Кто хочет процветать

Языки пламени вились в камине, матовые бра неярко освещали гостиную. На столе в прозрачном подсвечнике, испуская томный аромат, горела свеча.

— Вы очень верно говорили об убийстве как об одной из основных примет нашего времени, — вернулся к прерванному разговору Сергей. — Вы себе даже не можете представить, но меня, пока еще приватно, обвинили в убийстве Валентины Милавиной, — неожиданно признался он.

— Что? — Кусочек мясного деликатеса на вилке завис у приоткрытого рта Астровой. — Вас?.. — Она секунду подумала и спросила: — На каком основании?

— На том, что я был с ней знаком. Что когда-то мы с ней едва не поженились. И вот, спустя много лет, случайно встретившись с Валентиной, меня, по мнению одного подполковника милиции, обуяла зависть к ее блестящему положению. И я задумал убить ее и украсть тетрадь, в которую она записывала свои новые композиции духов.

— Это безосновательно.

— Однако, если взяться как следует, эту версию можно блестяще разработать. Видите ли, много лет назад я был полон юношеского задора, не лишен тщеславия, а главное, таланта. Мне прочили блестящее будущее. Но… не случилось. Были, правда, две выставки. Как бы вам это рассказать?.. Простите, — спохватился Сергей, — может, вам это совсем неинтересно?

— Нет-нет! Продолжайте! — попросила его Вера.

Сергей прикурил от пламени свечи, немного подумал, желая придать стройность и ясность своим мыслям:

— Еще когда я заканчивал академию, у меня возникла идея написать угольным карандашом серию рисунков под общим названием «Последнее впечатление», то есть отобразить то самое последнее впечатление, с каким человек покидает этот мир. Я получил возможность сопровождать группу сотрудников уголовного розыска, выезжавшую на места преступлений. Кстати, вам это должно быть интересно, я был свидетелем последних минут жизни вашего бывшего издателя Пшеничного. Яркая была картина. На площадке крыльца распростертый Пшеничный и возле него на коленях в подвенечном наряде его юная невеста…

— Вот как?! — воскликнула Вера. — Да, скажу честно, для меня это был шок. Мы неплохо понимали друг друга со Станиславом Михайловичем. С его дочерью у меня сложились непростые отношения.

— И вдруг, совершенно неожиданно, — продолжил Сергей, — звонит мне мой старый знакомый подполковник Терпугов и приглашает на новое дело. Я сломя голову собираюсь, мы едем и оказываемся у пассажа «Елисаветинский», у меня сердце похолодело от предчувствия. Заходим. За столом, откинув голову назад, сидит Валентина с затянутым на шее шарфом. Жуткая картина! Не могу объяснить, но точно двойник вышел из меня и стал делать наброски. Позже, когда я пришел в себя, то хотел сказать Терпугову, что знаком с Тиной, что виделся с ней совсем недавно, но какое-то странное и в то же время властное бессилие напало на меня. А подполковник, узнав от родителей Тины о нашем давнем знакомстве и о том, что я за неделю до убийства был с ней на карнавале, а до этого мы обедали в ресторане, построил версию, что убийца Милавиной — я, несостоявшийся художник Фролов. Ну… — развел руками Сергей, — что ему ответить?

— А отвечать придется.

— Это-то меня и бесит! Живу, никого не трогаю, прозябаю на работе, возвращаюсь в переполненном вагоне метро… Так теперь, чтобы не упекли, я буду вынужден доказывать, что не убивал Валентину!

— А почему так случилось, что вы не состоялись как художник? — спросила Вера, добавив: — Если вам неприятно, то не будем говорить на эту тему.

Фролов пожал плечами, подошел к камину, облокотился на него и сказал:

— Не знаю! Загадка!.. Кажется, если бы разгадал, легче бы стало. Началось все, наверное, с первой выставки в Манеже. Я представил три картины. Все говорили, что они лучшие, а лавры достались другому. Что-то на меня накатило, все стало противным, душным и Валентина в том числе. Думал, вырвусь из ее тягучих, точно тина, объятий и обрету себя. Вырвался. Попал в другие объятия… Нечистоплотные, обманные, хмельные… Закрутило меня. Потихоньку очнулся, решил довести до конца «Последние впечатления». Но, что бы ни начинал, к чему бы ни стремился, наталкиваюсь на стеклянную стену неимоверной толщины. Она скользкая и холодная как лед, не взобраться на нее, не обойти, не пробить… Знаю, за этой стеной параллельная жизнь, та, которая могла случиться, да не случилась. И вот когда разозлишься, когда тоска выест душу, разбежишься — и лбом. Отлетишь, придешь в себя и тянешь лямку по-старому. Короче, я покорился, погрузился в ту жизнь, какая мне выпала. Рисую этикетки для бутылок. Для кого-то, может, это предел мечтаний и возможностей, но для меня… Для меня — это болото. Иногда, чувствую, точно какая-то сила выталкивает меня, хватаюсь за надежду, ну, думаю, на этот раз выползу… Куда там! Эта же сила вдруг начинает заталкивать обратно, но так, чтобы не захлебнулся окончательно, а мучился. Когда же увидит, что я уже наглотался столько, что вот-вот… Она опять вытолкнет и опять обратно. Вы, наверное, тоже наглотались, пока стали известной, или вы из везучих?

Вера прищурила глаза, глядя на синевато-золотистое пламя свечи.

— И наглоталась, но и повезло, — ответила она, продолжая о чем-то думать, и неожиданно пояснила и себе, и Фролову: — Наверное, оттого что продалась, оттого и повезло.

— Не корите себя. Многие хотели бы продаться, как вы, да никто не покупает.

— В принципе, да.

— А я вот, решив довести свои «Впечатления» до конца, выехал за самым последним — жертвой оказалась Тина. Втянула она меня в историю. А вообще, как задумаешься… Ну сделаю! Кто оценит? Кому это нужно?

— Кому это нужно? — зло усмехнулась Вера. — Да хоть никому, лишь бы платили, вот как надо рассуждать. Некрасиво, неэтично, недостойно?! Да, но ведь без денег не проживешь. Они и хлеб насущный, и здоровье, и солнце над головой. Недавно написала я пьесу. Принесла режиссеру, он прочитал и сказал, что, в принципе, ему нравится, но загвоздка в том, что не видит он в ней положительного героя. А я ему: «Моя пьеса не о героях, а о людях таких, какие они есть». Ведь в большинстве своих поступков люди выглядят не очень красиво. Да вообще, есть ли он, положительный герой? Ромео? Ветреник! Гамлет опустился до мести. Достойно ли христианина? Андрей Болконский преисполнен гордыней. Образец женской добродетели Дездемона — непочтительная дочь. Наташа Ростова — неверная невеста. Анна Каренина — неверная жена… Но это и делает их живыми! Поэтому и вам не надо задумываться, кому нужны ваши картины. И вообще, как я поняла, вы человек умный. Слишком умный. Вам бы поменьше рассуждать, вы бы горы свернули. Человек мыслящий обычно кончает бездеятельностью. Задумает что-то, а как поразмышляет, как в очередной раз ужаснется пошлости, низменности, неблагодарности, жестокости человеческой, так руки у него и опустятся. Думать надо! Задумываться не стоит!

В глазах Фролова вспыхнули искорки.

— Какая вы! Сильная, уверенная и в то же время красивая, женственная.

— И красивой меня, кстати, деньги сделали.

— А счастливой?

— Нет, — усмехнулась Вера, наливая коньяк в шарообразные бокалы. — Но без них мне лучше бы не стало.

Фролов взял протянутый ему бокал.

— Это прозрачный намек, что мне пора уходить? — спросил он.

— Нет. Отчего вы так решили?

— Тогда давайте перейдем на «ты», — проговорил Сергей, поставил бокал на стол и, подойдя к Вере, обнял ее. Она попыталась вывернуться, но он поймал ее губы…

В полумраке спальни пролетали тревожные мысли: «Боже, с первым встречным! Но ведь каждый вначале бывает встреченным впервые, — нашлась она что ответить своей добродетели. — К тому же это наша вторая встреча, а может, и третья…»

Фролов давно не был так молод телом и давно не получал такого острого наслаждения от близости с женщиной. «Твержу, что невезучий, а ведь привело меня сюда что-то, подарило такую женщину. А мог бы лежать голодным у потухшего камина или брести до станции, утопая в сугробах… Какие у нее простыни, так и ласкают. А как пахнут! Точно жасмин весной».

Они хотели, чтобы утром за окном свирепствовала буря, чтобы занесло их поселок снегом по самые крыши. Но проснулись и услышали веселый перезвон капели, солнце золотило гардины на окнах, снег таял на глазах.

— Жаль, — протянул Фролов. — Я бы, конечно, мог задержаться еще на пару дней, — посмотрел он на Веру.

Она вздохнула и ответила:

— Я, к сожалению, не могу задержаться даже на лишний час.

— Понятно, — уныло отозвался он.

Вера пошла готовить кофе, и, когда Сергей пришел на кухню, она ему сказала:

— Знаешь что, этикетки — это хорошо. Но надо постепенно выходить на большую дорогу. Для начала я тебя устрою работать в наше издательство.

— Какая разница? — удивился он.

— Разница, правда, небольшая, — согласилась Астрова, отводя глаза, чтобы Сергей ничего не мог прочесть в них. — Но… — она задумалась «Говорить или нет?» Решила сказать, завуалированно. — Мне нужен в издательстве человек, на которого я могу положиться. Очень нужен! Понимаешь?

— Но что может дизайнер?

— Дизайнер — ничего, а человек — много.

Фролов добавил в кофе сливки, размешал.

— Да я привык к своей работе…

— Ну какой ты! Неужели непонятно? Ты поможешь мне, я помогу тебе. У меня имя! Сейчас не буду вдаваться в подробности, но меня хотят его лишить. Мол, устали все от Астровой, пора ей уступить свое место другой. Я же решила не только не уступить, а даже упрочить его.

— Однако… — пробормотал Фролов.

— А как ты хотел?! Смириться? Опять по горло увязнуть в тине? Нет, нет и нет!

— Теперь наяву вижу ту силу, которая вновь выталкивает меня из болота. Ну смотри, вытолкнешь, назад не вернусь. За два месяца я все подготовлю к выставке. А ты, используя свое имя, найдешь мне спонсоров!

Взгляд Веры просветлел.

— Отлично! Такое отношение к делу мне нравится! Но только учти, обстановка в издательстве очень сложная. И мы с тобой только знакомы, не более.

— Даже так! У меня складывается впечатление, что я иду работать в гестапо.

— Верное ощущение! — с усмешкой подтвердила Вера.