ним ничего не сделаешь, поневоле начинаешь следить, где что кольнет, и воображать худшее. Колика — рак в конечной стадии. Кашель долго не проходит — СПИД. Мигрень — кровоизлияние в мозг.

Вот так накрутят себя, решат, что одной ногой в могиле стоят, и давай кричать: «Врача мне!» Надзиратели просто внимания не обращали. Короли драмы угрожали в суд подать по правам человека. «Да заглохни ты уже и спи», — добродушно отвечали надзиратели. Некоторые из ипохондриков такого не выдерживали: кто-то вешался, кого-то в тюремную дурку перевести приходилось, там и досиживали, что-то все бурча, как сурки. Но большинство исцелялись и с нетерпением начинали ждать следующего воображаемого смертельного недуга. «О, опять наш королек бузить начинает», — посмеивались надзиратели, а королек и вправду кидался на пол и бился в корчах в полной уверенности, что у него саркома.

У других от избытка времени развивалась паранойя. Им повсюду чудились враги. Они выстраивали уму непостижимые теории заговора и уверяли, что вокруг полно злокозненных личностей, мечтающих отправить их на тот свет. Так они жили в постоянном страхе убийства, а потом решали пришить вра-жину, пока вражина не пришила их. И сказано — сделано: параноик перерезал горло какому-нибудь бедняге, который даже не подозревал о его существовании. И успокаивался — на время, пока в воображении не нарисуется новый враг.

Дон Чучо дело говорил. Это Хосе Куаутемок сразу понял.

С самого начала стал искать себе занятия, чтобы не сидеть и не плевать в потолок, потому что с потолка-то дурные мыслишки и берутся. Ипохондрии и паранойи он избежал. А вот третью ловушку праздного мозга не учел. Третья — зацикленность на бабах. Точнее, в его случае — на ЖЕНЩИНЕ.

Ураган «Марина» вынес ему мозг. Чем она сейчас занята? Спит ли она с мужем? Есть ли у нее любовник? Думает ли она обо мне? К счастью, по какой-то удачной непонятной случайности она вроде бы тоже на него запала. Завертелось понемногу: все больше перезванивались, все больше переглядывались, дотрагивались, перегоняли друг дружке энергию. Повезло ему, что она играла в ту же игру. Повезло ему, что она решила прийти на мастерскую. Повезло, что ей нравилась его писанина. Несказанно повезло.

Вот так Хосе Куаутемок не попал в ловушку одержимости.

Чтобы попасть на супружеское свидание, нужно было пройти массу довольно неприятных вещей. Во-первых, я поняла смысл выражения «обращаться, как с марамойкой». Я раньше вообще не особо понимала, кто такая эта «марамойка». Но в тот день узнала, как с ними обращаются. Сначала мне устроили подробный допрос, и каждый мой ответ ставили под сомнение. У них были все мои данные, они знали, что я не раз бывала в тюрьме, видели меня с Хулианом, Педро и его телохранителями — и все равно подвергали одному унижению за другим. Культура у нас до сих пор мачистская — в этом не приходится сомневаться. Если женщина, пришедшая на супружеское свидание, не официальная жена или сожительница заключенного, тюремное начальство рассматривает ее буквально как ма-рамойку, дешевую шлюху. Над которой можно измываться и насмехаться.

У меня пытались вымогать деньги, мне угрожали. Пришлось улестить их всеми наличными, что были у меня с собой, и пожертвовать свои часы, чтобы меня пропустили без медицинского осмотра. Чтобы показать, какую власть он надо мной имеет, какой-то очередной идиот-чиновник шутливо передал привет Клаудио. Я поняла, насколько я уязвима. У них достаточно информации, чтобы выдать меня семье и друзьям. Так работает шантаж: или платишь, или мы тебя сливаем. Один неверный шаг — и Клаудио узнает о моих сексуальных похождениях с Хосе Куаутемоком. Я подумывала, не развернуться ли и уйти. Но не стала. Поздно уже давать задний ход. Пора разгребать последствия. Я старалась действовать скрытно и все равно рассыпала вокруг кучу улик своей измены. Одной больше, одной меньше — сделанного не воротишь. Для шантажа у них наверняка и без того полно записей, на которых я целуюсь с Хосе Куаутемоком в зоне посещений. Поэтому не имеет смысла сдаваться. Лучше не идти у них на поводу.

И я прошла внутрь. Охранница и надзиратель провели меня незнакомыми проходами в какой-то дальний флигель. Раньше я его никогда не видела: из аудиторий, где проходила мастерская, он не просматривался. Проходы наводили тоску. Дождя давно не было, а на асфальте стояли лужи. Потом я поняла, что вода туда попадает из слива прачечной. Поэтому лужи были мыльные и натекали в самые разные места. За большими окнами виднелись промышленные стиральные машины. Заключенные складывали робы и простыни и грузили на парусиновые тележки.

Мы дошли до зоны супружеских свиданий. На входе охранница снова меня ощупала, будто до этого мало успели поиздеваться. Провела рукой по моей промежности, по ягодицам, по груди. Похожа она была больше на добродушную старушку, а не на тюремщицу. Но все равно велела мне спустить штаны и раздвинуть ноги. «Зачем это?» — спросила я. «Наркотики, наличность в письке не прячешь?» Я замотала головой. «Точно?» Я кивнула. «Ну, смотри, красавица. Если найду, пеняй на себя». Разговаривала она грубовато, хотя внешне больше всего напоминала всемексиканскую кинобабушку Сару Гарсия. «Хочешь — ищи», — вызывающе ответила я. Она вроде бы разозлилась: «Ты мне не тыкай». Не на ту напала. «Мне тыкают — я тыкаю. Ты меня уважаешь — я тебя уважаю». Мне она больше ничего не сказала. Повернулась к надзирателю: «Она чистая, запускай».

Надзиратель повел меня по коридору мимо пронумерованных железных дверей. Открыл ключом дверь № 3. «Заходи, беляночка. Сейчас твой суженый явится». Я вошла и хотела закрыть дверь. Он не разрешил: «Нет, беляночка, пока хахаль не придет, нельзя. Для твоей же безопасности». — «Ладно», — сказала я.

На полу валялся матрас. С засиженного мухами потолка свисала голая лампочка. Маленькое окошко было закрыто ветхой тряпицей. На матрасе лежало два пледа, один со львами, второй с диснеевскими персонажами. Было холодно и сыро. Основательно же я отъехала башкой, если заявилась сюда. Полностью отъехала.

Я села на матрас и стала ждать. Не было даже телефона хоть пасьянс разложить пока, чтобы отвлечься. Телефон изъяли на входе. От холода я укуталась в плед. Странно, конечно, было, что на меня пялятся Микки и Минни. Следует признать, в комнате царила чистота. Получше, чем во многих мотелях, где мне довелось бывать. Пледы пахли кондиционером для белья и даже, вследствие какого-то изощренного заскока памяти, напоминали мне о детстве. Отличное сочетание: Дисней и кондиционер для белья за минуту до перепихона с закоренелым убийцей.

Привели еще двух женщин. Одна — низенькая, кругленькая, с крашеными рыжими волосами; вторая — высокая и мускулистая, настолько мускулистая, что я почти наверняка могла сказать — транссексуал. На ней была мини-юбка (бедняга — в таком-то холоде), а на ляжках просматривались довольно длинные волосы. Они вошли в две комнаты на другой стороне коридора и, как я, уселись на матрасы. Низенькая мне улыбнулась. Я улыбнулась в ответ. Мускулистая — или мускулистый — достала зеркальце и начала поправлять макияж. Движения у нее были очень женственные. Не манерные, а грациозные и мягкие.

От их присутствия мне стало спокойнее. Выходить мы будем, скорее всего, в одно и то же время. Супружеские свидания проводились с одиннадцати утра до двенадцати дня, хотя уже почти полчаса от этого времени прошло. По правде говоря, я даже испытывала приятное любопытство. Стоило попасть сюда, хотя бы ради того, чтобы увидеть задворки тюрьмы. Жизнь не готовила меня к матрасу на полу, веселеньким пледам и таким соседкам, как эти две.