В одном лице

Реакция Эмили на нас с Элейн была запоздалой. Спустя несколько секунд она села на кровати и закричала; книга, которую она читала, вылетела у нее из рук. Крик девочки заглушил шорох страниц. Я заметил баллон с кислородом в захламленной комнате — в бывшем «кабинете» Аткинса, теперь переоборудованном для бдений у постели умирающего.

Я видел, что крик дочери не произвел впечатления на Тома Аткинса — он едва пошевелился в своей постели. Вероятно, ему было больно поворачивать голову; однако его голая грудь яростно вздымалась, тогда как остальное усохшее тело не шевелилось. Катетер Хикмана, вставленный под ключицу, свисал с правой стороны груди Тома; он проходил несколько дюймов под кожей над соском и входил в подключичную вену.

— Это папины школьные друзья, Эмили, — раздраженно сказал Питер младшей сестре. — Ты знала, что они придут.

Девочка прокралась через комнату, чтобы подобрать с пола книгу; снова завладев ей, она повернулась и с ненавистью уставилась на нас. По крайней мере, на меня она точно смотрела с ненавистью, но, может, на своего брата и на Элейн тоже. Затем тринадцатилетняя девочка заговорила, и я был уверен, что она обращается только ко мне, хотя Элейн безуспешно пыталась меня убедить потом, в поезде, что дочь Тома обращалась к нам обоим. (Я до сих пор так не думаю.)

— Вы тоже больны? — спросила Эмили.

— Нет, не болен — прости, — сказал я. Девочка прошествовала вон из комнаты.

— Скажи маме, что они пришли, Эмили! Маме скажи! — крикнул Питер вслед своей рассерженной сестре.

— Скажу! — услышали мы ее ответный крик.

— Это ты, Билл? — спросил Том Аткинс; я увидел, как он пытается пошевелить головой, и шагнул к его кровати. — Билл Эбботт, ты здесь? — спросил Аткинс; он говорил тихо и со страшным усилием. В легких у него клокотало. Наверное, баллон с кислородом должен был иногда (и ненадолго) облегчать его страдания; вероятно, где-то здесь была и маска, но я ее не видел — кислород служил заменой ИВЛ. Затем, перед самым концом, последует морфин.

— Да, Том, это я, Билл, и Элейн тут со мной, — сказал я Аткинсу. Я дотронулся до его руки. Она была липкой и холодной как лед. Теперь я разглядел лицо бедного Тома. Жирные хлопья себорейного дерматита покрывали его скальп и брови и лежали на крыльях носа.

— И Элейн тоже! — выдохнул Аткинс. — Элейн и Билл! Ты в порядке, Билл? — спросил он меня.

— Да, я в порядке, — сказал я ему; никогда еще мне не было так стыдно за то, что я «в порядке».

На столике у кровати стоял поднос с лекарствами и прочими неприятного вида предметами. (Почему-то мне запомнился раствор гепарина — для промывания катетера.) Я заметил белый творожок грибка Candida в углах губ бедного Тома.

«Билли, я не узнала его», — сказала мне Элейн, когда мы возвращались в Нью-Йорк. Да и как узнать взрослого человека, который весит всего девяносто с чем-то фунтов?

Нам с Томом было по тридцать девять лет, но ему на вид можно было дать шестьдесят, а то и больше; его волосы не просто стали тонкими и прозрачными — они полностью поседели. Глаза запали в глазницах, виски и щеки глубоко ввалились; ноздри бедного Тома были плотно склеены, как будто он уже чувствовал зловоние собственного трупа, а его натянувшаяся кожа, когда-то такая румяная, стала пепельно-серой.

«Маска Гиппократа» — так называется это предсмертное лицо — маска смерти, которую предстояло рано или поздно надеть еще многим моим друзьям и любовникам, умирающим от СПИДа. Все дело в том, как кожа натягивается на черепе; она становится такой поразительно жесткой и тугой, словно вот-вот треснет.

Я держал Тома за одну холодную руку, а Элейн за другую, и я видел, как Элейн старается не смотреть на катетер в груди Аткинса, — когда мы услышали сухой кашель. На секунду мне показалось, что Том умер и этот кашель каким-то образом вырвался из его тела. Но потом я увидел глаза его сына; Питер знал, что это за кашель и откуда он взялся. Мальчик повернулся к открытой двери — в проеме стояла его мать и кашляла. Кашель казался не особенно серьезным, но остановить его Сью Аткинс не могла. Мы с Элейн уже слышали такой кашель; на ранних стадиях пневмоцистной пневмонии он звучит не так уж страшно. Одышка и лихорадка зачастую хуже самого кашля.

— Да, я больна, — сказала Сью Аткинс; она старалась сдерживаться, но совсем прекратить кашлять не могла. — У меня оно только начинается, — сказала миссис Аткинс; ей явно было тяжело дышать.

— Я заразил ее, Билл, — вот и вся история, — сказал Том Аткинс.

Питер, прежде такой уравновешенный, попытался проскользнуть мимо матери в дверь.

— Нет, останься тут, Питер. Тебе нужно услышать, что твой отец хочет сказать Биллу, — велела сыну Сью Аткинс; теперь мальчик плакал, но он отступил назад, все еще глядя на дверь, которую заслонила его мать.

— Я не хочу тут сидеть, я не хочу слушать, — заговорил мальчик; он тряс головой, как будто это был его проверенный способ, чтобы перестать плакать.

— Питер, тебе придется остаться и придется выслушать, — сказал Том Аткинс. — Это из-за Питера я хотел тебя видеть, Билл, — сказал мне Том. — У Билла остались кое-какие следы нравственной ответственности — правда, Элейн? — неожиданно спросил ее Том. — Я хочу сказать, Билл ведь пишет — по крайней мере, в его книгах эти следы можно различить, правда? Я уже больше не знаю Билла, — признался Аткинс. (Он не мог сказать подряд больше трех-четырех слов без передышки.)

— Нравственной ответственности, — повторил я.

— Да, у Билли есть нравственная ответственность, как мне кажется, — сказала Элейн. — И не только в твоих книгах, Билли, — прибавила она.

— Мне оставаться не надо, я это уже слышала, — неожиданно сказала Сью Аткинс. — И вам тоже не обязательно, Элейн. Мы можем попробовать поговорить с Эмили. С ней не так-то просто иметь дело, но с женщинами она ведет себя получше, чем с мужчинами — как правило. Эмили ненавидит мужчин, — сказала миссис Аткинс.

— Эмили начинает кричать практически каждый раз, когда видит мужчину, — объяснил Питер; он перестал плакать.

— Хорошо, я пойду с вами, — сказала Элейн Сью Аткинс. — Я от мужчин тоже не в восторге — просто женщины мне, как правило, не нравятся вовсе.

— Любопытно, — сказала миссис Аткинс.

— Я вернусь, когда пора будет прощаться, — сказала Элейн Тому, выходя из комнаты, но Аткинс как будто пропустил мимо ушей слова о прощании.

— Удивительно, как легко мне дается «время» — теперь, когда его больше не осталось, Билл, — заговорил Том.

— Где Чарльз? Он ведь тоже должен быть здесь, да? — спросил отца Питер Аткинс. — Посмотри только на эту комнату! Что тут все еще делает этот кислородный баллон? Кислород ему больше не помогает, — объяснил мне мальчик. — Чтобы он помогал, легкие должны работать. Если ты не можешь вдохнуть, какой прок от кислорода? Так Чарльз говорит.

— Пожалуйста, хватит, Питер, — сказал сыну Том Аткинс. — Я попросил Чарльза пока оставить нас одних — он скоро вернется.

— Пап, ты слишком много говоришь, — сказал мальчик. — Ты знаешь, что бывает, когда ты много говоришь.

— Я хочу поговорить с Биллом о тебе, Питер, — сказал его отец.

— Это бред, это все бесполезно, — сказал Питер.

Казалось, Том Аткинс собирает остатки воздуха, прежде чем заговорить:

— Я хочу, чтобы ты присмотрел за моим мальчиком, когда меня не станет, Билл, — особенно если он «такой, как мы», но даже если и нет.

— Почему я, Том? — спросил я его.

— У тебя же нет детей, так? — спросил меня Аткинс. — Я тебя прошу только одним глазком приглядывать за парнем. Не знаю, что делать с Эмили, — пожалуй, на роль опекуна Эмили ты не совсем подходишь.

— Нет-нет-нет, — неожиданно сказал мальчик. — Эмили остается со мной — куда я, туда и она.

— Тебе придется уговорить ее, Питер, а ты знаешь, какая она упрямая, — сказал Аткинс. Бедному Тому становилось все труднее дышать. — Когда я умру — и когда ваша мама тоже умрет, я хочу, чтобы ты обратился к этому человеку. Не к твоему дедушке.

Я встретился с родителями Тома на нашем выпуске из Фейворит-Ривер. Его отец кинул на меня безнадежный взгляд; он отказался пожать мне руку. Таким уж человеком был дедушка Питера; он не назвал меня педиком, но я почувствовал, что мысленно он произнес это слово.

«Мой отец очень… прямолинейный человек», — сказал мне тогда Аткинс.

«Ему бы с моей мамой познакомиться», — ответил я ему.

А теперь Том просил меня стать покровителем его сына. (С чувством реальности у Аткинса всегда были проблемы.)

— Только не к твоему дедушке, — снова повторил Аткинс.

— Нет-нет-нет, — повторил мальчик: он снова плакал.

— Том, я не знаю, как быть отцом — у меня не было опыта, — сказал я. — И я тоже могу заболеть.

— Да! — воскликнул Питер Аткинс. — Что если Билл или Билли, или как его там зовут, заболеет?

— Думаю, мне пора глотнуть немного кислорода, Билл, — Питер знает, как это делается, правда, Питер? — спросил сына Том Аткинс.

— Да, само собой, я знаю, как это делается, — сказал мальчик; он тут же перестал плакать. — Это Чарльз должен давать тебе кислород, папа, и все равно толку не будет! — воскликнул он. — Тебе просто кажется, что кислород доходит до легких; на самом деле нет.

Я наконец увидел кислородную маску — Питер знал, где она лежит, — и пока мальчик возился с баллоном, Том Аткинс с гордостью улыбнулся мне.

— Питер чудесный мальчуган, — сказал Аткинс; я заметил, что он не смотрит на сына, чтобы не потерять самообладание. Аткинсу удавалось держаться, лишь пока он не отрывал взгляд от меня.

В свою очередь, когда говорил Аткинс, я старался держать себя в руках, глядя на его пятнадцатилетнего сына. Кроме того, как я потом сказал Элейн, Питер больше напоминал мне Аткинса, чем сам Аткинс хотя бы отдаленно напоминал себя.

— Ты не был таким напористым, когда я знал тебя, Том, — сказал я, продолжая смотреть на Питера; мальчик нежно прижимал кислородную маску к ставшему неузнаваемым лицу своего отца.

— Что значит «напористый»? — спросил меня Питер; его отец рассмеялся. Том сразу закашлялся и начал хватать ртом воздух, но, несомненно, это был смех.

— Я хочу сказать, что твой отец владеет ситуацией — он сохраняет уверенность в такой ситуации, в которой большинство людей ее лишаются, — сказал я мальчику. (Я не мог поверить, что говорю о Томе Аткинсе, но в тот момент это было правдой.)

— Так получше? — спросил Питер отца, который старался вдохнуть кислород; Тому приходилось слишком тяжело трудиться ради слабого облегчения, или так мне казалось, но ему удалось кивнуть в ответ на вопрос сына — не спуская при этом глаз с меня.

— Мне кажется, кислород не помогает, — сказал Питер Аткинс; теперь мальчик рассматривал меня пристальнее, чем раньше. Я увидел, как Аткинс медленно передвинул руку и легко толкнул сына локтем.

— Кстати… — начал парнишка, как будто это только что пришло ему в голову, как будто отец не сказал ему заранее что-нибудь вроде: «Когда приедет мой старый друг Билл, не забудь его спросить о том лете, которое мы с ним провели в Европе». — Кстати… — начал он снова, — я так понял, что вы с папой путешествовали по всей Европе. Ну… и как вам понравилось?