Греховная страсть

* * *

В первую воскресную службу Беранже церковь была полна прихожан. Почти вся деревня пришла на мессу в то утро. Даже те, кто не посещал церковь последние тридцать лет, и те пришли. Давка была ужасная. Толпились и внутри церкви, и даже у входа. Пришел и мой отец. Женщины нарядились, сменив свои обычные простые платки на соломенные шляпки. Мужчины пришли в пиджаках и чистых белых рубашках. Умытые и выбритые мужчины, женщины в шляпках чинно восседали на скамьях и стояли в проходах этой крошечной церкви, заново убранной и приведенной в порядок. Увиденное мною — лица прихожан, столь искренние, с выражением отчаянной надежды, — заставило меня устыдиться. Я старалась не встречаться взглядом ни с кем, глядя в пол, только слышала звуки переминающихся ног и покашливаний — все мы ждали начала мессы.

Наконец Беранже, в красивом облачении, прошел на свое место. Его щеки пылали от волнения, он улыбнулся всем своей сияющей улыбкой. Встав у алтаря, он посмотрел на меня, и на мгновение наши взгляды встретились. Я улыбнулась ему, не думая об осторожности. Он выглядел таким радостным, таким счастливым, таким довольным, серьезным, важным и, конечно же, красивым. Мама почему-то все время причитала, что мы, наверное, не оправдаем его надежд, что люди, пришедшие в церковь, явились сюда только из любопытства. Его проповедь была очень красива, а голос, усиленный сводами церкви, превратился в баритон, совсем как у моего отца, когда он о чем-то очень увлеченно говорил и волновался. С особым тщанием он причастил нас.

После этой проповеди он решил остаться в Ренн-ле-Шато пастырем, обещая всем, что постарается хорошо выполнять свои обязанности — исповедовать, заботиться о нас в дни болезни, ведя нас тропами Божьими. И он сдержал свое слово: самоотверженно опекал нас, а мы со своей стороны следовали за ним верно, всей толпой.

После той службы люди словно ожили. Они весело разговаривали друг с другом. Даже мальчики Бауксов, совершенно одичавшие, вдруг начали играть с бродячей собакой.

Беранже ликовал. Он знал, что тронул души людей. Возможно, он даже поверил, что приехал в верующую деревню, где церковь еще удерживает влияние над сердцами прихожан, где слово Господне уважают и прислушиваются к нему.

Сразу же по приезде в нашу деревеньку он начал наносить пасторские визиты. Мать рассказывала ему, какие семьи нуждаются в слове Божьем и его помощи, — кто потерял мужей, кто работу, у кого только что родился ребенок, и он стучался в эти двери, не ожидая приглашения. После тридцатилетнего равнодушия предыдущего священника большинство людей были удивлены искренней заботой Беранже. Когда мадам Фёр, худая и робкая женщина с ноздрями, раздувающимися, как у лошади, родила младенца, Беранже, моя мать и я отправились ее навестить. Мы принесли с собой хлеб, яйца и соль, а вручая, проговорили традиционные в таком случае слова:

— Будь таким же хорошим, как хлеб, полным, как яйцо, и мудрым, как соль.

Несколько дней спустя, когда Беранже крестил малыша, он гордо представил его всем прихожанам под громкие аплодисменты. Когда старый месье Будо упал с крыши, пытаясь ее починить, и сломал бедро, Беранже сидел с ним все свое свободное время. Он рассказывал анекдоты и даже всякие скабрезности, вселяя в месье Будо надежду и уверенность, что он еще совсем не стар. Беранже посетил даже Милли Мартинез, испанскую цыганку, которая жила в хижине, в лесу, в нескольких километрах от деревни. Она питалась белками и дикобразами, что попадались в ее капканы и силки. Вино же она делала из винограда, воруя его у соседей. Все говорили, что она не в своем уме, что она воровка и обманщица, но Беранже старательно переубеждал всех, что она часть Церкви, потому что тоже дитя Господа.

Народу очень нравились его визиты. Они прониклись невольным интересом к Беранже, потому что ничего подобного никогда не происходило при прежнем священнике. Они приносили ему небольшие подарки: свежеиспеченный хлеб или дичь из леса. Один из мальчиков Бауксов принес ему змеиную шкуру, выделанную самым лучшим образом. Маленькая Маргарита Мосс, которая жила со своим отцом-пастухом в хижине рядом с Ле-Базу, подарила Беранже сушеные травы.

— Добавьте в свои сигареты, — сказала она своим тоненьким голоском, подавая ему пучок из трав.

Дети особенно любили его, ведь он играл с ними не как взрослый, а как равный, и в основном был предводителем и зачинщиком. Они обожали посещение его воскресной школы.

Беранже любил подарки, естественно, и внимание тоже, но из всего он удивительным образом извлекал пользу не для себя, а для церкви. Замечали, что мужчины, не переступавшие порог церкви последние несколько лет, стали посещать не только воскресные службы, но и заходить среди недели. Службы перестали быть скучными, и, хотя крыша все еще протекала и дождь лил прямо на алтарь, никто не мог пропустить службу, приходили все, потому что проповедь читал Беранже. Он проводил служение для каждого и для всех — и неважно, какого ты пола, какого возраста, впервые пришел в церковь или нет, замужняя женщина или нет. Женщины особенно любили службы Беранже — это и женщины возраста моей матери, и женщины молодые, желающие его внимания.

Однажды, перед вечерней службой, я вошла в церковь поменять святую воду и испугалась, услышав голоса трех женщин. Мадам Монтако, Баптис и Фёр сидели на скамьях, очевидно, ожидая своей очереди на исповедь. В настоящей очереди!!! На исповедь! Мной овладело странное беспокойство, я еле сдержалась, чтобы не прогнать их всех вон. Моя мама, услышав мой рассказ, высказала неодобрение. А отец нашел это очень смешным и каждый вечер стал спрашивать Беранже:

— Сколько исповедей вы провели сегодня? Приходила ли снова мадам Баптис?

Мадам Баптис была домохозяйкой, любившей пофлиртовать. Ее муж потерял руку на шляпной мастерской и не мог больше работать. Все дни он проводил в таверне.

— В один прекрасный день она попросит исповедаться и вас, месье.

Беранже рассмеялся. Ему нравился мой отец и его независимый, свободолюбивый характер.

На самом деле отец довольно сильно ревновал мать к Беранже и тому количеству времени, которое он проводил с ней в течение дня. Обед, в котором он непременно участвовал, помощь матери в церкви до и после службы, несметное число мелкой домашней работы, которую она делала лично для него. А исповеди матери просто раздражали его. Он не мог переносить того, что мать остается с Беранже один на один да еще и добровольно посвящает его в свои сокровенные мысли, рассказывает о каких-то подробностях их жизни.

— О чем они постоянно разговаривают с вами? — спрашивал он Беранже время от времени.

— Эдуард, — бранила его моя мать, — он не может об этом рассказывать. Это же тайна.

Беранже, со своей стороны, казалось, не замечал непреодолимого любопытства моего отца и даже своеобразно поощрял его — ничего такого особенного он не говорил, но интриговал его некоторыми дразнящими подробностями.

— О-о, я слышу разного рода вещи, — говорил он, — вы будете удивлены, узнав, что некоторые наши женщины являются главой семьи всю свою жизнь.

Отец, всплеснув руками, заявил:

— Я тоже хочу быть священником.

— Боже упаси! — воскликнула моя мать.

Хотя мой отец и был ревнивым, он точно знал — Беранже совершенно не приемлет ложь в отношениях. И еще он знал, что Беранже и моя мать с большим уважением относились друг к другу. Она не любила дам, которые называли себя друзьями Беранже, а на самом деле таковыми не являлись. Она никогда и ничего не делала из того, что делали они, — не приносила ему пирогов, не рассказывала тихим голосом сплетни в его присутствии, но так, чтобы он все слышал. Эти женщины искали благословения Беранже, по крайней мере они так думали, а на самом деле желали одного — привлечь его внимание и называли это набожностью. Он был весьма терпелив с ними и бранил их только тогда, когда они становились слишком требовательными и назойливыми. Однажды он прогнал с исповеди мадам Баптис, которая пожелала исповедоваться каждый день.

— Вам нечего сказать мне, мадам, идите домой.

Моей матери очень не понравилось такое поведение мадам Баптис. Мать Действительно заботилась о Беранже. Она чувствовала его настроение и, когда это было возможно, наслаждалась его обществом. Она уважала его время и никогда не докучала ему во время его занятий или молитв. Их дружба основывалась на взаимном внимании и заботе, на чувстве духовной близости. Наверное, они думали, что, если бы моя мать была лет на пятнадцать моложе и не была бы замужем за моим отцом, а Беранже не был бы священником, а был бы строителем или военным, они могли бы пожениться. Но эти мысли основывались только на неуловимых чувствах, выраженных в улыбках и в молчаливом согласии. Однако эти чувства не были тягостными или такими, что их следовало бы стыдиться, или столь обременительными, что их пришлось бы скрывать только с большим трудом. Моя мать никогда не флиртовала с другими мужчинами, хотя со многими была искренне приветлива.

Я с большим уважением относилась к этим душевным качествам матери, более того, хотела сама обладать такими же. Я даже мечтала быть лучше, но Беранже волновал меня. Когда он обращался ко мне, я вдруг становилась неразговорчивой, тупо смотрела в пол, старательно изучая свои ноги. Когда он находился дома, я едва могла вымолвить слово. Мама не раз обращала внимание на мое молчание.

— Что с тобой происходит? Ты что, язык проглотила?

Но мне совершенно не хотелось разговаривать, а только смотреть на Беранже: как изящно он опирался на подоконник, глядя в окно, как разговаривал с моей матерью, когда она готовила, как забавно он играл с Клодом.

Беранже же пытался втянуть меня в разговор за обедом, спрашивая мое мнение, называя меня его маленьким эрудитом, его маленькой ученицей. Иногда он звал меня к себе и читал какую-нибудь книгу.

— Маринетта, — говорил он, — иди послушай о Христе, как он был любим в свое время.

Я стояла у него за спиной или сидела в кресле, стоящем рядом, и наблюдала за его лицом, пока он читал. Я думала о том, как красиво движутся его брови, как очки сползают на кончик носа, как он пытается поправить их. Он читал очень тихо, тем самым вынуждая приближаться к нему. Когда это происходило, я наслаждалась ощущением любви, одновременно злясь на его смешные прозвища, которые он неутомимо придумывал мне. Я не хотела быть его маленьким «чем-нибудь». Я хотела быть его наваждением, таким, каким он был для меня.

Какую бурю чувств я переживала, и сколь они были противоречивы! Я всегда хотела быть рядом с ним, вдыхать его аромат, смотреть, как он работает, замечать, как он сдерживает дыхание, когда концентрируется на чем-то. Я хотела наслаждаться им. Я была готова делать все, чтобы разжечь его интерес к себе, я тратила все свои силы, исполняя все его пожелания, только бы он был доволен мной. Я регулярно посещала службы, внимательно слушала то, что он проповедовал, я помогала ему на уроках в воскресной школе. Я относилась с добротой и вниманием к членам своей семьи, короче говоря, я вела себя преданно и самоотверженно, не заботясь о своих желаниях, живя только тем, что нужно другим. Так он влиял на меня. Я прилагала усилия, делая все это на столько хорошо, на сколько это было возможно. Но мое благочестие не было абсолютно правдивым. Я делала все это потому, что так хотел мой священник.