Спасти огонь

Сеферино, твое прошлое захлопнулось, как только над тобой закрылась крышка гроба. Пришлось основательно потрудиться, чтобы узнать, какие родники питали твою сверхъестественную силу. Я начал просматривать ящики твоего стола, документы, вещи. Меня удивило, какой у тебя царил безупречный порядок.

Запонки разложены ровными рядами. Галстуки распределены по цветам. Начищенные до блеска ботинки выставлены шеренгой. Кабинет — сама опрятность. Ничего лишнего. После твоей смерти мы всё оставили, как при тебе. На столе пишущая машинка и перьевая ручка с чернильницей (ты любил щеголять безупречным почерком). На соседнем столе — толковый словарь Марии Молинер, все тома этимологического словаря Жоана Короминаса и словарь синонимов Фернандо Коррипио (я ими потом много пользовался). На стене фотография нас пятерых, сделанная в студии маэстро Серхио Ясбека, и портрет твоих родителей в Пуэбле, в каком-то парке. В застекленном шкафу — лаковая шкатулка из местечка Олинала в штате Герреро, але-брихе из Оахаки, отделанный бисером череп койота — работа мастеров отоми — и керамическое блюдо, расписанное твоим дядей.

В ящиках стола лежали документы, распределенные по дате. Я не знал, что ты отмечал дату и время, когда начинал и заканчивал рукопись, и вместе с каждым текстом хранил все черновики к нему. Интересно было прослеживать ход твоих мыслей: ты перечеркивал по двадцать слов, пока не добирался до нужного, переделывал предложения, монтировал между собой абзацы. Труд часовщика. На карточках площадью 15 на 7 сантиметров ты писал заметки и размышления о своих текстах годы спустя после того, как сочинял их. Пятидесятилетний ты критиковал себя двадцативосьмилетнего. Наверное, думал, что твое наследие будут изучать. Только тот, кто помышляет о бессмертии, так аккуратно выстраивает свой архив.

Шаг за шагом я разбирался в том, как работал твой мозг. Ты начинал с кома не связанных между собой идей и оттачивал их до придания полной ясности. Даже после нескольких правок в текстах сохранялась изначальная кипучесть. Строки полыхали огнем. Невозможно было не проникнуться твоими статьями. Вулканический темперамент проглядывал в каждом слове. Черт, как тебе это удавалось? Видимо, эта темная раскаленная магма, двигатель блестящих идей, порождала и твою злобу к нам.

Слишком многое в тебе горело, папа. Отсюда твой сексуальный пыл, мания контроля, вспыльчивость. Ты был непрестанно извергающейся лавой.

Когда ты на машине возил нас в Северную Дакоту знакомиться с представителями племен сиу, кроу и лакота, мы по пути завернули в заповедник Йеллоустоун. Там ты оставил нас с мамой на выходные, а сам отправился на съезд индейских активистов. Я помню прерии, по которым бежали горячие ручьи. Какой-то тупоголовый турист решил перепрыгнуть ограду и пройтись до центра равнины, где к небу поднимался пар. Он мгновенно обжег себе ступни. Попытался выскочить, но споткнулся, упал и буквально сварился за минуту. Когда труп вытащили, плоть уже отходила от костей. К счастью, мы не были тому очевидцами. Это произошло за пару дней до нашего приезда, и рейнджеры рассказывали о несчастном случае, чтобы предупредить потенциальных нарушителей правил. Ты, папа, был таким же кипящим источником: всякий, кто приближался к тебе, рисковал обжечься.

В том путешествии на север Соединенных Штатов нам открылась неприглядная правда о белом завоевании. Не только в музеях, где с точки зрения коренных народов рассказывалось про геноцид, лишение исконных земель и порабощение, но и в проблемах современных обитателей резерваций: алкоголизме, наркозависимости, убийствах и самоубийствах. Некогда воинственные и горделивые народы, жившие в гармонии с ритмами природы, пали жертвами худших пороков, к которым ведет маргинализация. Утратив будущее и возможности, оторвавшись от земли и вековой мудрости предков, молодые сиу и лакота бродили по своим селениям и не имели ни работы, ни денег, ни достоинства. Их прекрасные бронзовые лица и сильные тела были обезображены виски и отчаянием. Один из старейшин племени, твой давний друг по переписке, рассказал нам о постигшей их катастрофе. Прямой потомок воинов, до конца сопротивлявшихся войскам Кастера, он сетовал на судьбу своего народа. «Что плохого мы сделали? За что нас убивали? За что угнетают сегодня? Хотят истребить нашу культуру, наши обычаи, наши языки, наши ритуалы, наши верования».

На вопрос старого лакота: «Что мы сделали?» — ты заносчиво ответил: «Неважно, что мы сделали. Важно, что мы сделаем. Настало время действовать». Я помню, он взглянул на тебя потухшими глазами: «Чем действовать, если у нас все отобрали?» Ты ткнул пальцем себе в сердце: «Тем, что у нас внутри». Теперь он смотрел на тебя с некоторой снисходительностью. Сколько проигранных битв уместилось в его взгляде? «Это они забрали первым».

До зоопарка я добралась раньше Клаудио с детьми. Было уже двенадцать, а они еще даже не выехали из дома. Клаудио перенапрягся накануне, а потом еще и выпил шампанского, и в результате долго не мог проснуться. А дети, которых освободили от школы, тоже не спешили вставать.

Я одна обошла зоопарк. Народу было мало, никакой толкучки. Отправилась к вольерам хищников. Лев с великолепной темной гривой бродил по клетке туда-сюда. Я какое-то время наблюдала за ним, стоя совсем близко. Он тоже подошел к разделительному стеклу. Смотрел на меня и облизывался. Так мы и стояли. Я даже решила, что сыграю с ним, кто кого переглядит. Несколько минут мы не отводили глаз друг от друга. Страшно себе представить, что бы произошло, если бы стекла не было. В желтых глазах читалось явственное желание сожрать меня. Лев раскрыл пасть. Клыки у него был величиной с мой палец. Он напрягся и зарычал. Наверное, его возмущала прозрачная преграда между нами. Развернулся и ушел. Я как бы победила его силой мысли. Это, разумеется, иллюзия. Без стекла я давно бы пошла ему на второй завтрак.

Рано утром за мной заехал шофер Педро. Во время занятия мы с Хосе Куаутемоком не уставали перебрасываться мимолетными взглядами. После этого я сразу же ушла, торопясь в зоопарк; мы успели сказать друг другу только пару слов. «Хочу скорее снова тебя увидеть», — прошептал он мне на ухо. Меня как током ударило от его дыхания на моем ухе. «И я», — пролепетала я.

Я не спала всю ночь. Клаудио, воодушевленный триумфом, хотел секса. Как я ни старалась, увильнуть от поцелуев не получилось. Он начал целовать меня в плечо, потом в шею. Я притворилась, что мне щекотно, и отодвинулась. Он улыбнулся. Видно было, что он уже навеселе. «Я тебе больше не нравлюсь, милая?» — спросил он и начал вылизывать мне шею. Он вообще-то приятный и красивый мужчина, мой муж. Он обхватил меня и прижал к себе. Мне хотелось вырваться. Не могла я целовать и любить одного утром, а другого вечером. Нет, нет и нет.

Но, несмотря на мое явное нежелание, Клаудио не отставал. Осознание своей победы и спиртное подстегивали его. Деваться было некуда. Мне казалось, если я не пойду ему навстречу, он что-то заподозрит, а перспектива расспросов до ужаса меня пугала. Даже после душа я все еще слышала аромат Хосе Куаутемока у себя на коже. И боялась, что Клаудио тоже его уловит. Желая сделать мне приятно — он ведь знал, что мне нравится, — он продолжал целовать меня везде. Чтобы прекратить это, я притянула его к себе, поцеловала в губы, и он вошел в меня. Через две минуты кончил и вскоре уже храпел спиной ко мне.

Странная штука — чувство вины. Я совершенно не мучилась от того, что изменила Клаудио, но теперь чувствовала, что предала Хосе Куаутемока. И это чувство так давило, что я взяла телефон и тихонько ускользнула в ванную, чтобы оставить ему сообщение в голосовой почте. Закрылась на щеколду, в темноте села на пуфик перед зеркалом и вдруг обнаружила на экране пропущенный звонок. В одиннадцать восемнадцать, как раз когда я занималась любовью с Клаудио. Просто я всегда отключала звук. Иначе чувствуешь себя обязанной ответить всякому, кто звонит, а это бесит.

Это он оставил мне сообщение в голосовой почте: «Спасибо за все». Я прослушала двадцать раз. Набрала его номер, зная, что он не ответит. Хотела поблагодарить в ответ и сказать, что всегда буду стараться как можно скорее снова увидеться с ним. Но бросила трубку, как только включилась запись. Не смогла произнести ни слова — из-за чувства вины, замешательства, тревоги.

Вернулась в спальню. Клаудио беспробудно спал. Я села на кровать. Обвела взглядом его крепкие руки, круглые дельтовидные мышцы, широкую грудь — результат ежедневных занятий в спортзале. Погладила его по лбу. Он храпел с открытым ртом. Что бы ни случилось, я не собираюсь его бросать, потому что тогда окажусь без почвы под ногами. Если я и пустилась в приключение с Хосе Куаутемоком, то только потому, что знала: мне точно есть к кому и куда вернуться.

Я более или менее держалась, но боялась, что могу сорваться прямо в зоопарке на глазах у детей. Это было бы ужасно, да еще и невыносимо пошло: разрыдаться без видимых причин или впасть в ступор. Чертовы монахини привили мне в детстве понятие греха и вины. Я металась из стороны в сторону: перед Клаудио виновата, перед Хосе Куаутемоком виновата, перед детьми виновата. Почему тот простой факт, что чей-то пенис оказался в чьей-то вагине, влечет за собой столько волнений, столько возмущения, столько боли, столько одиночества, столько зависти, столько радости, столько потрясений, столько осуждения, столько чувств?

Но на деле семейная прогулка меняспасла. Некогда думать о сидящем за решеткой любовнике, если нужно поднять себе на плечи ребенка, который хочет посмотреть на волков, объяснить трем пытливым юным умам, почему кенгуру выращивают детей в сумке, или пробежаться наперегонки до тележки с мороженым. Домой я вернулась измотанной физически и эмоционально, зато Хосе Куаутемок остался где-то далеко во вчерашнем дне. Ну а завтра будет и вовсе новый день.