Родовое влечение

Переходный период

– Я еду домой. – В школе нас предупреждали о переходном периоде. О том периоде, когда женщина становится нелогичной, сдается. Со мной такого не случится, думала я в то время. Я известна своим здравомыслием и трезвым умом. Однажды я обезоружила вора. И уговорила самоубийцу не прыгать с моста. – Я сыта по горло. С меня хватит. Это предродовая депрессия. Первый случай в медицинской практике.

– Дыши, дыши, – приказывает акушерка.

Действие эпидуральной анестезии заканчивается. В спине появляется слабенький отзвук боли. Хотя к моим ногам вернулась чувствительность, они неподъемны. Время тянется медленно. Оно движется, как фрегат в арктических льдах.

– Холодно, – кричу я, – холодно. Иоланда тут как тут. Она натягивает на мои ледяные ноги фирменные полосатые носки клуба «Арсенал». Носки Алекса. Он надевал их, когда смотрел игру по «ящику». Это тоже очередная видимость – его любовь к футболу. Чтобы казаться человеком из народа.

– Она не дышит.

– Дыши, Мэдди. Дыши. Мы вынуждены ждать, когда закончится действие анестезии. Иначе придется накладывать щипцы.

– Она не слушает. Мэд-лин! Мы должны ждать, когда головка спустится в малый таз.

– Где моя одежда? – Все это какая-то чудовищная ошибка. По правде говоря, я не имею ни малейшего представления о том, как воспитывать ребенка. Ты получаешь малыша, но никто не дает тебе «Руководство по эксплуатации». – Вызовите мне такси. – Как я могу кого-то научить жизни, когда я сама так исковеркала собственную? Ребенок обязательно подаст на меня в суд за плохое воспитание. – Я еду домой, чтобы поспать. – В некоторых странах лишение сна – это особый вид пытки. Его придумали очень умные люди. Пытка действует превосходно. Я сейчас готова сознаться в чем угодно. Но мне не в чем сознаваться, только в том, что я влюбилась в подлого, отвратительного английского полукровку, который сначала обрюхатил меня, а потом бросил. Я знаю это. Чувствуешь себя чертовски своеобразно. Как будто задыхаешься под водой или пытаешься выбраться из зыбучих песков. Не могу перевернуться на спину. Ах, если бы я могла переворачиваться с боку на бок. Господи. Мой зад свешивается со стола, и я лечу на пол.

– Черт возьми! – Иоланда хватает меня за предплечье своими пухлыми ручками. Но я отталкиваю ее. Вот моя одежда. Движется по комнате медленно, как зима. Я делаю несколько неуверенных шагов к стулу. Усталость обострила мое восприятие. Обкусанные ногти на руке Иоланды, трещины в штукатурке на потолке, отпечатки чьих-то пальцев на алюминиевом судне, замерзший след от дыхания на окне, надпись на сумке через плечо «Превратим роды в удовольствие, пусть они будут естественными!» Я ни о чем не жалею. Вдруг впервые за все время до меня доходит, что я ненавижу его. Я ненавижу, как он разделяет волосы на пробор. Ненавижу волосы у него в ушах. Ненавижу его такой ценный для Би-Би-Си голос. Ненавижу его шрам от аппендицита. А больше всего я ненавижу его проклятые каламбуры.

– Видите, что случилось? – торжествующе говорит Иоланда акушерке, пытающейся взять меня за другую руку. – Видите, что случается, когда вы пихаете в них всякую дрянь?

Эту женщину толкают? Да, и волокут. За волосы. По улице. Я стенающая женщина. Потому что бьюсь головой о непробиваемую стену. Черт! Его следовало бы упрятать в тюрьму для каламбурщиков. Я бы подыскала сокамерника под стать ему. Я все это говорю или думаю? О Боже! Я двигаюсь от худого к наихудшему. От кушетки к акушерке. Кто там? Друг или врач с клизмой? Чем все это кончится? Это была родовая ошибка. Естественные роды – это миф. А миф – это моль. Пенис – это управляемая боеголовка. Жаль, что я не отрезала его «орудие». Узнал бы, что значит быть евнухом.

Я почти успела одеться, прежде чем меня поднял на руки санитар. Иоланда подкладывает мне под спину подушки. Акушерка раздвигает мои ноги. Сестра измеряет мне давление. Доктор в зеленой маске, в перчатках роется у меня между ног. Я неожиданно вспоминаю, что, по идее, должна влюбиться в своего врача. Я все искала возможности назначить ему свидание, но подходящий момент, кажется, никогда не наступит.

– Отойдите, – приказывает он Иоланде.

– До чего же я люблю древние времена, – бурчит она, пытаясь локтем отпихнуть его. – К примеру, тысяча семисотый год до нашей эры. Если врач совершал оплошность, ему отрубали руку.

Я краем глаза вижу, что врач стучит пальцем по виску.

– Слабая мышца, – безапелляционно заявляет он.

Теперь я узнала его. Это Чертов Доктор с Харли-стрит. Если бы у меня были силы, я бы сказала доктору Этрингтон-Стоппфорду, феминистконенавистнику, что нам далеко до равноправия, если некомпетентных женщин назначают на очень ответственные посты. Например, на должность «акушера-консультанта». Начинаю жалеть, что не захватила с собой какое-нибудь легкое чтиво. Такое, чтобы книжку можно было узнать по обложке. Скажем, «Преступная небрежность врача. Вы тоже вправе подать иск».

Между моих ног появляется Иоланда. У нее в руках зеркало. Я вижу отражение своего лица. Я измождена и бледна, как заложники воздушных террористов после пяти дней голода, жажды и постоянного страха. Я ведь тоже заложница. Мне назначен прием у врача, и отменить его невозможно. Он состоится на этом родильном столе.

Монитор с движущимися по бумажной ленте самописцами напоминает детектор лжи. Я так много лгала! О том, что хочу ребенка, хотя на самом деле не хочу. О том, что буду хорошей матерью, хотя никогда не стану таковой. О том, что все еще люблю человека, который оказался самым настоящим акульим дерьмом.

– Пора, лапушка, – слышу я голос акушерки, – тужиться.