Спасти огонь

Мама была красавица. Ослепительная красавица. После троих родов у нее сохранялась фигура королевы красоты. Повезло с обменом веществ — она и после шестидесяти оставалась стройной. Мои друзья только и трещали о том, какая она красивая. Ходили к нам якобы делать вместе уроки, а на самом деле поглазеть на нее.

Один раз — и думаю, ты бы избил меня до полусмерти, если бы узнал, — я подсмотрел за ней в замочную скважину, когда она выходила после душа. Мне стыдно признаться, что я возбудился при виде ее ягодиц, и до сих пор, папа, я мучаюсь этим воспоминанием. Возбудился настолько, что в ту ночь мастурбировал, думая о ней. И потом не упускал случая снова за ней подсмотреть. Я убеждался, что брата с сестрой рядом нет, и приникал к замочной скважине. Иногда даже кончал, наблюдая за мамой. Без рук, просто от волнения, что вижу ее голой. Я пытался разобраться с этим извращенным и гнусным эпизодом моего сексуального прошлого, чтобы раз и навсегда избавиться от чувства вины, которое меня гложет. Я оправдываю себя тем, что мне было от силы двенадцать, что эдипов комплекс проявляется даже в более позднем возрасте, что наверняка другие мальчики и подростки поступают так же. Но, по правде говоря, папа, я не могу этого преодолеть.

Хосе Куаутемок ненавидел, когда вы занимались сексом, и твои стоны долетали до нас сквозь тонкие стены спальни, смежной с вашей. «Хоть бы заткнулись уже», — говорил он и затыкал уши. А я возбуждался, как только вы запирались. В темноте, ночами я представлял себе, как ты мнешь ее круглые белоснежные ягодицы, и у меня вставал. Мой брат фыркал и плевался, а я под одеялом доводил себя до оргазма.

Оглядываясь назад, думаю, что именно по этой причине у меня ничего не получалось с женщинами. С одной стороны, я винил мать за то, что она пассивно потакала твоей жестокости, с другой — мучился от чувства вины за подглядывание, и все вместе привело к тому, что у меня сложился ложный образ женщины вообще. Это мучает меня, Сеферино. Даже сегодня, хоть и тошно это признавать, у меня бывают эротические сны о молодой обнаженной маме. Я это не контролирую. Если бы я мог, то, клянусь, вырвал бы эти мысли из головы навсегда. Но они внезапно возникают из подсознания и надолго угнетают меня.

Но я уверен, что желание увидеть ее голой никогда не проснулось бы во мне, если бы я так часто не слышал твоих стонов во время совокупления. Твое восприятие мамы как сексуального объекта было настолько всепроникающим, что по дому как будто витали запахи твоей спермы и ее вагинальных выделений. Ты же трахал ее везде, папа. Ни одного уголка в доме не забыл. В кухне, в гостиной, в кабинете, в нашей комнате, в ванной. Мы видели, как ты хватаешь ее за локоть и утаскиваешь от нас, и уже знали — зачем. Серьезно, как мне было справиться с необузданным желанием по отношению к ней?

Я перестал обнимать маму. Боялся, что тело меня подведет и она почувствует мою эрекцию. Я отдалился, и до сегодняшнего дня сокрушаюсь об этом. Но больше всего меня терзает, прямо-таки рвет на куски другое: я подозреваю, что она ЗНАЛА, что я за ней подглядываю. Мысль об этом не дает мне покоя. Она никогда ничем не заслоняла замочную скважину. Выходила из ванной, снимала халат и медленно начинала втирать крем во все тело. Я успевал насмотреться на ее груди, ягодицы, почти безволосый лобок. Она так медлительно это делала, что я начинаю думать, будто ей было известно о моих взглядах.

Я поведал тебе самую постыдную свою тайну. В горле у меня кисло, подкатывает тошнота. Не знаю, что труднее вынести: тот факт, что мой брат убил моего отца, или безудержные эротические фантазии, подстегнутые наготой моей матери. Как мне спастись от самого себя, отец? Давай, восстань из своего смертного сна и поговори со мной, хоть секунд десять. Ты же главная сволочь, у тебя, наверное, и ответ имеется. Давай, Сеферино, помоги мне.

Всякий бандит знает разницу между «противниками» и «врагами». Копы, вояки, морпехи — противники, а не враги. Даже некоторые конкурирующие картели — противники. Противник поступает так, как поступает, потому что должен. Должен он тебя гонять, вот и гоняет. Но он не враг. Генерал армии или капитан полиции не просто так идет против нарко. Такая уж у него работа, а твоя работа — сопротивляться и не давать себя гонять. Но ненавидеть их за это нельзя, тем более вырезать их семьи. Убивают их, исключительно чтобы не мешались, ну вот как комаров шлепают — кусаются же, заразы. Так же и с другими картелями. Честная борьба — за территорию, за точки, за клиентов. Нет бизнеса — нет конфликта. Годы спустя встретились на улице: здорово, каксам? Ничёкореш; чёподелываешь? Дасменилпрофессиюятеперьлавочник, и все в таком духе. Но иногда противник переступает некую черту и становится врагом. Убил того, кто тебе дорог, — враг. Оскорблял и насмехался — враг. Осквернил труп — враг. Нарушал договор — враг. Предал — враг. Замутил с бабой своего лучшего друга, задушевного приятеля, кореша — враг, враг, враг. Враг в девяносто сучьей степени.

Машина знал: чтобы завалить Хосе Куаутемока, придется вступить в союз с бывшими противниками. «Киносов» в живых не осталось, поэтому он набрал маленькую банду киллеров из каких-то мутных сопляков: они в основном трудились в супермаркетах — помогали людям складывать покупки в пакеты, — а потому предложение поработать на Машину за десять штук в месяц приняли с восторгом. За неделю у него образовалось уже четыре малолетних дебила, вооруженных автоматами. Когда двое из них блеванули, насадив Эсмеральду на кол, при виде хлынувшей горлом и носом крови, он понял, что они не сгодятся. На основную цель таких не бросишь. Обосрутся со страху. Так, чисто для количества нужны. Не хотел Машина, а пришлось ему обратиться к бывшим членам более не существующего картеля «Центр», с которым «Киносы» насмерть воевали за маршруты в Торреоне и Монтеррее. Благородная была война: головы никто никому не отрубал, родственников не убивал, кинжалов в спину не всаживал. В классическом стиле: за бизнес бьемся насмерть, но уважать друг друга уважаем.

Но чтобы договориться с центральными, Машине нужно было бабло. Работая на «Киносов», он примечал, где боссы прятали чемоданы с долларами: вмуровывали в стены конспиративных домов, в кровли, спускали в канализацию, закапывали под мескитовыми кустами, упаковывали в целлофан и топили в колодцах. Пока они этим занимались, Машина строил из себя дурачка, мол, он не смотрит, но на самом деле сек фишку. Тогда-то, попробуй он прибрать к рукам хоть одну закладку, получил бы пулю между глаз. Но теперь все по-другому. «Киносов» стерли с лица земли. Денежки по праву его.

Он начал обыскивать точку за точкой. Зачастую он не помнил точного места. Это его не останавливало: он рыскал по склепам, ломал стены, совался в канализацию, копался в навозе. Там, где он помнил точное место, он как раз ничего не нашел — надо думать, какой-то хмырь подсуетился раньше него.

Но он не отчаивался. Работал как помешанный и однажды ночью обнаружил-таки чемоданчик, до отказа набитый купюрами. Со счета зелененьких сбился на двухстах пятидесяти тысячах. И оставалась еще кучка поболе той, что он успел пересчитать. Целое состояние. Тут бы ему и забыть, кто такая на хрен была эта Эсмеральда. С таким количеством гринов можно до скончания времен трахать самых аппетитных баб и вообще жить, как рок-звезда. Но нет. С ревностью не шутят. Ревность есть ревность. Каждым гребаным центом этих денег он вымостит дорогу к отмщению.

Машина поехал к Короткорукому в Серритос, штат Сан-Луис-Потоси. Короткорукий был кровожадным боссом, но справедливым. Прозвали его так, потому что одна рука у него была маленькая, как у пластмассовой куклы. Его мать, пока была беременная, принимала от тошноты талидомид, и, как у многих малышей, рожденных в конце пятидесятых, на месте левой руки у него виднелся только куцый отросток с крохотной ладошкой. В детстве над ним так издевались, что он обрел вкус к смертоубийству. Первого доставалу зарезал в одиннадцать лет: воткнул кинжал ему в грудь прямо в классе. В двенадцать запустил второму в голову булыжником. В тринадцать проткнул третьему шею шилом, и так и повелось, пока Короткорукий не возглавил картель «Центр». Одно его имя вселяло ужас. Он, падла, был того же пошиба, что Текила, то есть просто так никого не убивал, а всегда спокойненько разъяснял будущему покойнику, за что собирается отправить его на тот свет (в другой район, в череполенд, на кладбище, на вечные квартиры, в могилу). «Ясейчастебяубьюпотомучтотыитвоинепонимаетечтоэтузонумыдержим, ноничеголичного, ятебедвадцатьштукпесовкарманштановположучтобывдовебылоначтожитьинемучитьсяпокрайней-мерепервоевремяпокадругогосебене-найдет». И ведь клал. В карманах трупов находили аккуратные пачки банкнот и записку, в которой Короткорукий приносил извинения семейству убитого. Так что его боялись, но и уважали сильно.

Их картели махались годами; народу полегла куча, но потом дон Хоако и Короткорукий решили все же ситуацию слегка попустить. Поделили территории, маршруты трафика и точки перехода границы. Выкурили трубку мира, и все разошлись по домам и зажили долго и счастливо. Пока не явились «Самые Другие», которые нюхались с федералами, а значит, и «Центру» от них досталось на орехи.

Поймав Короткорукого, «Самые Другие» казнить его не стали. Слишком уважаемый человек. Отпустили, взяв обещание танцевать только медляки. И он обещание одержал, танцевал только медляки. Уехал в родной Серритос выращивать сорго и коз. Еще и ресторан открыл, где коронным блюдом была козлятина, запеченная с перчиками «огонек» в глиняной печи. Выгодное дельце.

Вот туда-то и отправился Машина. Встретились как друзья. Выразили друг другу соболезнования по поводу товарищей, убитых «Самыми Другими», и с ностальгией вспомнили прежние времена. Машина рассказал, какую свинью подложила ему Эсмеральда с Хосе Куаутемоком, и попросил помощи. Короткорукий тут же проникся. «Так с корешами не поступают, — изрек он. И пообещал пособить: — Несколько человек моих в Восточной срок мотают. За сто тыщ управимся». Машина и не думал торговаться. Это еще дешево за сивого. Тут же и передал оплату. Сделку скрепили объятием. Ну, полуобъятием — Короткорукий одной рукой обнимался. Машина оставил свой телефон и просил позвонить, когда кровь сивого уже с пола отмоют.

Через два дня гонец Короткорукого отправился в столицу на автобусе, и вез он семьдесят тысяч песо наличными (тридцать Короткорукий оставил себе в качестве комиссии). С автобусного вокзала он отправился прямиком в тюрьму. Десять штук дал охранникам на входе, чтобы пронести остальные шестьдесят. Ему устроили личную встречу с Ролексом, бывшей правой, точнее, левой рукой Короткорукого. Гонец протянул ему записку: «Уважаемый мною Ролекс! Мне нужно, чтобы ты в течение месяца убрал господина по имени Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес. Петух потоптал чужую курицу. Отправляю шестьдесят тысяч на расходы. Распоряжайся как хочешь. Крепко обнимаю, Лауреано». Ролекс велел гонцу передать, что все будет в лучшем виде, и щедро, как учил Короткорукий, отстегнул ему три тысячи на чай.