Все случилось летом

ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕ

Горь-ко! Горь-ко!

Разудалый клич с небольшими перерывами раздавался уже в который раз. Охрипшие голоса старались перекричать друг друга, звучали вразнобой, и, когда мужская половина смолкла, кто-то из женщин завопил: «Горько!»

Да, приготовленные хозяевами и принесенные гостями напитки сделали свое дело: никто не сможет пожаловаться, что ушел из дома Дайльрозе трезвым. Да и съедено немало — целый месяц будут рыгать, вспоминая Дайльрозе. Уж если свадьбу справлять, так с блеском, чтоб помнили до гробовой доски.

Лизета Лиелкая горько усмехнулась. Да, будет что вспомнить… И зачем она только приехала? Ведь решили на семейном совете, что на свадьбу к Ивару никто не поедет. Раз он не спросился родителей, братьев, пусть теперь сам выкручивается. Нельзя же так в самом деле: отстучал телеграмму, приезжайте на свадьбу, будет там-то, тогда-то, во столько-то. Никто невесты в глаза не видал, даже не знали, как звать, кто такая. Но от Ивара всего можно ждать. Из четырех сыновей самый младший и самый взбалмошный.

На семейном совете Лизета заикнулась было о поездке, да все так сердились, ее и слушать не стали. Свадьба — дело серьезное. Люди женятся на всю жизнь. Такими вещами не шутят.

И все-таки за день до свадьбы Лизета сообщила, что она поедет. Остальные как хотят, а она поедет. В конце концов, не чужак какой-нибудь женится, ее родной сын. Тот самый сын, о котором больше всего болит сердце, которого она до сих пор толком никак не поймет, который совсем другой, не то что остальные братья. И она решила: нельзя оставлять его одного в такой день. Пусть Ивар знает, что мать с ним рядом.

Лизета долго ломала голову, что бы подарить молодым, но так ничего и не придумала, только в последний момент ее надоумило, что хорошо бы преподнести цветы. Цветы на все случаи жизни годятся.

Но где в декабре возьмешь цветы? Как ни странно, снег еще не выпал, чуть ли не каждый день лил дождь, а небо тяжелое, хмурое, как промокшая попона. Но тут пришел на помощь председатель колхоза. В районе у него был знакомый садовник. Звонок по телефону — и Лизета, приехав в оранжерею, выбрала целую охапку прекрасных роз.

В поезде, по дороге в Ригу, она думала об Иваре. На душе было неспокойно, она сама не понимала почему. Сын женится? Рано или поздно должно это случиться. Нет, не только из-за женитьбы, вообще… А что «вообще», она не знала. Какое-то беспокойство… Что-то такое, чего на месте Ивара она бы ни за что не сделала. Разве все припомнишь?.. Когда вернулся из армии, сдал экзамены в университет, дома порадовались. А потом Ивар прислал письмо: поступил на фабрику, будет учиться вечерами. Вот непутевый! Зачем? Неужто семья не могла помочь ему, чтобы мальчик все свое время отдавал учебе? Так нет, не послушался ни родителей, ни братьев.

А потом тот случай с окороком… Хоть плачь, хоть смейся, теперь вспоминая. Лизета как-то привезла Ивару гостинец — окорок, настоящий деревенский, в баньке на ольховом дыму прокопченный. Ешь, сынок, на здоровье, и в магазин не так часто бегать придется, и лишний рубль, глядишь, сбережешь. А он что сделал? Созвал на угощение чуть ли не все общежитие. Ребята, вывернув карманы, насобирали мелочи, кто-то сбегал за вином… Аппетит у всех волчий, грех жаловаться, и скоро от окорока только кость обглоданная осталась.

Лизета на тот пир смотрела с досадой. И совсем не потому, что была скупа и сына своего хотела бы таким видеть. Но когда крестьянин в закромах зерно приберегает, хотя сам, быть может, и живет впроголодь, это не значит, что он скуп. Просто он думает о завтрашнем дне. Думает о весне, когда надо будет сеять. Нельзя ему одним только днем сегодняшним жить, иначе разорится.

Примерно то же самое Лизета хотела сказать Ивару, когда от него уходила, да не сумела подобрать нужных слов, так и ушла на вокзал со своими беспокойными мыслями. Когда ее дома спросили, понравился ли Ивару окорок, она только ответила: «Как не понравиться, понравился!», не вдаваясь в подробности.

Что тут будешь делать, жизнь такая…

Переволновавшись, утомившись в дороге, она сегодня сошла с поезда, зажав в кулаке мятую бумажку, на которой был написан адрес. Чужой, незнакомый адрес. Смеркалось, шел холодный декабрьский дождь, люди торопливо пробегали мимо, и никому не было дела до старой женщины, приехавшей из деревни и теперь растерянно озиравшейся посреди площади, не зная, в какую сторону идти. Потом вспомнила совет домочадцев: «Не вздумай там сама разыскивать — заблудишься! Посмотри, где стоянка такси, садись в машину, назови шоферу адрес, мигом довезет. Барыней подъедешь».

Так она и сделала. Машина привезла ее к большому дому. Лизета не сразу нашла нужную квартиру: ее направили во двор, похожий на глубокий каменный колодец. Со всех сторон в него посвечивали узкие окна. Потом пришлось взбираться на четвертый этаж. В парадном воздух был такой же промозглый, как на улице, и скверно пахло, будто там обитала дюжина шкодливых котов. Наконец она остановилась перед дверью с надраенной до блеска дощечкой, на которой было выведено: «К. Дайльрозе».

Прижимая к груди привезенный букет, Лизета нажала кнопку звонка. Даже на лестнице было слышно, что в квартире веселье в полном разгаре: гомон голосов, смех, возгласы… Только слов не различить: они доносились глухо, размазанно, словно из глубокой норы…

Лизета ждала. Никто не спешил открывать. Ну, конечно, могли и не расслышать. Шум-то какой… Она позвонила еще раз. Дверь отворилась так внезапно, что гостья от неожиданности отступила на шаг.

Лизета сразу догадалась, кто была женщина, открывшая ей. И та, полная, затянутая в синий шелк, узнала Лизету, хотя виделись они впервые. Стоявшая в дверях не проронила ни слова, но выражение лица у нее было такое, будто она силилась и не могла чего-то проглотить. Потом челюсти сжались — невидимый комок проскользнул, а глаза сузились, как от яркого солнца. Хозяйка бесцеремонно оглядела Лизету с ног до головы, и взгляд этот с прищуром был такой колючий, пронизывающий, точно догола раздевал.

— Добрый вечер! — несмело сказала Лизета, но хозяйка не торопилась с ответом. Она продолжала разглядывать ее. Потом тяжко вздохнула, так тяжко, что у Лизеты чуть ноги не подкосились, а по лицу пошли красные пятна. И зачем она не послушалась семейного совета? Зачем потащилась сюда? Но отступать было поздно. А в общем-то, разве за этой расплывшейся теткой с жидкими крашеными волосами, за этой дверью не ждет ее сын, ее Ивар? К нему приехала Лизета, только к нему.

— Добрый вечер! — повторила Лизета, и голос ее, как она ни крепилась, все-таки дрогнул, надломился.

— Чего ж мы с вами через порог?.. — проговорила наконец Дайльрозе, отступая в глубину. И протянула руку. — Ведь мы теперь родственники… — После этих слов она как будто даже прослезилась, во всяком случае, указательным пальцем провела по одной щеке, по другой. — Вы тут обождите, я сейчас… — И умчалась куда-то, оставив Лизету в коридоре.

Все говорило о большом торжестве. Вешалки ломились от пальто, и на столике перед зеркалом лежал целый ворох одежды. Аппетитно пахло едой. Оттуда, куда убежала Дайльрозе, доносились нестройные голоса. Значит, там…

Взглянув на эту дверь, Лизета плотнее прижала к груди розы. Сейчас, сейчас к ней выбежит Ивар… Но дверь открылась, и в коридор, будто выброшенный взрывом голосов, выскочил долговязый мужчина, а за ним, плотно прикрыв дверь, появилась и сама хозяйка. Мужчина был седой, узкогрудый, сутулый. Темный праздничный костюм болтался на его тщедушном теле. Потоптавшись немного, рассеянно поглядев по сторонам, он, подталкиваемый женой, подошел поближе и, вымучив на лице улыбку, схватил руку Лизеты:

— Дайльрозе… Карлис Дайльрозе… Очень хорошо, что приехали, Ивар вас ждал. Только вот беда, поздновато. Да, поздновато…

Больше ему сказать было нечего. И они на пару принялись изучать Лизету. Старик Дайльрозе как-то странно смотрел на нее, склонив набок голову, и с лица его не сходило этакое страдальческое выражение. Его жена опять проехалась по щекам кончиками пальцев. Вздохнула. Еще раз смерила гостью с ног до головы и, взяв ее под руку, куда-то повела, потащила, потянула.

Опомнившись, Лизета увидела, что находится на кухне. Просторный стол был уставлен всякой снедью, другой, ничуть не меньше первого, ломился от грязной посуды. На газовой плите булькала кастрюля. Обычная дровяная плита, давно отслужившая свой век, теперь была застелена газетами, а сверху противни с пирогами, с печеньем… Куда ни взглянешь — кувшины, тазы, ведра…

— Уж такая наша материнская доля — заниматься хозяйством… Пока молодые веселятся… Ничего не поделаешь.

До Лизеты голос хозяйки доходил будто издалека. Но как же розы! Должна же она передать Ивару розы.

— Мы поставим их в воду, чтобы не завяли. — Дайльрозе забрала у нее цветы. — Нашей Бените столько нанесли, столько нанесли… Даже места не хватило. Пришлось в ванну складывать. Жаль, завянут, пустая трата денег.

Она разыскала пустое ведро, напустила в него из-под крана воды, потом сунула туда принесенные Лизетой розы. Задвинув ведро в угол, помогла Лизете снять пальто. Повесили его тут же в кухне на гвоздь.

— Горь-ко! Горь-ко!

Можно было подумать, этот свадебный клич доносился с улицы или из соседней квартиры. Дайльрозе прислушалась к нему, затем, разочарованно качнув головой, повернулась к Лизете:

— Знали бы вы, какую дочь мы для вашего сына вырастили! Такую дочь! Она б могла составить хорошую партию — из художников кого-нибудь, певцов или актеров. И вот тебе на — студентик… Из колхоза… А вдруг его ушлют куда-нибудь после института? Что же тогда, разводиться? Вы же сами не захотите, чтобы наша Бенита оставила Ригу, квартиру и все это. — И Дайльрозе-мать очертила рукою круг. — А потом, столько денег на свадьбу потрачено…

Лизета слушала, не смея возразить. Ее сызмальства приучили в чужом доме свои мысли держать при себе. Пришла в гости, нечего хозяйке выговаривать за то, что подливку пересолила, мясо пережарила. Лучше промолчать. А не нравится, можешь уйти…

И Лизета молчала.

— Наша Бенита и на пианино играет. Учителя специально нанимали… Вы знаете, что такое пианино?

У хозяйки как-то странно дернулась щека. Уже в который раз она, как барышник на лошадь, бросала на несчастную Лизету свой оценивающий взгляд: да, не бог весть какие стати, да уж придется взять, ничего не поделаешь. Но сладкой жизни пусть не ждет! И она продолжала изливать накопившуюся досаду, поскольку ей, наконец, попался человек, имевший какое-то отношение к ее несбывшимся надеждам относительно дочери.

— Лиелкая…[2] Неужто не могли подобрать фамилию поизящнее? Как же наша Бенита с такой фамилией в обществе покажется: Лиелкая! Тьфу! Совсем о детях не думаете — в свое время было так легко переделать фамилию на латышский лад… Мы ведь тоже Дайльрозами с мужем не родились… Кто детей своих любит, пойдет ради них на все.

В одном углу кухни что-то скрипнуло, будто там отворили немазаную дверь чулана. Неожиданно скрип этот перешел в кашель, затем в смех. Лизета вздрогнула, обернулась: с табуретки, стоявшей за расшатанным буфетом, поднялась женщина, седая, с накрашенными губами и моложавым лицом.