Спасти огонь

Я села в машину, открыла ворота и поскорее выехала, прежде чем шофер успел вызваться подвезти меня. Повернула налево и стала на обочине перевести дух. Возможно, я больше не увижу свою семью. Мне нестерпимо захотелось расплакаться, раскаяться и повернуть назад, но я совладала с собой. Дрожь сменилась дикой головной болью. Адреналин расширил сосуды мозга.

У нас был очень спокойный район. Мы жили на мощеной улице с круглосуточным видеонаблюдением. Вряд ли Хосе Куаутемок остался незамеченным. По внутренним правилам микрорайона, частная полиция должна была расспрашивать всякого незнакомца и просить его удалиться. Но, возможно, они решили, что белокурый и высокий Хосе Куаутемок из здешних, и просто не заметили его тюремную униформу. Преимущества белизны в расистской стране.

Я увидела, как вдалеке кто-то переходит улицу, и поехала туда. Это оказался не Хосе Куаутемок. Домработница вышла выгуливать собачонку — мелкую, уродливую, таких сейчас много. Освещение в этой части Сан-Анхеля было приглушенное, чтобы не нарушать нарочитую ауру провинциальности. Я искала в полумраке Хосе Куаутемока и не находила. Может, он испугался частых здесь патрульных машин и решил уйти.

Я припарковалась в конце улицы. Включила аварийку, чтобы он понял, что это я, и звук на телефоне. Стала ждать. Чтобы успокоиться, принялась вспоминать моменты рядом с ним. И не нашла никаких признаков того, что он может причинить вред мне или моей семье, никаких причин для тревоги. По крайней мере, я предпочла так думать.

Наконец он появился. Огромная фигура вынырнула из-за угла и направилась к моей машине. Он осторожно подошел и, убедившись, что это я, открыл дверь. Сел на переднее сиденье, захлопнул дверь. Видно было, что он волнуется. «Здорово», — сказал он и улыбнулся. Я тоже улыбнулась и потянулась его поцеловать. Тут нас осветило фарами проезжавшей по перпендикулярной улице машины, и мы отпрянули друг от друга. Хосе Куаутемок следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду. «Все хорошо?» — спросила я. Не отрывая взгляда от окошка, он кивнул: «Поехали. В этом квартале полиции больше, чем во всей тюрьме».

Я завелась. Хотела газануть, но тут он опять приник ко мне. Поцелуи, много поцелуев, бесконечно много поцелуев. И его запах. Его проклятый запах. Я любила его. Как же я его любила.

Когда родился Хосе Куаутемок, мне было три года, почти четыре. Мне совершенно не понравилось, что он отнял у меня мамино внимание. Ласки, которыми она меня осыпала, закончились: ей нужно было заботиться о горластом требовательном младенце. В конце концов меня так достало его хныканье, что я решил поступить, как поступают ревнивые дети, когда чувствуют, что их оттеснили. Когда брат спал в колыбельке, я щипал его, чтобы он плакал. На плач прибегала мама. Она брала его на руки, он успокаивался. Потом снова клала в колыбельку и возвращалась к домашним делам. Я ждал в своей комнате, притворялся, будто играю. Но как только мама уходила, снова принимался его щипать.

Я поступал так много раз. Находил странное удовольствие в том, чтобы делать ему больно. Однажды вечером, когда вы с мамой закрылись в спальне, я сдавил его шею. Бедный ребенок извивался, силясь вдохнуть. Через несколько секунд я его отпустил, и он завопил. Вы, полуодетые, выскочили из спальни. Я, стоя за дверью, вслушивался, что вы говорили. Ты показал маме следы на его шейке. Прорыдав полчаса, мой брат успокоился, и я подумал, что вы снова уединились.

Я тихонько вышел из комнаты, намереваясь снова его помучить. В темноте подошел к колыбельке и опять стал его душить. Он задыхался и сучил ножками, и тут зажегся свет. Ты прятался в ванной и застукал меня с поличным. Я так испугался, что застыл на месте. «Ты хочешь убить своего брата?» — спросил ты. Я замотал головой, не в силах произнести ни слова. «Ненавидишь его?» Я снова замотал головой. «Мама так и знала, что это твоих рук дело». Ты навис надо мной: «Я приказываю тебе убить брата». Нет, я не хотел убить его, папа. Просто хотел показать ему, что скинуть меня с престола будет не так-то просто. Тысячи детей поступают также. Это способ установить иерархию, унять зависть и ревность. Но убивать его я не собирался. «Убей его», — отчеканил ты. Мне захотелось прошмыгнуть у тебя под ногами, выскочить из дома и бежать, пока он не превратится в крохотную точку. Ты взял меня под локоть и заставил просунуть руки сквозь прутья колыбельки: «Ты же хотел задушить его, так давай, души». Ты расправил мои пальцы и положил их ему на шею. А потом начал сдавливать своими руками мои. Хосе Куаутемок стал задыхаться. Как ни старался вдохнуть, не получалось. «Давай же, убивай его!» — взревел ты. Услышав это, мама вошла в комнату: «Сеферино, что ты делаешь?» Он велел ей убираться. «Пожалуйста, остановись!» — взмолилась она. Но ты продолжал сдавливать моими руками горло Хосе Куаутемока. Когда я уже думал, что больше он не выдержит, ты отпустил меня и толкнул назад: «Всякий раз, когда он будет плакать, виноватым у меня будешь ты. И всякий раз будешь платить». Я отчетливо помню твой летящий к моему лицу кулак. Я упал на спину. Не заплакал — плач захлебнулся в страхе. Ты взял Хосе Куаутемока на руки и в необычайном порыве нежности обнял.

В ту минуту я потерпел первое и окончательное поражение от Хосе Куаутемока. Он даже не понимал происходящего, а основа доминирования была заложена на всю жизнь. По глупости я оказался обречен заботиться о нем и защищать его. Он, видимо, интуитивно это понимал, потому что — не нарочно, следует признать — пользовался моими слабостями. Он сумел починить меня физически и эмоционально. Я так переживал, что он спихнет меня с трона, на который я претендовал по праву первородства, а в конце концов сам преподнес ему этот трон на блюдечке.

Возможно, из-за этой давней вины — или просто из искренней любви к брату — я чуть не нанял Хоакина Сампьетро, лучшего в стране адвоката по уголовным делам (ты, должно быть, помнишь его: такой тихий незаметный блондин, которого ты презирал, когда он работал у доктора Манисалеса), заниматься делом Хосе Куаутемока. Он заполучил славу — недобрую, — защищая наркобаронов, профсоюзных жуликов, хапуг-политиков, нечистых на руку предпринимателей. Он исправно служил неправому делу. Тот, кого ты называл пентюхом, стал черным лебедем мексиканского правосудия. Ловкий, со связями, дошлый. Фамилия у него была как у дворянина, хотя на самом деле он происходил из самого сердца простого района — Несы. «Народный блондин», этакий герой-любовник из мексиканского кино 40-х годов.

Сампьетро, словно тарантул, отлично разбирался в паутине судебной системы, и ему не составило бы труда вытащить Хосе Куаутемока из тюрьмы. В любом уголовном кодексе, даже самом цивилизованном, каку стран первого мира, есть лакуны, двусмысленности, тонкости, и хитрый адвокат умеет ими воспользоваться. Но, даже имея возможность обеспечить тогда свободу брату, я решил ему не помогать. Я побоялся, что на свободе он ополчится против семьи. Самые страшные враги, как утверждали древние греки, одной с тобой крови. Я не хотел рисковать, допуская, что он может убить маму или Ситлалли (чтобы убить меня, ему пришлось бы сначала прорваться сквозь строй моих телохранителей, а это практически невозможно). Кто знает, какая злоба кипела в нем.

Я помню его последний день дома. Утром он был в отличном веселом настроении. Ничто не предвещало трагедии. За завтра ком рассказывал, сколько болезней станет излечимыми, когда медицинская наука более полно поймет клеточные процессы: «Мы победим рак, деменцию, сколиоз, депрессию, гастрит, склонность к суициду». Задним числом я толкую его слова как предвосхищение того, что случилось позже. Видимо, это был крик о помощи, а я не смог его расшифровать. Не смог прочесть знаки его ментальной расшатанности. Знаю только, что в ту минуту, когда он спустился за канистрой с бензином, ничего изменить было уже нельзя.

Дон Хулио строго-настрого велел четверым судмедэкспертам не разглашать результатов вскрытия. Никомушеньки. Даже собственной, на хрен, подушке. Если он узнает, что хоть один проговорился, казнит всех четверых. Не станет терять время, выясняя, кто именно тут птичка певчая. Трое экспертов знали, что с картелем шутки плохи, и решили держать рот на замке. У четвертого чесался язык, и он рассказал секрет своей жене. Та пообещалась молчать, но у нее тоже чесался язык, и она быстренько разболтала все подруге, а та — кузине, а та — бойфренду, а тот корешу, который работал в министерстве, а тот — своему шефу, а тот — своему, а тот — замминистра внутренних дел. С каждым «знаешь-что-случилось-в-Восточной-тюрьме» вероятность смертной казни трех невинных и одного сплетника возрастала.

Замминистра уже считал дело закрытым. Несколько смертей от отравления — не приоритетная тема безопасности. Капут, финито, некст, переходим к водным процедурам — пока не прокатился слушок, что отравление-то было намеренное. Какие уж тут водные процедуры?

Тогда он потребовал провести эксгумацию для нового вскрытия, которое поручили пяти судмедэкспертам — в частности, двоим, нанятым ранее картелем «Те Самые». Приехав в морг, эти двое переглянулись. «Ты проболтался?» — «Да ты что! И в мыслях не имел». — «Сдается мне, это Пабло, козел». — «Да, он то еще помело. Все, пиздец нам». — «Ну и что нам теперь делать?» — «Подменим результаты. Скажем, что они от другого померли». — «А остальных троих как мы обдурим? Рамон, ботан гребаный, — приятель замминистра. Точно ради него расстарается, подлиза». — «А если сказать дону Хулио, что это не мы разболтали, а Пабло?» — «Тогда нам однозначно морозилка светит. Нет, лучше просто подменим результаты вскрытия».

У напуганных медиков было преимущество: трупы пролежали в земле несколько дней и находились в фазе посткорма для червей, что значительно усложняло рассечение, анализ тканей и прочую фигню. Найти следы хлорида ртути в настолько разложившихся телах — тот еще геморрой.

Первые данные не выявили никаких результатов. Хлорид ртути легко испаряется, и достаточной для отравления концентрации в трупах не обнаружили. Этиология смерти оставалась неясна: люди могли умереть от ботулизма, кокцидиоидомикоза, СПИДа, хламидий или любой другой хвори. Доказательства покушения отсутствуют. Но ботаник Рамон отказался подписать заключение. «Нужно провести дополнительные исследования», — заявил он, чтоб ему, зануде, пусто было.

Этот мудак решил провести фотохимический анализ костей. «В костных тканях токсичные вещества сохраняются гораздо дольше», — заявил он тоном вечного отличника. Три дня спустя Рамон явился пред светлые очи остальных экспертов и сообщил, что в костях обнаружен хлорид ртути. «Определенно, именно это вещество и стало причиной смерти», — провозгласил он, умильный, словно корги.

«Хренов сраный хрен», — подумали двое замешанных ранее экспертов, и очко у них заиграло. Если этот ботаномен отдаст такое заключение своему товарищу замминистра, власти признают отравление намеренным, и тогда жди не просто беды, а армагеддона Картель «Те Самые» сядет в лужу: станет ясно, что он не в состоянии контролировать свои территории. Договоренности пойдут по известному месту, и месяцы переговоров окажутся напрасными.