Сплетенные

ГЛАВА 11

СЛОАН

Просыпаюсь в кровати, в кровати Зета, которая мне слишком хорошо знакома с той ночи, когда он устроил вечеринку, а я пришла забрать свой телефон. Он отнес меня в эту комнату подальше от жаждущих, заинтересованных людей, чтобы я оказалась только в его власти. Но сейчас его здесь нет. Я одна, мне холодно и чертовски больно. Мне всегда было интересно, каково это, когда в тебя стреляют, даже немного любопытно, но теперь, когда это случилось, мое любопытство испарилось, и не могу дождаться, когда утихнет пульсирующая, колотящая боль. Сегодня ситуация выглядит еще хуже.

Тихий стук в дверь вырывает меня из задумчивого транса, в котором я пребывала, а затем слышится голос.

— Слоан? Ты проснулась?

Нежный женский голос. Это может быть только Лэйси.

— А-ага. Можешь войти.

Дверь резко открывается, и входит Лэйси, одетая в огромную футболку, спускающуюся до колен. Не думаю, что это футболка Зета, она слишком велика даже для него. Она закрывает дверь и торопливо пересекает комнату, нависая над краем кровати.

— Который час, Лэйс? — спрашиваю я, потирая лицо.

На окнах тяжелые темные шторы — такие обычно покупают люди вроде меня, которые работают ночью и должны спать днем, — поэтому не знаю, утро сейчас или нет. Определенно не похоже на утро.

— Уже десять минут шестого, — шепчет она. Нижняя губа исчезает у нее во рту. — Эм…

Она переминается с одной ноги на другую, захватывая ткань футболки в кулак. В полусвете она выглядит бледной. Из-за темных теней под глазами ее лицо выглядит опухшим и перекошенным. И вдруг я понимаю, чего она хочет. О чем ей трудно говорить.

— Хочешь немного полежать? — спрашиваю я, приподнимая одеяло.

Лэйси выглядит так, словно собирается заплакать. Она кивает, и я немного сдвигаюсь, чтобы она могла забраться под одеяло. Не уверена, стоит ли мне что-то говорить в данной ситуации, но чувствую, что должна. Она была очень встревоженной в квартире Пиппы, абсолютно парализована страхом. Все время повторяла: Мэллори. Они здесь из-за него. Они узнали о Мэллори.

— Хочешь поговорить об этом? — шепчу я.

Лэйси, не моргая, смотрит в потолок, ее глаза широко открыты. Под одеялом продолжает сжимать и разжимать футболку. Я оставила ее в покое на некоторое время, не желая давить слишком сильно. Если она захочет поговорить, то знает, что может это сделать. Я вряд ли смогу заменить Пиппу, когда речь идет о скрупулезном лечении пациентов с психическими расстройствами, но могу быть хорошим слушателем. Надеюсь, что ей это известно; она открывает рот, и из него вырывается придушенный звук, словно она собиралась что-то сказать и остановилась, не успев начать. Я вожусь под одеялом, пока не натыкаюсь рукой на руку Лэйси. Обхватываю ее и сжимаю, давая знать, что все в порядке. Не торопись.

— Я не… — она задыхается. — Я не хотела этого делать. — Голос звучит хрипло, словно ее душат. — Это была… это была случайность. Обычно я не злюсь и раньше никогда не была настолько злой, но в тот день разозлилась, и я… я… я… я просто устала, понимаешь?

На мой взгляд, это что-то важное. Мне стоит разумно задавать вопросы. Возможно, Зет должен быть тем человеком, с которым Лэйси должна поговорить об этом. Думаю, мне следует найти его, где бы он сейчас не находился, и позволить им все обсудить. Как только собираюсь это предложить, Лэйси отпускает мою руку и поворачивается набок, подальше от меня, сворачиваясь в клубок. Раздаются безошибочные звуки плача: слабые, но душераздирающие. Она плачет, словно одинокий ребенок, потерявшийся в темноте, но слишком напуганный, чтобы позвать кого-нибудь на помощь.

Именно в этот момент я решила, что не оставлю ее, чтобы отправиться на поиски Зета. Не оставлю ее, пока не удостоверюсь, что с ней все в порядке. Несмотря на свои страхи, она может мне доверять.

— Все хорошо, Лэйс. — Прикладываю ладонь к ее спине, позволяя почувствовать человеческий контакт. — Расскажи мне.

Она шмыгает носом. Продолжает плакать.

— М-Мэллори, — шепчет она. Кожа на ее спине покрывается мурашками, я чувствую это даже через футболку, словно одного имени этого человека достаточно, чтобы ее охватил невыносимый ужас. — Мэллори нравилось… чтобы я делала то, что он хотел, когда он… хотел, — заикаясь, говорит она. — Он приходил в мою комнату, когда я была в постели и притворялась… спящей, но это никогда не помогало. Не знаю, зачем я пыталась делать это каждый раз. Это выводило его из себя. Если я, на его взгляд, вставала слишком медленно, он б-бил меня кожаным ремнем. Он всегда носил его… везде, куда бы ни пошел, он говорил, что делает это на случай, если я буду плохо себя вести.

Меня начинает мутить. Этот человек, этот Мэллори, именно о нем говорила Лэйси, когда я отвезла ее на первый прием к Пиппе. Он больной сукин сын, который постоянно насиловал ее. В тот день, когда она рассказала о нем нам с Пиппой, ее голос был спокойным, безжизненным, контролируемым. Сейчас все наоборот: она в смятении, ей тяжело дышать. Мое сердце разрывается от боли. Провожу рукой вверх и вниз по ее спине, осознавая, насколько это мизерный и несущественный жест, но все равно пытаюсь подбодрить ее.

— Каждое воскресенье он водил меня в церковь. Говорил, что я нечестивая. Говорил…

Слова словно застревают у нее в горле.

— Все хорошо. Не торопись, — шепчу я, закрывая глаза.

Это мучительно для нее, но это также мучает и меня. Никогда не слышала ее такой. Никогда. Я видела, какой она может быть… перепады настроения, депрессия, замкнутость, но это другое. Ей так больно, что нас с ней трясет.

— Он говорил, — продолжает она, — что я шлюха. Говорил, что я соблазнила его. Что мне не нужно было все время вводить его в заблуждение. Я была плохой девочкой, раз так его возбуждала, и мне нужно было пойти в церковь, чтобы покаяться и очиститься от грехов. Он ждал возле исповедальни каждую неделю. Каждое воскресенье… — Она выдыхает. Глубоко вдыхает. Выдыхает. Ее рыдания немного затихают, но не прекращаются. А потом шепотом она рассказывает мне все остальное: — Он ждал у исповедальни каждое воскресенье в течение года. Я хотела рассказать все священнику о том, что не хочу этого делать, что он заставляет меня каждый раз, но знала, что он сидит снаружи и слушает. Ему нравилось слышать мою исповедь. Обычно он очень возбуждался, пока ждал меня, а потом в машине плакал и говорил, что я злая и заставляю его страдать. Но не трогал меня. Когда мы приезжали домой, он трогал себя и заставлял меня смотреть. Когда он снова приходил ко мне, был уже вторник. Если повезет, то среда. Но на этой неделе, когда мы вернулись домой после церкви, Мэллори не прикасался к себе. Он был в бешенстве. Священник… священник сказал, что это не моя вина и отказался читать мне «Аве Мария». Мэллори заставлял меня говорить священнику, что его зовут Кертис, чтобы у него не было неприятностей. Но на этот раз священник спросил, сколько мне лет. Сколько лет Кертису. Я об этом совершенно не задумывалась. Просто… просто сказала правду. Я сказала ему, что мне четырнадцать, а Кертису сорок три.

Лэйси замолкает — и это хорошо, потому что мне нужно время, чтобы осмыслить услышанное. Четырнадцать лет. Четырнадцать, бл*дь, лет. Когда мне было четырнадцать, мама не выпускала меня из поля зрения. В то время я возмущалась из-за ограничений, но теперь, в зрелом возрасте, понимаю, насколько мне повезло. Мне так повезло, что в моей жизни был тот, кто присматривал за мной.

— Священник хотел, чтобы я обратилась в полицию, — продолжает Лэйси. Она говорит спокойно, ее плечи перестали дрожать. — Но я отказалась. Знала, что Мэллори разозлится, потому что рассказала священнику о том, сколько ему лет, но было слишком поздно что-то менять, поэтому я старалась держать рот на замке. Священник сказал, что у Мэллори проблемы с головой, и он нуждается в помощи, а мне необходимо посещать нормальную школу или что-то в этом роде. Я не закончила исповедь. Мэллори отдернул занавес и схватил меня. Вытащил оттуда. Он сказал, что мы должны переждать в машине некоторое время на случай, если появятся копы. Они не появились. Мэллори все время спрашивал, почему я постоянно пытаюсь доставить ему неприятности, хотя я та, кто плохо себя ведет. Я знала, что у меня все равно будут неприятности, когда мы вернемся домой, поэтому просто молчала. А когда мы вернулись, не смогла… не смогла убежать, — всхлипывает она. — Он избил меня. Привязал к стулу на кухне и ножницами срезал с меня одежду. Он подробно рассказал, что собирается со мной сделать. Я так испугалась, что даже… описалась. Это разозлило его, он развязал меня и заставил голышом все вытирать, пока он наблюдал, лапая себя.

Кажется, я чувствую запах мочи и чистящих средств. Слышу испуганный плач четырнадцатилетней Лэйси, ползающей на четвереньках и убирающей созданный ею беспорядок. Вдруг меня охватила настолько всепоглощающая ярость, что я хочу найти этого человека и прикончить. Хочу причинить ему такую боль, чтобы он никогда больше не смог воспользоваться своим мужским достоинством, чтобы отлить не мог, не говоря уже о том, чтобы использовать его для причинения боли другим маленьким девочкам. Подаюсь вперед, обнимаю Лэйси и притягиваю ее к себе. Она так сильно дрожит, что я слышу, как стучат ее зубы.

— А потом он… потом он сделал мне очень больно, — просто говорит Лэйси.

Я хочу знать, что она имеет в виду, но слишком возмущена и оскорблена за несчастную женщину, находящуюся в моих объятиях, чтобы задавать вопросы. Мне известно достаточно. Я знаю, что он причинил ей такую боль, что она все еще страдает при воспоминании о нем спустя почти двенадцать лет.

— Ты кому-нибудь еще рассказывала об этом, Лэйси? — спрашиваю я, пытаясь сдержать слезы.

Она качает головой.

— Когда я проснулась на следующее утро, он еще спал. Я должна была приготовить ему завтрак. Каждое утро я должна была готовить ему яичницу и овсянку, приносить завтрак в постель. У меня все болело, и я едва могла ходить. Все причиняло боль, и я просто… просто сорвалась. Приготовила яичницу и овсянку, налила апельсиновый сок в стакан, но не наполнила его до самого верха. Только наполовину. — Она делает паузу, словно заново переживая все, что происходило в тот день: выкладывает яйца на тарелку, наполняет тарелку овсянкой, проливает немного сока на столешницу. — Я не израсходовала весь отбеливатель, — говорит она мне. — С прошлой ночи. С ночи, когда он заставил меня убираться. Я увидела бутылку и сделала это. Не колеблясь. Наполнила его стакан из этой бутылки, а потом отнесла ему. Он уже проснулся. У него было хорошее настроение. Он назвал меня своей лапочкой, погладил по щекам, покрытым синяками, которые он нанес, и сказал, чтобы я посидела с ним, пока он будет есть. Я не хотела. У него на стенах висели фотографии Иисуса и Марии и всех этих ангелов, парящих на небесах, и я помню, что не хотела сидеть там, пока они смотрят сверху вниз на то, что я сделала. Но Мэллори не позволил мне уйти.

Теперь она не сдерживается, Лэйси лежит и рыдает. Я прижимаю ее к себе, борясь с желанием броситься в ванную и поблевать. Она напоила его отбеливателем. Она напоила его отбеливателем, и я не могу заставить себя поверить в это. Мой ужас усиливается, когда я вспоминаю выражение лица Лэйси, когда я впервые привела ее в дом своих родителей: паника в ее глазах, когда она увидела иконы и религиозные картины на стенах гостиной моих родителей. Бл*дь. Я оставила ее там на несколько дней.