Рассказы о необычайном

– Когда старуха раздобыла Я-тоу, – рассказывал гость, – она стала бить ее по чем попало палками и розгами. Затем они перебрались на север, и старуха снова хотела, как говорится, отнять у нее волю, но дочь поклялась, что до смерти не будет иметь второго. Тогда старуха заперла ее на замок и бросила. Тут Я-тоу родила мальчика и выбросила его в глухой переулок. Я слышал, что он в воспитательном доме… Должно быть, уже большой… Это, сударь, от вашей плоти!

У Вана брызнули слезы.

– Небо, – сказал он, – даровало мне счастье, и злополучный сын мой уже у меня!

И рассказал все от начала до конца.

– Ну а вы-то, сударь, – спросил он в свою очередь, – как вы дошли до этого состояния, стали таким опавшим и помятым?

– Да, – вздыхал Чжао, – теперь только я узнал, что человек в своей любви, протекающей в этих самых зеленых домах[318], не должен быть слишком честным и порядочным… Ах, да что и говорить!

Оказалось, что сначала, когда старуха переехала на север, Чжао поехал с ними вместе с товаром, уместившимся в коробе за спиной. Тяжелый же товар, который было трудно двигать, он весь распродал задешево. Во время пути пришлось платить носильщикам и вообще покрывать все их расходы, так что трат было бесконечное множество и убыток был огромный. А тут еще Ни-цзы стала требовать от него все больше и больше, и вот через несколько лет десятки тысяч ланов исчезли начисто. Тогда старуха, видя, что, как говорится, золото в постели[319] кончилось, стала с утра до вечера обращать к нему, так сказать, белые глаза[320], да и Ни-цзы стала все чаще оставаться на ночь в богатых домах, так что иногда не возвращалась по нескольку вечеров. Чжао выходил из себя, прямо-таки не выносил этого, но ничего поделать не мог.

Как-то раз старуха отлучилась из дому, и Я-тоу позвала Чжао из окна.

– В этих «кривых решетках», – сказала она, – никакого любовного чувства быть не может. Что дает связь – так это деньги! Вы все еще любовно приникли к дому и не уходите… Смотрите – подберете себе огромную беду!

Чжао охватил испуг. Он словно только что начал просыпаться ото сна. Собравшись в путь, он тайком заглянул к Я-тоу, которая вручила ему письмо для передачи Вану. И вот Чжао вернулся к себе, а теперь, при встрече, все и рассказал, как было.

Затем тут же он вынул письмо Я-тоу, в котором говорилось следующее:

«Знаю, что Цзы уже у твоих коленей. О моих бедах и злосчастьях господин Дун-лоу сам сумеет рассказать все подробно. О прежней злой причине твоей жизни стоит ли даже говорить? А я, сидя в темной комнате, из мрака вовсе не вижу небесного рая. Раны от плетки разрывают кожу, пламенем голода горит сердце. Сменяется утро с вечером – словно проходит год. Если ты, государь мой, не забыл, как мы с тобой на реке Хань в снежную ночь согревались под легким одеялом, передавая его друг другу, – то подумай с сыном, и вы, наверное, сумеете вызволить меня из напасти. Однако, хотя мать и сестра так жестоки, все-таки они моя плоть и кость, и ты вели ему не наносить им вреда и не губить их – так я хочу!»

Ван прочел письмо и неудержимо зарыдал. Он одарил Чжао деньгами и шелком и отпустил его.

В это время Цзы было уже восемнадцать лет. Ван рассказал ему все от начала до конца и затем показал письмо от матери. Цзы рассвирепел, глаза готовы были лопнуть. Он сейчас же помчался в столицу и стал расспрашивать, где живет старуха У. Оказалось, что у них как раз был полон двор повозок и коней.

Цзы прямо вошел в дом, где в это время Ни-цзы пила с купцами, торгующими на озерах. Увидав Цзы с ножом в руке, она так и переменилась в лице. Цзы бросился вперед и зарезал ее. Гости перепугались, решив, что это грабитель. Взглянули на труп женщины, а она уже превратилась в лису.

Цзы с ножом в руках пошел прямо дальше. Видит – старуха присматривает за служанками, готовящими суп. Он подбежал к дверям кухни, так что старуха не заметила, оглянулся во все стороны, быстро вытащил стрелу и пустил ее в балки.

Оказалось, сдохшая с простреленной грудью – лиса.

Цзы тут же отрезал у нее голову, побежал разыскивать место заключения матери, нашел, камнем разбил запоры – и вот у матери с сыном, что называется, даже пропал голос.

Мать спросила, где старуха.

– Я ее уже казнил, – ответил сын.

– Как же ты, дитя мое, – рассердилась мать, – не послушался моих слов?

И велела похоронить за городом, в поле. Цзы сделал вид, что согласен, содрал с лисы кожу и спрятал.

Затем стал рыться в старухиных сундуках, свернул в узел золото и деньги, отдал матери и вернулся с нею домой.

Муж с женой опять счастливо соединились… И горевание и радость, одно с другим разом появились…

Отец спросил, где старуха У.

– У меня в мешке! – сказал Цзы.

Отец в испуге стал расспрашивать дальше, а Цзы уже подавал ему обе шкуры. Мать в гневе бросилась его ругать.

– Противный, непокорный сын! Как ты мог это сделать?

И, зарыдав, в горе стала сама себя бить. Не находила себе места, металась из стороны в сторону, искала смерти. Ван стал изо всех сил утешать ее и успокаивать, крикнув сыну, чтобы тот зарыл шкуры. Цзы разозлился.

– Что ж это, – кричал он, – нашла теперь спокойное и радостное пристанище и вдруг забыла о том, как ее драли и били?

Мать сердилась все сильнее и сильнее и рыдала не переставая. Цзы зарыл шкуры, пришел и сообщил об этом. Тогда только она стала отходить.

С тех пор как жена вернулась к нему, Ван стал благоденствовать еще пуще прежнего. Чувствуя к Чжао признательность за оказанное добро, он наградил его крупной суммой денег. Чжао, между прочим, узнал только теперь, что и старуха и дочери были лисы.

Цзы оказался в высшей степени почтительным сыном и служил, обожая мать. Однако стоило его нечаянно чем-нибудь задеть, как он злым голосом гневно рычал. И вот жена как-то заговорила об этом с мужем:

– Знаешь что, у нашего сына есть какая-то упрямая жила. Если ее не выколоть, то в конце концов он и нас с тобой убьет, и имущество погубит!

Затем, ночью, дождавшись, когда Цзы заснул, она тихонько связала ему ноги и руки. Цзы проснулся и сказал:

– За мной нет никакого преступления!

– Я тебя собираюсь лечить! – отвечала мать. – Не горюй!

Цзы заорал изо всех сил, стал ворочаться, но не мог освободиться от пут. И вот мать взяла большую иглу и стала колоть у щиколотки, вонзая на три-четыре фэня[321]. Затем взяла нож и давай ковырять и резать. Тррах! – что-то так и рвануло. После этого она то же сделала у локтя и плеча и наконец развязала Цзы. Похлопала и велела лежать спокойно.

Рано утром Цзы вбежал, чтобы услужить отцу с матерью, и заплакал.

– Всю ночь, – говорил он в слезах, – я вспоминал о том, что до сих пор делал. Все это было недостойно человека!

Отец и мать сильно обрадовались, и с этих пор Цзы стал мягок и нежен, словно теремная девственница. В деревне его хвалили за примерное поведение.