Цена нелюбви

— Не хочешь же ты сказать, что они заранее сходили в юридическую библиотеку и изучили законы?

— Ммм, — уклончиво промычал Кевин. — Как знать? В любом случае, может, и глупо все время думать о будущем. Откладывать настоящее так долго, что кажется, будто его вообще нет. Ты понимаешь, о чем я?

— Не зря для несовершеннолетних сроки ниже, — сказал ты. — Эти подростки понятия не имели, что творили.

— Не следует так думать, — язвительно заметил Кевин. (Если его и обидела моя насмешка над подростковыми страхами, то твоя снисходительность оскорбила еще больше.)

— В одиннадцать лет невозможно осознать, что такое смерть, — сказал ты. — Он не понимает, что другие люди тоже чувствуют боль, даже то, что они существуют. И собственное взрослое будущее не является для него реальностью. Поэтому гораздо легче его отбросить.

— Может, его будущее для него реально, — сказал Кевин. — Может, проблема именно в этом.

— Брось, Кев, — сказал ты. — Все подростки, затеявшие стрельбы, были представителями среднего класса, а не парнями из городских трущоб. Для этих парней жизнь была купленным в рассрочку домом, автомобилем, управленческой работой, ежегодными отпусками на Бали и тому подобным.

— Да, — промурлыкал Кевин. — Так я и сказал.

— Знаешь что? — вмешалась я. — Какая разница? Кого трогает, реально для него убийство людей или нет? Кому какое дело до его болезненных расставаний с подружками, у которых еще и грудь-то не выросла? Кому какое дело? Проблема в оружии. Оружие, Франклин. Если бы оружие не валялось в домах этих людей, как ручки от швабр, ни один из этих...

— О боже, ты опять о своем, — сказал ты.

— Ты слышал, что сказал Джим Лерер? В Арканзасе закон не запрещает даже малолеткам владеть огнестрельным оружием!

— Они украли...

— Им было что красть. И у обоих мальчиков были собственные винтовки. Абсурд! Без оружия те же два подонка пошли бы избивать кошку или — твой метод решения проблем — ударили бы по лицу бывшую подружку. Расквашенный нос; все идут домой. Эти перестрелки настолько бессмысленны, что не следует ли испытывать благодарность, если кто-то извлечет из них хоть какой-то урок?

— Ладно, я могу согласиться с ограничением автоматического оружия, — сказал ты тем поучительным тоном, что стал ассоциироваться у меня с ядом отцовства. — Однако ружья никуда не денутся. Они — большая часть этой страны: стрельба по мишеням и охота, не говоря уж о самообороне... — Ты умолк, поскольку я демонстративно перестала слушать. — Ответ, если он есть, в родителях, — продолжил ты, зашагав по комнате и повысив голос, чтобы заглушить телевизор, экран которого заполонило большое, пухлое лицо Моники Левински, страдающей

от безнадежной любви. — Могу поставить на кон последний доллар: этим мальчикам не к кому было обратиться. Не было человека, которому они могли бы довериться, могли бы излить свою душу. Если ты любишь своих детей, если всегда готов их выслушать, возишь их в путешествия, водишь в музеи и к историческим памятникам, если уделяешь им время, веришь в них, интересуешься их мыслями, тогда все это не происходит. И если ты не веришь мне, спроси Кевина.

На этот раз Кевин не проявил сдержанность:

— Да, пап! Мне действительно важно, что я могу рассказать тебе и мамси все, особенно когда на меня давят сверстники и все такое! Ты всегда спрашиваешь, в какие видеоигры я играю или что мне задали на дом. И я всегда знаю, что могу обратиться к тебе в трудный час!

— Да, ну, если бы ты не мог обратиться к нам, парень, — проворчал ты, — тебе это не казалось таким бы забавным.

Селия подкралась к арке и остановилась, помахивая листом бумаги. Мне пришлось поманить ее. Она и прежде казалась незащищенной, но это подобострастное смирение было внове. И я надеялась, что она его преодолеет. Я поправила края ее пластыря, посадила ее к себе на колени, чтобы восхититься рисунком. Он оказался обескураживающим. Белый халат доктора Сахатяна оказался таким длинным, что его голова не уместилась на листе; автопортрет Селии достигал только колена окулиста. Хотя обычно ее рисунки были светлыми, искусными и детальными, на месте ее левого глаза красовались каракули, вылезавшие за контур щеки.

А ты уже спрашивал:

— Серьезно, Кев... есть в твоей школе ребята с неустойчивой психикой? Кто-нибудь когда-нибудь говорит об оружии, или играет в жестокие игры, или любит жестокие кинофильмы? Как, по-твоему, могло бы такое случиться в твоей школе? И есть ли у вас психологи, профессионалы, с которыми подростки могут поговорить, если чувствуют себя несчастными?

Вообще-то тебе, вероятно, не нужны были ответы на эти вопросы, но отцовство требовало заинтересованности. Кевин раскусил тебя. Дети обладают хорошо настроенным радаром, определяющим разницу между действительно неравнодушным взрослым и взрослым, который хочет казаться заинтересованным. Даже когда я спрашивала пятилетнего Кевина, что он делал в детском саду, он понимал, что мне безразлично.

— Пап, у всех учеников моей школы неустойчивая психика. Они играют только в жестокие компьютерные игры и не смотрят никаких фильмов, кроме фильмов с насилием. К психологу ходят только для того, чтобы удрать с урока, и врут ей без зазрения совести. Что-нибудь еще?

Я приподняла Селию и посадила ее рядом с собой.

— Прости, Франклин, но я не понимаю. Как несколько откровенных разговоров помогут остановить то, что становится чем-то вроде пунктика. Это распространяется, как «Телепузики», только вместо того, чтобы заполучить резиновую куклу с телевизором в животе, каждый подросток считает себя обязанным расстрелять свою школу. В этом году обязательные аксессуары: сотовый телефон «Звездные войны» и полуавтоматический «Король Лев». О, еще жалостливая история о том, как тебя бросила хорошенькая девчонка.

— Прояви хоть немного сочувствия, — сказал ты. — Это дефективные мальчики. Они нуждаются в помощи.

—Они также мальчики-подражатели. Думаешь, они не слышали о Мозес-Лейке и Вест-Палм-Бич? О Бетеле, Перле и Падьюке? Дети смотрят телевизор, слушают разговоры родителей. Попомни мои слова, каждая истерика хорошо вооруженного подростка только увеличивает количество подражателей. Вся эта страна заблудилась, все кого-то копируют, и все хотят прославиться. В долгосрочной перспективе остается надеяться лишь на то, что массовые убийства станут настолько обычными, что уже не будут горячими новостями. Информация о десятке детей, застреленных в начальной школе какого-нибудь Де- Мейна, появится на шестой странице. В конце концов любой пунктик перестанет считаться клевым, и, дай бог, в какой-то момент тринадцатилетние не захотят, чтобы их увидели с пистолетом. А до тех пор, Кевин, я буду пристально следить за любым из твоих одноклассников в камуфляже, кто начнет жалеть себя.

Вспоминая эту свою тираду, я не могу не отметить ее скрытый смысл: если школьные массовые убийства неизбежно станут банальными, амбициозным подросткам, жаждущим славы, следует поторопиться.

Ровно месяц спустя в Эдинборо, Пенсильвания, четырнадцатилетний восьмиклассник Эндрю Уэрст пообещал сделать выпускной бал «незабываемым» и, действительно, на следующий день исполнил свое обещание. В десять утра во внутреннем дворе «Никс плейс», где 240 выпускников средней школы танцевали под хит Селин Дион из кинофильма «Титаник», Уэрст выстрелом в голову из отцовского пистолета 25-го калибра убил сорокавосьмилетнего учителя. Внутри здания он сделал еще несколько выстрелов: ранил двух мальчиков и задел учительницу. У заднего выхода его нагнал владелец «Никс плейс» с дробовиком, и перед превосходящей огневой мощью беглецу пришлось сдаться. Журналисты поспешили отметить иронию ситуации, бал назывался «Лучший момент моей жизни».

Каждый из инцидентов отличался ничтожностью сделанных из него выводов. Прозвище Уэрста — Сатана — резонировало с шумихой по поводу того, что Люк Будем из Перла увлекался демоническим культом. Уэрст был фанатом гермафродитной иконы хеви-метал Мэрилина Мэнсона. Скачущий по сцене вокалист с дико подведенными глазами, всего лишь пытающийся честно заработать на дурном подростковом вкусе, неоднократно высмеивался в средствах массовой информации. Я же не спешила издеваться, учитывая предосторожности, принятые на выпускном балу Кевина годом ранее. Что касается мотивации стрелка, она прозвучала расплывчато. «Он ненавидел свою жизнь, — сказал один его друг. — Он ненавидел мир. Он ненавидел школу. Он чувствовал себя счастливым, только когда девочка, которая ему нравилась, разговаривала с ним». Из чего следовало, что разговоры случались нечасто.

Может, школьные массовые убийства уходили в прошлое, ведь в середине мая история восемнадцатилетнего Джейкоба Дэвиса из Файетвилла, Теннесси, прошла почти незамеченной. Дэвис уже заработал стипендию для учебы в колледже и никогда не имел никаких проблем. Позже один его друг сказал репортерам: «Он очень мало говорил. Но я думаю, что взрываются в конце концов именно тихони». За три дня до выпуска перед зданием своей школы Дэвис подошел к старшекласснику, который встречался с его бывшей подружкой, и трижды выстрелил в парня из винтовки 22-го калибра. Видимо, тяжело переживал разрыв со своей девушкой.

Может, я слишком придираюсь к снедаемым любовью подросткам, но, что касается убийц, Дэвиса можно назвать джентльменом. Он оставил в своей машине записку, в которой уверял родителей и бывшую подружку в любви к ним. Сделав дело, он положил винтовку, сел рядом с ней и обхватил голову руками. Так он и сидел до прибытия полиции и, как сообщалось в газетах, «сдался, не оказав сопротивления». В тот раз, против обыкновения, я была тронута. Я реально представляла себе ту картину: Дэвис понял, что совершил глупость, он заранее понимал, что это глупо. И весь свой пожизненный тюремный срок он будет пытаться разгадать тайну одновременной истинности двух этих фактов.

Тем временем в Спрингфилде, Орегон, юный Кипленд Кинкел сделал выводы: убийство одного одноклассника больше не является дорогой в бессмертие. Всего через три дня после того, как Джейкоб Дэвис разбил сердца любимых родителей, тощий остролицый пятнадцатилетний Кинкел повысил ставки. Около восьми утра, как раз, когда одноклассники из Ферстон-Хай покончили с завтраком, Кинкел спокойно вошел в школьный кафетерий с ружьем 22-го калибра, 9-миллимметровым «глоком» и полуавтоматической винтовкой 22-го калибра под теплой полушинелью. Вытащив первым самое эффективное оружие, винтовку, он открыл огонь. Посыпались оконные стекла, ученики бросились под столы. Под градом пуль в кафетерии пострадали, но выжили девятнадцать человек. Еще четверо получили ранения, когда в панике выбегали из здания. Один умер на месте, второй умрет в больнице, третий также погиб бы, если бы в полуавтоматической винтовке Кинкела не закончились патроны. Дуло винтовки было прижато к виску жертвы, но раздались лишь сухие щелчки.

Пока Кинкел в спешке вставлял вторую обойму, шестнадцатилетний Джейк Райкер, член школьной команды борцов, уже получивший пулю в грудь, бросился на убийцу. Кинкел выхватил из кармана пистолет. Райкер выдернул оружие из рук убийцы, получив еще одну пулю в ладонь. Младший брат Райкера бросился на стрелка и помог свалить его на землю. Когда в свалку бросились другие учащиеся, Кинкел выкрикнул: «Застрелите меня, застрелите меня немедленно!» Учитывая все обстоятельства, удивляюсь, что они это не сделали.