История одной семьи

3

Однажды утром я набралась смелости и прогуляла школу. Я хотела пойти к Бескровным, да, прямо к ним домой, и увидеть собственными глазами, как они живут. Принимает ли Никола дьявольский облик, пока другие люди его не видят? Умеет ли он плеваться огнем или совершать еще какие-нибудь злые чудеса? Дела с кошмарами обстояли все хуже. Я не могла спать, просыпалась в поту, дрожа всем телом, и даже вид братьев больше не успокаивал. Я вставала и бродила по дому, скользила вдоль стен, стараясь, чтобы не скрипнула половица или дверь. Вскоре у меня под глазами залегли глубокие тени, из-за чего лицо стало казаться еще более худым, а уши, которые всегда были большими, оттопырились еще сильнее. Мама с бабушкой очень волновались.

— Наверное, у нее какая-то тяжелая болезнь, — тихо шептала бабушка. — Девочка ест, аппетит не пропал. Но похожа она на фарфоровую куклу. Совсем бледная.

И поэтому, не спрашивая у папы разрешения, они решили обратиться к опытному врачу, а не к семейному, который, по словам матери, не смог бы отличить простуду от туберкулеза. Они отвели меня к доктору Коломбо, педиатру, известному всему району и очень дорогому. За визит платила бабушка, иначе бы папа ужасно разозлился.

Врач тщательно осмотрел меня и заявил, что все в порядке. Он прослушал мне живот и грудь, взглянул на язык и белки глаз. Он много говорил и ни разу не запнулся, не плевался, как некоторые старики в нашем районе, не чесал голову. Отработал сполна весь гонорар в три тысячи лир. Да так хорошо, что мама и особенно бабушка извелись от желания поговорить с ним, поделиться своими версиями происходящего, рассказать, как уже несколько дней глаз не смыкают, пытаясь понять, что со мной творится. Но доктор не дал им и рта раскрыть, утопив в потоке слов, в основном непонятных, и пришел к выводу, что я слишком быстро развиваюсь для своих семи лет: кости растут, и это требует от организма много энергии. Порекомендовал есть конину и печень, чтобы укрепить здоровье.

Он попрощался с довольным видом, а мама и бабушка, наоборот, впали в оцепенение, возможно ошеломленные потоком невнятицы, и размышляли над болтовней доктора всю дорогу. Мы медленно шли по виа Спарано, роскошной улице Бари, по направлению к дому.

Если бы кто-то в первый раз прошел эти пятьдесят шагов, то они, скорее всего, показались бы ему ерундовым расстоянием, но на самом деле оно было больше океана. Эти пятьдесят шагов разделяли белое и черное, хорошее и плохое, так много всего, что — мне это поведал папа, когда я была еще малышкой, — даже американские солдаты во время Второй мировой войны сообразили написать на стене у площади Федерико ди Севилья такое предупреждение: «Out of bounds — Off limits — From 18:00 hrs to 6:00 hrs»[7], потому что голодные обитатели старого Бари под покровом тьмы не гнушались украсть у солдат несколько долларов.

— Не забывай, Мари, — сказал мне папа в тот день, водя пальцем по надписи на стене, — вечером тут закрыто для всех, и для маленьких, и для больших.

— Папа, — возразила я, — но ведь война закончилась.

— Как же, закончилась… Не завидую тем, кто, как и ты, Мари, в это верит. Война здесь никогда не заканчивается.

Уже подходя к дому, мы встретили тетушку Анджелину: она ждала нас в дверях, чтобы переброситься парой слов с бабушкой Антониеттой и моей мамой.

— Ну и чего там, у дохтура? — спросила тетушка с опаской.

Подражая ученой речи врача, мама с бабушкой принялись степенно рассказывать ей, как обстоят дела с плотью и кровью. Потом повторили ту же историю для тетушки Наннины с длинным лошадиным лицом и для других соседок, которые ждали нас у дверей нашего дома и шушукались. По правде говоря, реальное состояние моего здоровья было новостью весьма незначительной в сравнении с теми домыслами и фантастическими историями, которыми обменивались тетушки, покачивая головами.

— Кто учится, у того и ум ловкий, и руки, — сказала жена Пинуччо Церквосранца.

— Бедные мы, невежественные. Эти врачи могут вертеть нас, как омлет на сковородке, потому как мы ничего не понимаем, — отозвалась тетушка Наннина.

— Да, все они считают себя лучше нас, как докторишка, внук ведьмы.

«Докторишка», старший брат Магдалины, был из числа тех немногих в нашем районе, кто учился, и учился по-настоящему. Причем не только в школе, но и два года в университете. Когда моя мама говорила с ним, то до дрожи в коленях боялась произнести что-то неправильно, выразиться слишком резко или слишком мягко или просто сказать слишком много или слишком мало. Все называли его «доктор», так что я, будучи ребенком, даже не знала, каким именем его крестили. И пусть он так и не получил диплом, но все равно нашел хорошую работу: стал начальником железнодорожной станции линии Бари — Барлетта. Он всегда говорил так напыщенно, что лишь немногие старики в нашем районе понимали его. Все эти вычурные слова, которые он произносил, покупая хлеб или здороваясь с тетушками, восхищали окружающих и вызывали уважение. И пусть речей доктора не понимали, это не мешало соседям кивать, слушая его тирады, и возводить глаза к небу, словно говоря: образование — прекрасная вещь. Он мог бы поиметь всех в зад, а они бы ему только кланялись.

— Может быть, это потому, что они и вправду лучше нас, — сухо сказала моя мама.

Тетушки какое-то время молча переваривали ее заявление, и на лицах у них отражалось смятение вперемешку с нежностью. Затем, как по волшебству, они кивнули, одна за другой, как будто в злосчастном мамином замечании содержалась причина незначительности их существования.

Мама с бабушкой открыли старую дверь со скрипучими ржавыми петлями и зашли домой с недовольными лицами. Их больше не радовало, что у меня все в порядке, стоит только добавить в рацион побольше мяса. Не радовало, что кости у меня растут и это требует от организма энергии. Они очень неохотно принялись готовить, время от времени поглядывая на потертые и шелушащиеся стены, на раковину, когда-то блестевшую хромом, а теперь позеленевшую, на потрескавшийся пол. А может быть, я тогда в первый раз остановилась, чтобы рассмотреть детали, которые до той поры казались мне совершенно обычными. К уродству привыкаешь, ведь привыкла же я к лицу тетушки Наннины, и в конце концов оно перестало казаться таким уж страшным. А еще я привыкла к бедности. Деньги почти ничего для меня не значили — и когда они были, и когда их не было. А теперь все внезапно стало очень ясным. Наверное, именно в то утро мне в голову пришла мысль, что надо учиться как можно усерднее, гораздо усерднее, чем учился брат Магдалины, и что в этом мое единственное спасение.