Дура...

Она опускает палочку в карман. Не разрывая визуального контакта, осторожно касается горячими пальцами его виска.

— А если бы на моем месте была Лили, ты доверился бы ей?

Стеклянный небосвод над застывшим в штилевой истоме морем беззвучно трескается. Расплавленное солнце ртутной каплей стекает в море. Изломанные молнии раскалывают горизонт, и сквозь змеистые щели в исказившееся пространство врывается шелестящий, слабый голос, как вздох долгожданного ветра:

— Нет…

Внезапное осознание правды обрушивается на неё беспощадно, всесокрушающе, оглушительно. Использовав подаренную энергию для того, чтобы вырастить в сознании этот слишком элементарный для мастера бастион окклюменции — всё, на что сил хватило — её «особый пациент» всего лишь пытается защитить оставшуюся с ним в последний час целительницу от «проклятия последнего прикосновения».

…Ложный мыслеобраз разрушался, крошился, облетал невесомыми хлопьями пепла, как сожжённая картонная декорация. Но за осыпающейся стеной была пустота. Наспех выстроенный окклюментальный блок, которым Северус отгородился от чужого проникновения в свои воспоминания, и не думал исчезать. Вместо летнего полдня — облако пустого, серого, непроницаемого тумана. Без конкретных деталей. Не более — но и не менее…

И Мэри не могла сквозь него прорваться.

«Ты хочешь, чтобы я поверила, будто тебя уже нет?»

Но сам факт этой внезапной смены мыслеобразов неопровержимо свидетельствовал о том, что разум умирающего был сейчас невероятно силён. Он жил вопреки всему, боролся, пытался подчинить себе внешние обстоятельства. А это означало, что Северус всё ещё был в сознании, понимал и ощущал происходящее с ним, хотя внешне уже ничто на это не указывало.

Весь её прежний целительский опыт буквально кричал о том, что такого не может быть. В агонии нет ни логики, ни чувств… Переступающий границу миров не способен столь ясно и чисто творить, используя магию, создавать мыслеобразы и отвечать ими на её вопросы. Гиповолемия, шок, интоксикация — уже одного из этих трёх факторов должно было хватить, чтобы любое осознанное движение разума и души прочно оцепенело. Никто из живых у последней черты не стал бы расходовать скудные ресурсы угасающей жизни на окклюменцию. Для неё и здоровому-то волшебнику нужно приложить немалые усилия и умения!

«Зачем, Северус? Зачем это запредельное напряжение последних сил — отчаянное, бессмысленное и бесполезное?»

То, что она видела и ощущала, держа его остывающую руку в своей, кричало об одном. Он ещё здесь. И — мыслит, чувствует, защищается. Такую сверхъестественную живучесть разума можно было объяснить только одним фактором: феноменом последнего прикосновения. Внутри образовавшегося в ходе запретного ритуала энергетического поля, которое приняло в себя, столкнуло и сплавило ауры их обоих, творились невероятные, объективно невозможные вещи.

Магия текла через руку.

Её пальцы, обнявшие ладонь Северуса, были уже не просто горячими, а болели, как от ожога. Но она принимала эту боль как неизбежность и не разрывала образовавшейся связи. Она полностью отпустила себя, подчинившись своей интуиции. Чувствовала, как от её груди сначала поднимается к плечу, а потом спускается вниз по руке волна энергии, от которой кололо запястье и немела ладонь.

Тело и разум действовали заодно, жаждали помочь, подарить ещё несколько минут покоя. Но только встречного течения больше не было. Северус не хотел пропустить её поток и ещё раз принять дар жизненной силы. Выставленная им защита надёжно сдерживала натиск и действовала не только на ментальном, но и на физическом уровне, не позволяя испепеляющему магическому потоку вырваться из погибающего тела.

Она поняла, что не сможет пробиться на помощь к Северусу, если только он сам, по доброй воле, не снимет этот глухой, холодный запрет. Её «особый пациент» выстроил свои ментальные заслоны в надежде не только защитить целительницу от возможных последствий опасного для её жизни предсмертного магического контакта. Слишком гордый, он всегда принимал содействие за жалость — унижающую, растаптывающую достоинство. И теперь явно надеялся уйти в полном одиночестве — точно так же, как и жил.

«Неприкаянный, не приемлющий сострадания, отрешённый и закрытый от всех… И умирать — даже в муках — тебе не страшно. Ты думаешь, что уже всё сделал на этом свете, что написано тебе на роду. Ты считаешь себя никому больше здесь не нужным… Но есть я. И ты мне нужен! Так почему ты снова пытаешься всё решить за меня? Зачем раз за разом отвергаешь попытки до тебя дотянуться?

Всю мою жизнь я пыталась представить, что было бы с нами, если бы тогда, в юности, ты не оттолкнул влюблённую в тебя наивную девочку. Я не претендовала на место твоей Лили даже в самых смелых мечтах, но хотела быть рядом — другом, который в тяжёлую минуту сумеет помочь и поддержать...

Этой девочке нужно было повзрослеть, осознать полное крушение своих надежд и смириться с собственным поражением, чтобы на время одержать верх над чувствами — глупыми, иррациональными, безжалостными. Вот только после борьбы с собой сил на забвение у неё уже не осталось…

Быть рядом. Наверное, я просила и прошу слишком многого… Нет более обманчивых надежд, чем те, что владеют любящим человеком. Чем нереальнее созданные картины, тем они слаще, и тем сокрушительнее падение. Ты ведь тоже это знаешь, верно?.. Но, пожалуйста, позволь мне хотя бы сейчас быть рядом с тобой! Не к сердцу твоему взываю, а к разуму! Ответь, как мне жить дальше, если даже на пороге смерти ты вновь не оставляешь мне шанса стать ближе к тебе — хотя бы на короткий миг?..

Ты так ничего и не понял, Северус! Я прошу тебя — единственный раз в жизни! — довериться мне. Ты не рискнул сделать заложницей своей правды Лили, которую любил и берёг. Но зачем ты церемонишься со мной? Ведь я для тебя никто, всего лишь полустёршееся лицо — одно из многих — на старой школьной колдографии. И меня не отравит яд, который содержится в твоих воспоминаниях и не даёт тебе спокойно уйти».

Она закрыла глаза и сосредоточилась, вызывая в памяти картины собственного прошлого, мысленно снимая запреты с самых неприглядных из них. И если разум Северуса всё ещё жив, способен впитать в себя и осмыслить чужую правду, пусть он увидит её такой, какая она есть на самом деле. Не безвинной жертвой, какой он мог её себе вообразить и взрастить на этом основании комплекс вины перед ней, а женщиной, которая и сама была способна умышленно причинять боль и слишком часто своими лучшими побуждениями мостила дорогу в персональный ад, затрагивая по пути хороших и ни в чём не повинных людей…

«Если можешь — смотри! Хотя я знаю, можешь. Мысль жива, если ещё способна защищаться».

* * *

26.12.1980. Академия Колдомедицины

— Мэри, можно тебя? — рядом вырастает Руперт Остин.

Взлохмаченный, он одет в потёртые джинсы и свитер с нелепым вязаным оленем на нём. На лукавом лице — трёхдневная щетина. Он не пропускает ни одной студенческой пирушки, не прочь приволокнуться за хорошенькой девушкой, выпить в компании друзей, но при этом непостижимым образом успевает совмещать развлечения с учёбой, оставаясь лучшим на нашем курсе. Его мечта — стать реаниматологом в больнице Святого Мунго, самом старом и известном лечебном учреждении магического мира.

— Да, Руперт?

Я откладываю книгу и поднимаюсь с дивана ему навстречу, увидев рядом с Остином симпатичного парня в слишком строгом для молодёжной вечеринки костюме. У него открытое лицо и густые каштановые волосы. Большие серые глаза смотрят на меня тепло и ласково. Он похож на добродушного медведя из детской сказки о Беляночке и Розочке: высоченный, широкоплечий, сильный. Невольно думаю, что если такой великан обнимет, хрустнут все кости…

Я вспыхиваю. Не хватало ещё, чтобы незнакомец прочёл мои мысли.

— Видишь? — сокурсник обращается к своему спутнику и подмигивает. — Народ веселится, а она с книжкой, как какая-нибудь очкастая первокурсница перед экзаменом. — Эй, дорогуша, сегодня Рождество! Веселись!

— Если я не танцую на столе или не лежу под ним, это не значит, что я скучаю, Руперт.

— Кто бы сомневался! Учись она вместе с нами в Ильверморни, ей прямая дорога была бы в Снейкхорн. Влилась бы туда, как родная!

Знакомый Остина согласно кивает, и в его серых глазах появляется выражение заинтересованности. Я вижу, что нравлюсь ему, и он даже не думает этого скрывать.

— В сущности, леди, вы можете расценить слова вашего друга как комплимент, поскольку Снейкхорн из года в год собирает лучшие мозги со всей Америки. Остальным факультетам приходится довольствоваться тем, что остаётся…

— Хочешь сказать, что, в отличие от «рогатых змеев», у нас, на Гром-птице, учатся одни тупицы? Вот же предатель, мокрых докси тебе за шиворот! Хотя… если судить по тому, что мы там вытворяли, ты не так уж и не прав. Кстати, я хочу познакомить тебя… Мэри, это мой лучший друг, Джерри Монтгомери. Между прочим, вот такой парень! — Руперт поднимает вверх большой палец и не без сожаления говорит: — Ему родиться бы лет на триста или даже пятьсот раньше. Чтобы в бой с копьём, сразить, как его предок, короля на рыцарском турнире или отправиться открывать новые земли. На худой конец, пиратством промышлять, грабить галеоны. А вместо этого юридическая практика, официальный костюмчик и в радиусе ста миль — обожание всех чистокровных мамаш, лелеющих матримониальные планы.

— Перестань, — Джеральд заразительно смеётся. — Зачем ты заранее пытаешься очернить меня в глазах девушки?

— Ни разу! Говорю только правду и ничего, кроме правды! Знакомься, это Мэри, самая классная девчонка на нашем курсе. Заучка немного — что есть, то есть. Но отчаянная. Опасная и неприступная, как Форт Нокс. Наша факультетская Медичи. Так что ты с ней того… осторожней. А то ненароком прилетит в тебя старое проклятие, пущенное старушкой Екатериной в твоего пращура Филиппа.

— Медичи? — переспрашивает Джеральд, не отрывая внимательного взгляда от моего лица.

Я улыбаюсь и ловлю себя на том, что мне очень легко с ним разговаривать. В его внешности, улыбке и, особенно, глазах, есть что-то удивительно располагающее.

— Это всё Руперт. Он обожает давать окружающим дурацкие прозвища. А это приклеил ко мне из-за моего пристрастия к изучению ядов. Говорит, что мои познания в данной области несколько веков назад оказались бы неоценимыми при любом монаршем дворе Европы.

В этот момент Остина зовут, и он, крикнув кому-то, что сейчас подойдёт, произносит:

— Я вас оставляю, ребята. Мэри, если тебе этот ходячий юридический справочник покажется невыносимо скучным, ты знаешь, где меня найти…

05.08.1982. Портри

«Почему мы готовы безропотно сносить любую боль от любимых — и в то же время безжалостно ломаем тех, кто осмелился полюбить нас самих, Северус»?

Громкий и протяжный звук волынок сливается с хором людских голосов. Толпа пестрит тартанами известных шотландских кланов, представители которых съехались на свадьбу потомка старинного и чистокровного магического рода.