Трактат о лущении фасоли

— Зажги, мама, зажги.

Не могу себе этого объяснить, но мне очень хотелось, чтобы во всей деревне первым загорелся свет в нашем окне. Отец ее останавливал: рано еще, и так все видно. Ему вторили дед с бабкой: керосина, мол, жалко. Дядя Ян вставал и шел пить воду, что могло означать, будто ему свет вообще без надобности. А в глазах матери за стеклами очков в проволочной оправе в ответ на мои настойчивые просьбы зажечь свет появлялась улыбка, то ли снисходительная, то ли понимающая.

Когда мать тянулась за лампой, висевшей на стене, я выскакивал из дома, бежал на берег Рутки и там ждал, пока материна рука свершит в нашем окне это светоносное чудо. Первый свет во всей деревне в нашем окне — казалось, будто он первый в мире. Первый свет, доложу я вам, он совсем другой, чем когда уже светится тут и там, во всех окнах и во всех домах. Сияние его другое и не важно, керосиновый он или электрический. Тусклый, как всегда бывает от керосиновой лампы, а кажется, будто он не просто светит. Он живет. Потому что, я считаю, есть свет живой и свет мертвый. Такой, что только светит, и такой, который помнит. Который отталкивает и зовет. Который смотрит и не узнает. Которому все едино — кому светить, и который знает, кому светит. Иной светит вроде бы ярче всех, а слеп. Бывает такой, что едва тлеет, а прозревает жизнь до самого горизонта. Пробьется сквозь любой мрак. Самая непроглядная темень перед ним не устоит. Для него нет границ, времени, пространства. Он в силах воскресить даже самую давнюю память, пускай даже мы ее растранжирили или нас ее лишили, как лишают наследства. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но я считаю: наша память — что-то вроде света, летящего к нам от давно погасшей звезды. Или пусть даже от керосиновой лампы. С той лишь разницей, что он не всегда успевает добраться до нас при нашей жизни. Все зависит от того, с какого расстояния он летит и на каком расстоянии мы от него находимся. Потому что это разные расстояния. А вообще, может, все является памятью. Весь этот наш мир, с самого его начала. И мы с вами, и эти собаки. Чьей памятью? Этого я не знаю.

Как бы там ни было, увидев этот свет, я понял, где нахожусь. Тем более что когда дома лущили фасоль, мать выкручивала фитиль на максимум. Никогда при этом не забывая спросить отца, сделать ли пламя посильнее. Хотя знала, что он скажет:

— Сделай посильнее. Нам бы и этого хватило, но твоим глазам нужен более яркий свет.

Потом мать расстилала на полу полотно, ставила посередине табурет, на табурет — лампу, а отец приносил охапку фасоли.

Так что когда я увидел, что свет стал ярче и замер, то понял: это мать поставила лампу на табурет, а отец пошел за охапкой фасоли.

Я лишь на мгновение остановился перед дверью, потому что не знал, что сказать, когда войду. Спустя столько лет, когда никто уже тебя не ждет, что сказать — зачем я пришел? Так я сомневался: войти, не войти и что сказать, переступив порог? А переступить порог, сами знаете, труднее всего внутри себя. В конце концов я подумал, что лучше всего, если я войду и просто спрошу, не продают ли они фасоль.

Они сидели в круге света этой керосиновой лампы — отец, мать, дед, бабушка, обе сестры, Ягода, Леонка, и дядя Ян был еще жив. Он один встал, когда я вошел, и налил себе воды. Перед смертью дядя Ян пил много воды. А так все только замерли со стручками фасоли в руках. Я стоял за пределами светового круга, у самой двери, а они сидели словно бы в пятне света, так что я их хорошо видел. Однако ни на одном лице не появилась улыбка, удивление или хотя бы какая-то гримаса. Они смотрели на меня, но глаза у них уже умерли, просто некому было прикрыть им веки. Только стручки в их руках свидетельствовали о том, что они лущат фасоль. Не узнали они меня.

А вам много фасоли надо? Столько-то, может, у меня и найдется. Только нелущеной.

Но если вы мне поможете, мы на пару управимся. Никогда фасоль не лущили? Это не так уж и трудно. Я вам покажу. Несколько стручков — и научитесь. Пойду, принесу.