Все случилось летом

ХОРОШИЙ ЗНАКОМЫЙ

Хмурым декабрьским вечером судья Эрнест Силав возвращался с работы. Было что-то около семи, на часы, правда, не взглянул — торопиться некуда. Троллейбус, шелестя шинами по мокрому асфальту, отъехал с остановки. Моросил дождик. В темноте светили фонари и окна.

Отвернувшись от ветра, Силав раздумывал, зайти ли в гастроном или не стоит. Уж было двинулся в ту сторону, да передумал, перешел улицу, оттуда к его дому вела дорожка. Когда на исходе пятый десяток, в еде нужно соблюдать умеренность, ничего, на кухне что-нибудь найдется, чем заморить червячка…

Вскинув глаза, Силав заметил, что в доме напротив на втором этаже светятся окна его квартиры.

В чем дело? Жены не должно быть дома — собиралась в театр. Что-нибудь случилось? Приехали гости? Или заупрямилась, решила не ходить. Раз он отказался…

В парадном, как обычно, проверил почтовый ящик, — газету жена успела вынуть, — и Силав не спеша поднялся по лестнице. Также неспешно открыл дверь, включил свет в прихожей. Сам некурящий, он сразу ощутил табачный запах, и предчувствие подсказало, что в квартире он не один. Тотчас заметил на вешалке чье-то промокшее пальто, далеко не новое, как и кепка. Раздеваясь, Силав слышал, как в комнате кто-то отодвинул стул и неуверенной походкой направился в прихожую. Дверь отворилась, на пороге стоял незнакомый мужчина лет пятидесяти. Роста среднего, коротко остриженный, широколобый, с острым подбородком, черты лица тоже заостренные. Одет незнакомец был непритязательно, пожалуй, даже бедно. Дешевый костюм казался тесноватым для его коренастой фигуры, рукава на сгибах пузырились. Клетчатая рубашка с мятым воротником.

— Меня впустила ваша жена, — проговорил человек. Голос у него был глухой и хриплый, будто простуженный. — Она торопилась в театр, сказала, чтобы обождал, вы скоро придете. Добрый вечер!

— Добрый вечер… Что вам угодно? — довольно резко спросил судья, вешая пальто. Он не пытался скрыть досаду, будучи уверен, что человек пришел по тем делам, которыми он, Силав, обязан заниматься в суде с такого-то и до такого часа. «Знаете что, — хотелось добавить, — вам лучше уйти. Время позднее, я устал, кроме того, у меня еще много работы…» Но посетитель, угадав его мысли, упредил его:

— Вы хотите, чтобы я исчез? Не стесняйтесь, скажите: пошел вон! И я сгину…

— Нет, отчего же… Зачем сразу так… — через силу буркнул хозяин.

— Понимаете, не мог я пройти мимо вашего дома… Узнал, что вы здесь живете. Кому-то я должен открыться. Поверьте, это очень важно. Для меня… От этого столько зависит.

Судья хмыкнул, перед зеркалом приглаживая прическу, поправляя галстук.

— Сомневаюсь, чтобы я мог вам чем-то помочь. Жилищными вопросами ведает райисполком. Непослушными подростками занимаются соответствующие органы милиции. Про убежавших жен ничего не желаю слышать, это ваше личное дело… Да, кстати, вы не алкоголик? Не из хронических ли? — спросил он, обернувшись к незнакомцу.

— Не-ет, — покачав головой, протянул тот, и в голосе его прозвучала обида. — А вы решили, что к вам явился какой-нибудь слюнтяй и пьяница, что он станет бить себя в грудь, с завтрашнего дня обещая начать новую жизнь? Какая ерунда! Не будь это для меня так важно, неужели б я переступил ваш порог. Три года назад вы меня осудили… Может, помните? Я — Артур Винда. Не помните? Я на вас не в обиде. Три года — это триста шестьдесят пять дней, помноженных на три. Вот как летит время.

Силав постарался припомнить дело трехлетней давности и человека, стоявшего в дверях прихожей. Да, был такой. Вроде был.

— И вы, конечно, считаете, что вас осудили неправильно?

Артур Винда даже поморщился от досады. Потом с грустью покачал головой, как бы говоря, что он явился сюда неспроста, хоть его и пытаются уличить в таких пустяках.

— И это я слышу от вас… Да и какое это имеет значение — правильно, не правильно? Дело прошлое. А если я считаю, что легко тогда отделался? Такое вам не приходит в голову?

— Обычно жалуются, что приговор был слишком строг.

— Вот именно — обычно… Почему бы для разнообразия не допустить и что-то необычное?

— Хм, интересно… Очень даже интересно. Вы рассуждаете совсем как… Школу кончили?

— Школу? Вы читали «Мои университеты» Горького? Моими университетами были тюрьмы. Более двадцати лет я провел в заключении. За эти годы можно многое прочитать, передумать.

— Интересно… — твердил Силав, как бы разговаривая сам с собой. — Ну, что ж, пройдемте в комнату, — решился он наконец. — Пожалуй, коридор не самое удобное место для такой беседы. Прошу!

Тем не менее гость посторонился, пропустил вперед хозяина. В чужой квартире он чувствовал себя вполне непринужденно.

Судья провел его во вторую комнату, поменьше, служившую кабинетом. С тех пор как сын и дочь обрели самостоятельность, Силав с женой довольно удобно смогли устроиться в двухкомнатной квартире. Предложив гостю кресло, Силав подсел к письменному столу. Незатейливая настольная лампа освещала тесноватую, просто обставленную комнату. Тахта, книжные полки…

— Ну вот, как будто мы расположились, — проговорил хозяин.

Однако Артур Винда не спешил садиться.

— Только вот что… Вы у себя дома, и мне бы не хотелось, чтобы вы, так сказать, находились при исполнении служебных обязанностей, — произнес он своим хрипловатым голосом. — Выслушайте меня просто так, а не по долгу службы. Я понимаю, между нами ничего нет общего. Разве только то, что мы люди. Я, конечно, более независим, чем вы. Вы связаны служебным положением, связаны… Да, ведь вы член партии? Конечно, как же иначе. Стало быть, связаны партийной дисциплиной, обязаны чуткость проявлять, таких, как я, воспитывать. Не так ли? И все же на сегодня прошу вас позабыть обо всех своих обязанностях, о служебном долге…

Судья вскипел. Что за наглец! Еще будет указывать, что он должен и чего не должен… Вышвырнуть его вон, да и только! Однако Силав давно научился себя сдерживать, а кроме того, он не мог отделаться от ощущения, что его воля, независимое суждение еще в самом начале разговора были как бы подавлены, опутаны. Нет, каково, этот уголовник пытается заставить его мыслить по-своему! Чушь!

Скрывая смущение и досаду, Силав недовольно буркнул:

— Вздор вы говорите! Человек чуть ли не с пеленок несет бремя долга и обязанностей хотя бы потому, что он человек. Прошу садиться, мне неудобно беседовать, когда вы стоите. Так вот…

— Я вижу, вы обиделись, но поверьте, я не мог иначе. Вам неприятно слушать мои слова. Что ж, я умею говорить и приятные вещи. Только зачем?

Вопрос остался без ответа.

Винда сел в кресло, откинулся на спинку, руки положил на подлокотники. Но удобная поза чем-то ему не понравилась, и, подвинув кресло, он пристроился на краешке, точно робкий проситель.

Разделял их лишь угол стола, и судья мог хорошо рассмотреть непрошеного гостя. Да, похоже, человек этот хлебнул в жизни горя — такие глубокие морщины бывают у безнадежно больных или… или у таких, как он. Когда их взгляды встретились, Силав не выдержал, отвернулся. В глазах незнакомца была жуткая тоска. Казалось, его запавшие, с красными веками глаза плачут, но плачут без слез, и на щеках их тоже не видно, но слезы, возможно, падали глубоко в душу.

Настольная лампа освещала поверхность стола, их лица, небольшое пространство пола. В остальном комнату укрывал уютный полумрак. Временами в окно стучались ветер с дождем. Крупные капли, срываясь откуда-то сверху, звучно тренькали на жести подоконника.

— Так говорите, три года назад я вынес вам приговор… — сказал Силав, желая продолжить беседу. — А теперь? Давно на свободе?

— С лета.

— И как устроились? Где-нибудь работаете?

Винда встрепенулся. Вероятно, вопрос заставил его вспомнить что-то важное. Достав из кармана записную книжку, принялся листать ее. Судья обратил внимание: руки у него были небольшие, пожалуй, даже женственные, с длинными пальцами и, казалось бы, давно не знавшие тяжелой работы.

— Могу я воспользоваться вашим телефоном? — спросил Винда, отыскав в книжке нужный номер. — Замминистра внутренних дел велел позвонить в это время. — И тут же, словно извиняясь, добавил: — Ничего не поделаешь, начальство нужно уважать.

Телефон стоял на другом конце стола. Судья, разумеется, ничего не имел против. Винда встал, набрал номер. Ответил женский голос, а немного погодя трубку взял заместитель министра.

— Это товарищ . . .? — Винда назвал знакомую Силаву фамилию. В трубке зарокотал столь же знакомый бас, Силав все прекрасно слышал, о чем говорилось. Само собой было понятно, что Винда приглашал его в свидетели разговора.

— Прошу извинить за беспокойство… С вами говорит Артур. Артур Винда.

— А, это ты? Ну, как? Все уладил?

— Да, пропуск в кармане.

— Вот видишь! Было бы желание, остальное приложится. Что я тебе говорил?

— Только с жильем осечка. Нет, говорят.

— Ишь ты какой, тебе все сразу подай! Сначала поработай, там будет видно. А через неделю позвони. Или сам зайди в министерство. Расскажешь, как дела. Ну, будь здоров! И не вешай носа!

— Всего вам доброго!

Винда повесил трубку, опять уселся в кресло.

— Вы спрашивали, как я устроился? Вот могу похвастаться!

Из внутреннего кармана он достал красную книжечку и протянул судье. Совершенно новый пропуск. Выдан Артуру Винде, рабочему мебельного комбината. Действителен по такое-то число. Подпись. Печать. Фотография.

Судья вернул пропуск. Силав остался доволен услышанным и увиденным и потому дружелюбно улыбнулся. Человек начал новую жизнь, начал ее правильно.

— Быть может, вас смущают те двадцать лет заключения, о которых я помянул? — спросил Винда. — Так знайте: в «мокрых» делах отродясь не участвовал и никого не ограбил, ни к кому в карман не залез… Люди мне сами давали деньги. Безо всякого насилия с моей стороны.

— Как это — сами?

Винда развел руками.

Они помолчали, будто собираясь с мыслями перед важным разговором. Винда сидел спиной, а Силав лицом к окну.

— Что вы видите на улице? — спросил Винда.

— На улице?

Силав до конца раздвинул занавески. За окном поверх второго этажа на длинной тонкой металлической дуге висел фонарь. В треугольнике света, падая из тьмы и во тьме пропадая, роились дождинки. Двумя сужающимися рядами в темноту убегали дома. И впереди поле зрения замыкалось домами. Пятиэтажный город… Освещенные окна стремились соединиться, перечеркнуть дождливую ночь полосами света. И каждое окно чем-то отличалось от остальных — люстрами, занавесками, мелькавшими за ними силуэтами. В одном свет погаснет, в другом — загорится.

— Вы видите окна? Светящиеся окна? Я сегодня шел к вам и смотрел на окна. Смотрел, как в одном загорается свет, в другом гаснет. Это ужасно — смотреть! И мне подумалось, неужто и я когда-нибудь смогу вот так войти в свой дом, зажигать и выключать свет? Знакомо вам такое чувство? Нет, конечно… Войти в уютную комнату, где тебя уже ждут, стол накрыт, дымится картошка… Мне сорок пять лет. Только сегодня по-настоящему это дошло до меня — аж в глазах потемнело. Сорок пять! Сколько живет человек? Семьдесят, ну восемьдесят. Значит, лучшие годы позади. Живем ведь первые тридцать, а потом каждый вечер лишь ночуем дома, включаем и выключаем свет…