Спасти огонь

Я легла и какое-то время не давала себя трогать. Чувстви тел ьность кожи обострилась до предела. Мало-помалу пришла в себя и поняла, что мы не воспользовались презервативом. Я принесла пару штук в заднем кармане джинсов, но от возбуждения забыла про них. У меня началась паника. Мое поколение выросло, испытывая ужас перед СПИДом и особенно ужасными вариациями гонореи и сифилиса, устойчивыми к антибиотикам. «Ты здоров?» — спросила я. Хосе Куаутемок не понял вопроса: «Ты о чем?» Я выразилась яснее: страдает ли он или страдал ли в прошлом венерическими заболеваниями? Он наплевал на мое беспокойство. Просто взял меня за талию и притянул к себе. Одним движением уложил меня на матрасе лицом вниз и, покусывая мне шею, вошел. Сначала он двигался мягко, но постепенно стал водить членом вперед и назад все интенсивнее и быстрее. Я уже чувствовала, что сейчас снова кончу, но тут он согнулся дугой, протолкнул член в самую глубину влагалища и замер. Я попыталась пошевелиться, но он крепко держал меня. От того, что он был внутри меня чуть ли не по самую матку, я возбудилась еще сильнее. По телу как бы проходил внутренний ток, с головы до пят. Я вцепилась зубами в плед, чтобы заглушить собственный крик (я всегда очень стеснялась, занимаясь любовью с Клаудио. Старалась не производить вообще никакого шума, чтобы дети не услышали. А здесь меня даже на улице, наверное, было слышно). Меня затрясло. Я никогда настолько не теряла контроль над своим телом. Хосе Куаутемок начал неистово биться тазом в мои ягодицы, пока не кончил. Он не стонал, как мои прежние мужчины. У него вырвался глубокий и хриплый рык, распаливший меня еще больше.

Под конец мы уже барахтались во влаге, в сперме, в поту.

В какой-то момент у меня и слезы непроизвольно полились. Хосе Куаутемок лежал на мне. Я едва могла дышать под его весом, но мне нравилось чувствовать себя маленькой подле его огромного тела. Мы полежали так несколько минут, а потом в металлическую дверь забарабанили. «Время вышло», — прокричали из-за двери. Хосе Куаутемок поднялся, а я лежа смотрела, как он одевается. «Ты такая красивая», — сказал он и улыбнулся. Надзиратель снова постучал: «На выход!» Хосе Куаутемок недовольно крикнул: «Да иду я, блин!» Он застегнул ширинку, наклонился и поцеловал меня. «Завернись. Не хочу, чтобы он видел тебя голой». Я послушно завернулсь в плед со львами. Он в последний раз поцеловал меня и пошел к двери. Открыл ее, обернулся, произнес: «Спасибо» — и закрыл за собой.

Я осталась одна, в полном ошеломлении. Запах Хосе Куаутемока пропитал меня насквозь. Я привстала. По правой ноге потекла его сперма. Я пальцем подцепила бегущую по ляжке каплю. Поднесла к носу. Его аромат, сосредоточенный в одной капле. Наши отношения — и есть эта капля. Я слизнула ее и долго смаковала. И, словно мантру, начала повторять: «Не вздумай влюбиться, не вздумай влюбиться…» Само собой, так говорит только тот, кто уже влюблен по уши.

Не успела я выйти из этой комнаты, как уже начала скучать по ней. И поняла, что сделаю все что угодно, лишь бы вернуться туда как можно скорее.

Смерть приходит не наскоком, она накапливается. Годами табак оседает в теле вредными веществами, пока одна клетка не говорит «хватит уже» и не ополчается против остальных клеток. Годами жирная пища медленно-медленно забивает артерии, пока они не становятся, как кольцевая дорога воскресным вечером в дождь. Годами спиртное раздувает печень, пока она не начинает напоминать мокрую швабру в ведре. Может, кто-то думает, что автомобильные аварии не есть результат накопления, но это ошибка: они результат накопления усталости — сбившая тебя фура десять часов ехала по шоссе. Мы днем и ночью таскаем за собой свою смерть. Она наша вторая кожа.

Смертный приговор Хосе Куаутемоку тоже был результатом накопления. Оно началось в ту минуту, когда он позвонил в дверь Эсмеральды. Посмотрел по сторонам, остерегаясь лишних глаз. Ни одного возможного свидетеля не было видно. Но он не заметил, что со второго этажа дома метрах в семидесяти за ним наблюдают. Будь он приземистым и чернявым, как большинство мужиков в тех краях, его бы не опознали. А высокого накачанного блондина вычислить — как два пальца.

Машина долгие месяцы бродил по пустыне. Высасывал сок из опунций, питался цветами юкки и корнями. Ставил силки; попадались мыши, пару раз — лягушки. Жрал он их сырыми, чтобы огонь не выдал его «Самым Другим», которые не оставляли надежд устроить ему курс лечения свинцепрофеном. С еще одним выжившим в бойне товарищем Машина бежал в горы. Но эти козлы и туда за ними полезли. Босс «Самых Других» отдал приказ: или доставляете их мертвыми, или привозите их трупы. Выбирайте. Ну они и выбрали.

Машина и второй мужик прятались в пещерах, заползали в логова койотов, делали себе плащ-палатки из веток акации, чтобы слиться с местностью. И все равно его только чудом не порешили. На воробьиную слюнку от смерти был. Однажды они заспались, не проснулись с рассветом. Преследователи заметили их издалека: солнечный луч сверкнул на пряжке ремня того второго мужика. Сразу поняли, что это они: в природе ничто такого блеска не дает. И начали палить. Машина и его приятель проснулись от свиста пуль. Машина откатился за груду камней и схоронился. А второму лузеру не повезло. Ему дважды всадили в живот. Он взялся вопить: «Помоги! Помоги!» Машина попробовал высунуться, но над головой снова засвистели пули. «Если я с места двинусь, меня тоже поимеют, кореш». И точно — выползи он из укрытия, было бы там два трупа. Он попытался рукой дотянуться до товарища и оттащить к камням, но того добили выстрелом в голову.

Машина стал отступать. Вокруг все так и кипело, пули чиркали по камням. Он углядел щель между утесами. Щель прямо-таки звала в нее просочиться. Но до нее было метров тридцать по открытому пространству. Делать нечего. Пополз меж кустами. Выстрелы становились все чаще, как барабанная дробь. Он понял, что дело совсем швах, и решил рискнуть. Вскочил на ноги и понесся, как безголовая курица. Добежал до утесов, юркнул в щель и рванул дальше, не останавливаясь, пока дыхалка не кончилась, но к тому времени он уже был далеко за третьей базой.

Несколько месяцев скитался по горам. Потом наступила зима, и стало совсем туго. Днем температура поднималась до двадцати восьми, ночью падала до минус семи. Разборка-то приключилась летом, когда днем случалось сорок четыре в тени, и одет Машина был в тот момент легче лодочника, катающего туристов в Акапулько. Для зимы явно неподходяще. У него началось воспаление легких. Они словно горели изнутри, будто туда залили дизель и подожгли. В лихорадке он стал бредить. Ему мерещились монстры, они гнались за ним по пятам. Он ходил во сне, метался по темной глуши, шарахался от них. По утрам очухивался весь расцарапанный, в изодранной одежде, как будто с ним пума брачные игры вела.

Он кашлял кровью. Забрызгивал опунции алыми каплями. Яркой свежей кровью. Кончалась пневмония — начинался понос. Брюшной тиф и дизентерия разом разъедали стенки его кишечника. Он испражнялся кровавыми медузами. Но не сдавался. Как же он иначе вернется к своей фэтилишес? Он припадет к ней на грудь, а она обласкает его и залечит его раны. Она его свет. Единственный смысл ногтями и зубами держаться за эту дрянь, которую принято называть жизнью.

Иногда он спускался с гор, делал вылазки в разные эхидо. Дожидался темноты. Крал еду у людей, которым самим почти нечего было есть. Пару тортилий, козий сыр, яйца. Хватал и, как зверь, возвращался в глушь и только там, давясь, пожирал добычу. Людям на глаза не показывался. Стоит «Самым Другим» засечь его, он, считай, не жилец. Они его, маслорожие, хорошо знали. Чего ему, дураку, на жопе ровно не сиделось, когда он работал с «Киносами». Нет же ж, блядь. Хотел быть на доверии у дона Хоакина, делать грязную работенку, прослыть бездушным убийцей и лучшим прокачивателем тачек. Он проклинал себя за былое стремление попасть на доску наркопочета. Не высовывался бы — сидел бы сейчас развалившись в кресле, с пивком и смотрел бы, как «Америка» играет. Куда там. Хорошо быть звездой картелей, когда бегать по кустам не надо. Если хоть одна живая душа заметит его в эхидо, на ранчо или просто где-нибудь на дороге и скажет кому надо, видал, мол, такого-то и такого-то типа, его преследователи тут же поймут: «Точно этот козел, Машина. Где его видели?» И все. «Самые Другие» не успокоятся, пока его не щелкнут.

Паскуды неблагодарные. Когда они на мойках да на перекрестках стеклышки в машинах протирали, «Киносы» им работу дали, из нищеты вывели. Все заебца шло. Военные населению с наводнениями помогали и не лезли куда не надо. Гринговская миграционка в унисон с картелем работала. Тишь, гладь, мегаблагодать. Но заявились эти ебанаты, «Самые Другие». Полицию купили, армию разбередили, бордер-патрулю вдвое больше на лапу давать стали, переманили. Сопляки немытые от «Киносов» отвернулись, перекинулись к этим новым пидорам. Боссы «Самых Других» им повыше классом работенку стали подкидывать. Ну им, малолеткам, глаза-то и залило отхваченной властью. Сами они были из низов, вот и решили воевать с «Киносами» как с верхами. Завидовали их внедорожникам, их автоматам, их баблу. Машина был не из последних в картеле, поэтому щенки на него взъелись. «Орал на нас, козел, еще и обзывался», — припоминали они. Не отстанут ведь, бло-хастые. Пока не набьют его свинцом и не повесят на меските, а потом сфоткают на телефон и по ватсапу боссам отправят с подписью: «Поимели мы свиноту».

Машина блуждал без цели. От любого шума полошился. Даже если перепелка ворковать начинала, кидался на землю. Кругом слышал и видел одних врагов. И до одури хотел поесть снова по-человечески, сидя за столом. Так он шлялся несколько месяцев, пока не вышел к Рио-Браво, в районе Бокильяс-дель-Кармен. Перешел реку, которая зимой превращалась в крохотный ручеек, и ушел в глубь Техаса. Ему удалось обойти стороной пограничников и толпы туристов в национальном парке Биг-Бенд. Закоченелый, голодный, в жутких лохмотьях, в сапогах почти что без подошв он ночами перебрался до Алпайна. Так привык к животной жизни, что питался только отбросами со свалок. Обкусанными тамалес, просроченной ветчиной, почерневшими бананами, лопнувшими помидорами, заплесневелыми шоколадками. Даже в гринговских краях держался тихо. Знал, что «Самые Другие» и здесь его могут достать. Расслабляться было рано.

Как-то ночью ему удалось забраться в товарняк, идущий на восток. По крышам он пропрыгал до вагона, в котором везли мешки с кукурузой. Под стук колес уснул и впервые за многие месяцы проспал двенадцать часов подряд. Проснулся, не понимая, где находится. Поезд тормозил. Машина прочел название станции: Рокспрингс. Знакомое местечко. Еще мальчишкой он нелегально ходил через границу, работал на ранчо Бейкера погонщиком лонгхорнов.

Как только поезд снизил скорость, Машина спрыгнул. Фа-кин козлы из миграционки, мексы, которых угораздило появиться на свет в какой-нибудь вонючей больничке по эту сторону границы и получить гринговское гражданство, знали, что в товарняках полно зайцев-нелегалов. Сволочи из бордер-патруля у картелей прикормлены — это он тоже знал, — и, если его загребут, он достанется «Самым Другим» как не хрен делать. Он откатился по насыпи в чапарраль. Затаился и увидел, как из других вагонов сыплются нелегалы. Не меньше десятка скатились в траву. Не знают, дураки, что бежать нужно следом за поездом. А они только колючек себе насажали и рванули в глушь. Это зря. Бордеры уже их там поджидают с собаками, машинами и всей петрушкой.