Номер с золотой визитки

Глава десятая

Я смотрю на камень перед собой, кажется, целую вечность. Он холодный, тёмный и частично покрыт тонким слоем снега, которого недостаточно, чтобы скрыть оттенок мрамора. Он был бы обычным куском этого материала, использующегося где-нибудь в отделке помещений или уличных территорий, подлежащих благоустройству, если бы не имена, фамилии и даты. Имена моих родителей и дни их рождения и смерти соответственно не дают относиться к вертикальному прямоугольнику как-то иначе, чем как к надгробию и символу вечной памяти и скорби. Вот что я ощущаю каждый раз, когда прихожу сюда. Всё то же год за годом. Печаль, тоску и горечь утраты, которые ничем и никогда не удастся навсегда искоренить. Хотя я не хочу испытывать всё это и периодически обещаю себе, что однажды, придя на кладбище снова, больше не почувствую этих эмоций и окажусь свободным от любых их проявлений, глубоко в душе я знаю, что этого не произойдёт даже спустя несколько десятков лет. Меня не любили или просто не представляли, как это показать конкретно мне, но люди, погребённые под землёй у моих ног, были моими родителями, и их уже не заменить. Не похоже, что у меня вдруг появятся другие мама с папой, ведь это по определению невозможно. Сколько бы я не твердил про себя, что не скучаю по ним, какая-то часть меня, пожалуй, всегда будет желать увидеть их воочию снова, даже если причины толком и не ясны. И когда я опускаю вниз пышный букет из двадцати белых роз, то ощущаю, что мои глаза ощутимо слезятся. Это вполне может быть из-за ветра и ухудшения погоды в сторону понижения температуры и угрозы первого серьёзного снегопада, но я почти уверен, что дело в подкравшейся траурной дате.

Каждое первое декабря настигает меня неожиданно, хотя и прошло уже без малого шесть лет, но впервые наравне с тем фактом, что морально я никогда не бываю готов, меня расстраивает ещё и собственное одиночество. Позже ко мне непременно присоединятся Кристин и Тео, и я знаю, что всегда могу на них рассчитывать, но рядом с могилой хочется видеть действительно любимого человека. Того, кто возьмёт руку, если будет необходимо, постоит рядом столько, сколько потребуется, и разделит с тобой всю испытываемую скорбь и печаль. Но единственная женщина, которую я бы решился позвать с собой, посчитала меня лжецом и отъявленным негодяем, способным на месть и использование других людей в своих несуществующих целях. Я думал, что при малейшей угрозе уйду первым, но вот сюрприз, Кимберли меня опередила. Она усомнилась во мне, а я не совершал ничего из того, в чём оказался заподозрен. Я не собирался давать объяснения. Почему я вообще должен оправдываться, если не рылся в собственной памяти, не сопоставлял факты и не прибегал к помощи Тео, чтобы найти доказательства биологического родства, о котором теперь знаю всё лишь благодаря испорченному для целой семьи вечеру Дня благодарения? С какой стати я обязан отрицать прозвучавшие обвинения, если для меня всё открылось ровно в тот же момент, что и для Кимберли? Разъяснять причины, по которым образ её отца не отложился в моей памяти, несмотря на количество проведённых им допросов? И убеждать неверующего в том, что никакой мести нет и не быть не могло? Мне плевать, что я плохо сплю, почти не ем и испытываю мощнейший эмоциональный перегруз, вызванный тоской по той, которая наверняка уже совершенно забыла о моём существовании, и физически также истощён. Я не собираюсь возвращаться туда, где больше не нужен. В конце концов, я не заслужил того, что получил. Может быть, я и повинен во многих вещах, но грех обмана не из их числа, а значит, мне вовсе ни к чему наговаривать на себя, лишь бы она вернулась или хотя бы подумала о том, чтобы позволить мне это сделать. Одна только мысль об этом глупа и начисто лишена гордости. Некоторое время я всё равно размышлял в подобном ключе, пока не осознал, что из-за собственной внутренней слабости и так уже достаточно потакал и продолжаю потакать людям в своей жизни. На данном этапе мне вполне достаточно Трэвиса. Испытывая болезненную необходимость хотя бы этот день провести вдали без него, мысленно я начинаю проклинать всё на свете, когда краем правого глаза цепляюсь за его силуэт, становящийся всё ближе и в конечном итоге замирающий рядом. Он имеет полное право находиться здесь. Мне это никак не оспорить и ничего не возразить. Это и его родители тоже. Я сохраняю молчание и искренне поражаюсь, когда Трэвис, явно обращаясь ко мне, ведь, кроме нас, здесь больше никого и нет, произносит нечто удивительное и невероятное.

— Ты был прав. Тогда, в аллее. Когда сказал, что они бы не гордились никем из нас, но в особенности мною. Я рассвирепел и, если бы не та девушка, наверное, зарезал бы тебя, и хотя глубоко в душе я не хочу это признавать, я знаю, ты озвучил всё верно. Они бы не гордились теми людьми, которыми мы стали.

— Зачем ты говоришь мне всё это?

— Чтобы ты знал, что я… Что я, кажется, сожалею. Я не должен был наносить тебе вред. Не должен был склонять тебя к чему бы то ни было. Не должен был вообще появляться в твоей жизни вновь.

— Какая теперь разница? — неохотно, но всё же спрашиваю я, при этом глядя лишь на надгробие ввиду отсутствия желания видеть Трэвиса и смотреть на него. Так проще, значительно и намного, да и в целом мне неважно, что он ответит. Это всё равно ничего не наладит и не изменит к лучшему. Как говорится, поезд давно ушёл. — Твоим словам в любом случае нет веры.

— Да, я понимаю. Мне стоило откровенно рассказать тебе всё с самого начала, а не угрожать вам двоим.

— Рассказать что?

— Я крупно проигрался. В карты. В тюрьме. Долг пятьсот тысяч, и срок его возвращения строго ограничен. Либо я верну эти деньги, либо… Наверное, ты и сам понимаешь, что тогда будет.

— Кому?

— Что кому?

— Кому ты проиграл?

— Джонсону.

От сказанного Трэвисом внутри меня что-то обрывается. Я вспоминаю своё первое и единственное до этого момента преступление, план которого от начала и до конца был продуман вышеупомянутым человеком, и то, как всё пошло прахом, а он остался на свободе, потому что истинные организаторы всегда лишь сколачивают банды и никогда лично не засвечиваются в осуществлении противоправных действий. По сравнению с этим Джонсоном Трэвис вовсе не негодяй, а совершенно невинный младенец, который, впрочем, отнюдь не глуп, и я решительно не понимаю, как его угораздило не только ввязаться в игру, но и не остановиться после первого же проигрыша и в результате накопить такой ужасающе огромный долг. Нужно быть полным идиотом, не способным просчитать очевидные последствия наперёд. Но зато теперь я чище некуда понимаю всю ситуацию и то, почему Трэвис делает то, что делает. Даже если отбросить тот факт, что из-за колоссальной разницы в финансовом положении с противником ему вообще стоило найти себе другое занятие, в кратчайшие сроки такую сумму честным путём всё равно просто не заработать.

— Ты пытался отыграться, ведь так?

— Я надеялся, что у меня получится, и поначалу я даже выигрывал и много, но потом всё резко стало очень и очень плохо.

— Ну так всегда и бывает. Сначала выходишь в плюс, а потом фортуна мгновенно отворачивается от тебя, и в итоге образуется огромный минус. Нужно быть умнее. Так, значит, его всё-таки посадили?

— Всего лишь за неуплату налогов, и то ненадолго. Он вышел раньше меня, а как только освободился и я, приставил ко мне Джеймса и Райли.

— Так они не твои люди?

— На словах мои, но формально это ничего не значит, и я ощущаю, что чем дальше, тем всё больше теряю над ними контроль. В случае чего они же меня и устранят.

— Мне нечего тебе сказать, Трэвис. И нечем тебе помочь. Я буду действовать согласно плану и в случае крайней нужды постараюсь разобраться с охранными системами, хотя и не ручаюсь, что у меня непременно получится, но на этом всё.

— Ты, и правда, ненавидишь меня.

— А чего ты хотел, Трэвис⁈ — всё-таки поворачиваюсь к нему я, испытывая бессилие и злость на всю ситуацию в целом. Не только на то, что он вторгся в моё личное пространство, и оно перестало быть таковым, когда за неимением лучшего варианта в виде Кимберли я просто хотел побыть один, но и на все те факты, в наступлении которых применительно к моей жизни он совершенно справедливо наконец-то посчитал себя виноватым. Он действительно ответственен за их возникновение, и я рад, что ему хотя бы немного, но совестно. — Как и они, ты никогда не любил меня, в то время как я всё время пытался это заслужить. На ваш взгляд, я постоянно делал что-то не так. Был недостаточно хорош или недостаточно достоин, не знаю, но, если честно, мне надоело об этом думать. С меня хватит.

— Насколько сильно?

— Что?

— Насколько сильно ты меня ненавидишь? Настолько, что желаешь мне смерти? — прямо внезапно спрашивает Трэвис. Минутой раньше, будучи с ним полностью откровенным и честным, теперь, отчего-то растерявшись, я не знаю, что отвечать и как реагировать. Хочу ли я, чтобы он умер? Чтобы это произошло столь преждевременно и по причинам, далёким от естественных предпосылок? Заслуживает ли он такого конца?

Что бы там ни было, какими бы ни были наши отношения сейчас или в прошлом, нет и ещё раз нет. В моих мыслях, формируясь, уже рождается соответствующий ответ, когда я замечаю, что Трэвис уходит тем же путём, что и пришёл. Наверное, ему показалось, что он знает, что услышит, и захотелось избежать горькой правды. Было бы разумнее позволить ему уйти. Но, должно быть, я вряд ли умнее его, ведь совершенно спонтанно говорю те вещи, которые даже мне кажутся слегка странными и неадекватными, учитывая все обстоятельства, но, тем не менее, заставляют его, обернувшись, остановиться.

— Постой, Трэвис.

— Что?

— Ты… ты можешь пойти со мной. В смысле поехать ко мне домой. Что ты думаешь насчёт временного перемирия? Как смотришь на то, чтобы повспоминать только хорошие вещи?

— А ты уверен, что таковые были?

— Нет, но уверен, что сообща что-нибудь да оживёт в памяти.

— Ты же не выносишь моего присутствия и едва меня терпишь. Зачем тебе это?

— Сам не знаю, но чувствую, что если не сделаю исключение на один день, и если мы не устроим перерыв, сменив на некоторое время межличностный эмоциональный фон, то рано или поздно пожалею об этом. Возможно, уже завтра я начну спрашивать себя, как дошёл до такого предложения, но сегодня… В общем, что ты решил?