Спасти огонь

Всякое действие имеет противодействие, и «Самым Другим» пришлось столкнуться с решительным противодействием со стороны государства. Через двое суток боссы боссов были мертвы. В своих рубашечках от «Ральф Лорен» и мокасин-чиках от «Феррагамо» они лежали на тротуарах, и в каждого было всажено не меньше ста пуль. За ними началась охота похуже, чем за «Киносами», власти преследовали их неотступно. Приказ был: «Пленных не брать». Бандита взяли — бандита прикончили. Укладывали любого, кого видели со стволом, с гранатой, с автоматом. «Самые Другие» попрятались в глуши, как прежде «Киносы». Силовики не собирались отступаться, пока всех не перебьют. Их выслеживали дронами в каньонах, в руслах ручьев, на равнинах и палили по ним с вертолетов «Апач».

За две недели вся структура картеля обратилась в труху. Лишившись боссов и оружия, «Самые Другие» в замешательстве решили бежать в другие штаты. Губер послал своих ящеров в приграничные зоны для перехвата. Началась небывалая резня. Казнили даже сдававшихся без боя. Каждому выпускали по пять пуль прямо в фейс, так же, как они поступили с губерской благоверной.

Власти штата сделали публичное предупреждение. Отныне, кто будет рыпаться, пусть пеняет на себя. Забудьте про суды, предварительное заключение, права человека. Будем вас гонять, пока не сдохнете. Варианта у вас два. жить по закону или жить по закону. И все стали жить по закону. Те, кто хотел и дальше заниматься наркотрафиком, вынуждены были затаиться в глубине гор. Вот пусть там с медведями да барсуками тусят, нечего больше по городам и селам на бронированных «субурбанах», «чейеннах» и «эскаладах» гонять, как гребаный Джеймс Бонд. Хватит у честных предпринимателей деньги вымогать, хватит устраивать перестрелки посреди города, хватит трупы на пешеходных мостах развешивать. Бандиты стали послушнее детсадовцев.

Машина этой чистке нарадоваться не мог. Теперь ему не нужно было мстить тем, кто пытал Эсмеральду и отрезал ей язык. Полицейские и военные облегчили ему жизнь. Всех и так перебили и оставили в горах на корм стервятникам. Падаль они и есть падаль, и так ей, падали, и надо.

Наконец-то Машина смог вернуться в Мексику и счастливо воссоединиться с возлюбленной. Поначалу целовать ее, безъязыкую, ему показалось странно. Он поклялся, что раздобудет ей новый язык для пересадки. «Сердце вон пересаживают же. Или печенку. А язык, наверное, и вовсе легче простого». Несколько недель Машина наслаждался любовным гнездышком, а потом соседка — не жилось ей, сплетнице, спокойно — рассказала ему, что видела, как в дом заходил высокий белобрысый, шевелюристый такой тип и остался на всю ночь. Яд сомнения отравил Машине кровь, ворвался в вены, как стая злобных головастиков. Машина начал там-сям расспрашивать и потихоньку выяснил, что язык-то Эсмеральде отчикали как раз за шпионство для Хосе Куаутемока. Ревность, ревность, ревность, ревность. Ярость, бешенство, злоба, ревность, ревность.

Он допросил Эсмеральду. На своем обезьяньем она все отрицала. Но увлажнившиеся глаза ее выдали. Машина притворился, будто поверил. Неделю спустя попросил ее съездить с ним на ранчо. Они долго ехали грунтовыми дорогами, а за ними — еще один джип. Остановились где-то в глуши. Там Машина раздел Эсмарельду догола, порезал ножичком в разных местах, чтобы помучить, а потом насадил на кол, который нашел тут же, на лужку, и заострил с одного конца. Пятнадцать минут Эсмеральда орала от боли и махала руками, тщетно пытаясь освободиться от разрывающего ее изнутри кола. В напрасной надежде прекратить пытку она призналась в измене и даже без языка сумела прокричать: «Прости! Прости! Прости!» Ни один мускул не дрогнул на лице Машины. Он велел своим сообщникам подтянуть ноги Эсмеральды книзу, чтобы кол вошел поглубже во внутренности. Она была еще жива, когда он снес ей голову мачете.

Жребий Хосе Куаутемока был брошен. Машина поклялся убить не только его, но и любую женщину, которая будет с ним. И виной этим смертям будут ненависть, ревность, слепая ярость, неодолимая скорбь, безумие. Эсмеральда, любовь моя, зачем ты это сделала? Эсмеральда, мой дом, мое логово, мой ад, мои небеса, мое проклятие, моя хозяйка, моя рабыня, мой палач, моя тьма.

Новый Отелло отдал приказ: убейте Хосе Куаутемока. Убейте медленно по возможности. Убейте, глядя ему в глаза. Убейте дважды, трижды, сотню раз. Убейте, как он убил меня. Убейте в упор, в спину, в бок. Убейте, а потом убейте снова, а потом убейте опять. Убейте в этой жизни, убейте в следующих и так без конца. Убейте, чтобы я перестал умирать. Убейте, убейте, убейте его.

Возможно ли остаться собой после такого глубокого, радикального опыта? Некоторые мои подруги изменяли и совершенно не волновались по этому поводу. «No big deal»[19], — говорила мне одна. «Любовник — залог счастливой семьи», — говорила другая. Это можно было отнести к моему быстротечному роману с Педро: «No big deal». Моя жизнь никак после него не изменилась. Дверь ненадолго распахнулась и захлопнулась. Но мои отношения с Хосе Куаутемоком, словно сель, смыли меня прежнюю. Эта лавина складывалась из тюрьмы, его криминального прошлого, улиц Истапалапы, постоянного страха смерти, из тревоги, любви, желания, отчаяния, нежности. Не самый легкий для желудка коктейль, но вызывающий тяжелое привыкание.

Рядом с Хосе Куаутемоком я чувствовала, что меня защищают, что обо мне заботятся. Никогда не ощущала угрозы или опасности. Печально признаваться, но в ситуации, в которой речь шла бы о жизни и смерти, я предпочла бы оказаться с Хосе Куаутемоком, а не с Клаудио. Он оставался бы спокоен. Не сбежал и не оставил бы меня одну — такого просто невозможно себе представить. Надо отдать должное Клаудио: он тоже не струсил бы. Трусом он вовсе не был, но я видела, что он человек хрупкий, не готовый к серьезному кризису. И дело здесь не в росте или мышцах, дело в настрое. Улица и тюрьма закаляют, учат проницательности, и Хосе Куаутемок был бы способен не только дать отпор опасности, но и просчитать ее заранее.

Хулиан рассказывал, что в тюрьме могут убить за самое мелкое оскорбление или один неосторожный взгляд: «Первым делом, когда попадаешь в тюрьму, нужно выучить шифры». Он описывал сложную систему сигналов и символов, которая позволяла определить, кто есть кто в иерархии, а также разбираться в оттенках обид. Каждая категория преступников интерпретировала эту систему по-своему. То, что для киллера было обычной шуткой, для насильника могло стать смертельным оскорблением.

Как девушке заключенного, мне следовало разобраться в тонкостях тюремной грамматики и понять, как мое присутствие нарушает хрупкое равновесие. Признать, что высокая, явно обеспеченная женщина со светлой кожей, хорошо одетая и пахнущая дорогим мылом, не слишком-то вписывается в суровую местную обстановку и рано или поздно это приведет к конфликту. И тут я полностью доверяла Хосе Куаутемоку. Знала, что у него достанет умения достойно встретить и разрешить этот конфликт.

Выйдя из тюрьмы после свидания, я направилась в «Танце-деи», хотела успеть претворить свои свежие ощущения в новую постановку. Не получилось — их было не перевести на язык танца. Я не смогла даже объяснить труппе, о чем говорю, и чем дольше пыталась, чем чаще ловила себя на том, что произношу завуалированные фразы, чтобы скрыть свой тайный роман.

После репетиции на меня напустился Альберто: «Ну и что это была за клоунада? Никто и полслова не понял из твоего словесного поноса. Во что ты ввязалась?» — «Ни во что». — «Если это то, о чем я думаю, оно очень плохо кончится», — резко сказал он. «А о чем ты думаешь?» — спросила я. Он только закатил глаза. В том-то и беда с друзьями: они так хорошо нас знают, что обо всем догадываются даже издалека.

Я чуть не позвала его выпить кофе. Мне необходимо было выговориться, рассказать, как я шаг за шагом превратилась из дамочки, запертой в хрустальном ларце, в любовницу убийцы. Я догадывалась, что Альберто будет читать мне нотации — от чистого сердца, но ханжеские и нудные. Я не могла в красках описать ему, да и никому другому, какую жизненную силу пробуждает во мне Хосе Куаутемок. Может ли ситуация выйти из-под контроля? Может. Может ли навредить моей семье? Может. Может так случиться, что меня глубоко ранят и унизят? Может. Еще не поздно исправить оплошность и укрыться в тепле домашнего очага. Спрыгнуть с безумного поезда, несущегося в пропасть. Но я не хотела и, главное, не могла. Я нутром чувствовала, что не должна отступаться. Сердцем, мозгом, кровью. Я не смогу быть хорошей матерью, если мои дети будут догадываться, что я рохля. И, как бы парадоксально это ни звучало, даже Клаудио перестанет меня уважать.

Только вот как изложить эти безумные доводы Альберто, или Хулиану, или Педро? Педро, конечно, мой союзник, но даже он попытается меня приструнить. «Ну покувыркайся немножко со своим ненаглядным, и бай-бай», — скажет он, как будто обязательное условие романа на стороне — кратковременность. Однажды я прочла в каком-то стихотворении: «Птица не всегда пускается в дальний полет. Она просто порхает с ветки на ветку, но с новой ветки открывает новый мир». Да, мне открылся новый, до боли новый мир. Не самый светлый, но самый завораживающий. Головокружительный. Притяжение бездны, назвал бы это Ницше.

Расскажи мне, Сеферино, о чем вы с мамой разговаривали, когда оставались наедине? Я вообще редко слышал, чтобы ты обращался к ней, если не просил передать соль или поправить галстук или предупреждал, что вернешься после обеда. Ты явно увиливал, даже когда она сама пыталась заговорить с тобой. «Мне не до этих глупостей», — отмахивался ты. И вправду, какая морока слушать, что счет за газ не приходил, что в спальне сломался замок, что соседка от химиотерапии лысеет. Ты ведь общался с лучшими умами страны и не хотел приземляться на скучной планете повседневности, где обитала твоя жена. Ты спорил с ректорами университетов, сучеными, писателями, художниками, политиками самого высокого уровня, а потом был вынужден съезжать по шкале интеллектуальности до самого нуля. Ты предпочитал говорить с нами, потому что воспитал в нас тягу к чтению, учению, критической мысли. Пытался сделать из нас (правда, как видим, безуспешно) собственные маленькие копии, способные поддерживать более или менее связный диалог.

Я не понимаю, как образованный человек, космополит, сведущий в вопросах общества, сумевший стать одним из главных мыслителей страны, женился на невежественной, ограниченной, узколобой внучке испанских крестьян, которая ни разу в жизни не проявила и проблеска любознательности, какого-либо желания, собственного поиска. Мама тихо и послушно выполняла свою роль и потакала твоей эмоциональной и физической жестокости. Сегодня психологи называют такое поведение созависимостью. Этим словом обозначают гидру, которая душит одного из партнеров в паре. Щупальца гидры проникают так глубоко в психику, что женщина не в состоянии перерубить их. Она воспринимает свое приниженное положение как нечто естественное. Феминистки давно борются против деспотизма мачо, и в нынешнем мире жестокость партнера по отношению к женщине наказывается даже тюремным заключением. Бить женщину, оскорблять ее, унижать — незаконно. Зная тебя, думаю, ты бы боролся против обратного насилия, против женщин, которые измываются над мужьями, угнетают их, позорят и даже бьют, и предложил бы закон, одинаково наказывающий жестоких супругов, вне зависимости от пола. Это была бы контратака для отвлечения внимания.