Рассказы о необычайном

Преданная Я-тоу

Студент Ван Вэнь происходил из Дунчана. С самого детства он отличался искренностью и твердым характером. Собравшись раз съездить в Чу[299], он перебрался через Большую реку[300] и остановился в одной гостинице. Тут он вышел со двора побродить.

Его земляк и родственник Чжао Дун-лоу, крупный торговец, часто не приезжавший домой годами, увидя здесь Вана, взял его за руки, сильно обрадовался и тут же пригласил зайти навестить его. Дошли до места, где жил Чжао. Какая-то красивая женщина сидела в комнате. Удивленный, изумленный Ван попятился назад, но Чжао потащил его и крикнул при этом через окно:

– Ни-цзы, уходи!

Ван вошел. Чжао поставил вино, собрал закуску и стал, как говорится, болтать о «тепле и холоде».

– Что это за место и жилье? – осведомился Ван.

– Это маленький, так сказать, «дворец с кривой решеткой»[301], – отвечал Чжао. – Я давно уже странствую и вот на некоторое время снимаю у них помещение для постели и ночлега.

Во время этого разговора Ни-цзы часто входила в комнату и выходила. Вана коробило[302], ему не сиделось спокойно, весь так и сжимался… Он встал из-за стола и стал прощаться. Чжао схватил его и силком усадил.

Вдруг Ван заметил какую-то молоденькую девушку, проходившую мимо дверей с той стороны. Она поглядела на Вана, и «осенние волны»[303] взметнулись неоднократно – в бровях и очах таилось чувство. Весь вид, все манеры были женственно-грациозны – настоящая фея-небожительница!

Ван всегда отличался строгой корректностью. Тут же на него нашло какое-то затмение, словно он сам себя потерял, и он сразу же спросил, кто эта красавица.

– Это, – отвечал Чжао, – вторая дочь нашей старухи. Ее маленькое прозваньице – Я-тоу, Воронья Головка. Ей четырнадцать лет. Эти самые, как их принято, кажется, называть, «люди с обмотанными головами»[304] часто дразнили аппетит старухи большими деньгами, но девочка упорно к ним не желала. Дело доходило до того, что мать ее за это била плетью и розгой. Девочка все ссылается на свое малолетство и жалобно просит оставить ее в покое. И вот до настоящего времени она ждет предложения.

Ван, услыша эти слова, опустил голову и сидел молча, словно не в своем уме, и отвечал на вопросы все время невпопад – странно как-то.

– Если у вас, сударь, – стал шутить Чжао, – нависает в ее сторону некоторая мысль, то мне придется быть вашим, как говорится, «топором во льду»[305].

– Нет, – отвечал Ван, весь какой-то растерянный, – и на этом желании я не дерзаю остановиться!

Тем не менее солнце уже склонилось к вечеру, а об уходе он и не заговаривал. Чжао стал опять трунить над ним и приглашать.

– Ваша чудесная мысль, – сказал ему Ван, – вызывает во мне глубокую признательность и уважение. Мошна вот, как говорится, против шерстки идет[306]… Как тут быть?

Чжао, зная резкий, ярый характер девочки, решил, что она, конечно, ни за что не согласится, и поэтому обещал помочь Вану десятком ланов. Ван поклонился, поблагодарил и стремительно вышел; появился затем с деньгами, собранными до мельчайшей монеты. Всего набралось около пяти ланов. Чжао отнес их к старухе, и та, конечно, нашла, что этого мало.

– Слушай, мать, – сказала ей при этом Я-тоу, – ты каждый день бранишь меня за то, что я не была для тебя, как говорится в таком случае, «денежным деревом»[307]. Позволь же сегодня попросить у тебя разрешения стать тем, чего ты от меня хотела. Стоит ведь только мне начать учиться жить по-человечески, как день, в который я тебя отблагодарю, уже обозначится. Не отвергай же богатого бога[308] только из-за того, что денег маловато!

Старуха, зная упрямство девочки, была очень рада уже и тому, что та изъявила хотя бы лишь согласие и покорность ее желанию. Приняв предложение, та послала служанку пригласить господина Вана.

Чжао это было неприятно, и он в душе раскаивался в своем предложении. Пришлось добавить денег и передать старухе.

Ван и девочка вкусили теперь радость и наслаждение в самой высокой степени. Затем она сказала ему:

– Ваша покорная слуга принадлежит к низшему классу людей, так называемых «цветов в дымке»[309]. Мне, конечно, не быть вам парой. Однако, раз вы удостаиваете подобной привязанности, мое чувство долга и ответственности сейчас же становится в высшей степени серьезным. Теперь, если вы, вытряхнув весь свой кошелек, купили эту одну лишь ночь радости, то как же нам быть завтра?

Ван, весь в слезах, горько всхлипывал.

– Не горюйте, – сказала дева. – Я брошена в этот «ветер с пылью»[310], по правде-то говоря, вопреки моему желанию. Все дело в том, что мне еще не встречался человек, как вы: честный, стойкий, на которого можно положиться. Прошу вас, давайте ночью убежим!

Ван принял это с радостью и сейчас же поднялся. Поднялась и дева. Прислушались: на городской башне пробило три удара[311]. Дева быстро переоделась в мужскую одежду, и они вместе торопливо вышли. Постучались в дверь к хозяину. У Вана давно уже были два осла, и теперь он под предлогом спешного дела велел слуге сейчас же двинуться в путь. Дева привязала к ляжке слуги, а также к ушам ослов талисманы и, дав им вожжи, велела скакать вовсю. Глаз она не велела открывать. Только за ушами слышен был свист ветра.

Наутро прибыли к устью реки Хань, где наняли комнату и остановились. Ван от этих необыкновенных событий пришел в крайнее изумление.

– Сказать тебе, – промолвила тут дева, – ты как, не испугаешься? Я не человек… Лиса! Мать моя, жадная до блуда, каждый день подвергала меня жестокому обращению, так что сердце мое было полно неприятных чувств. Теперь мне повезло – и я высвободилась из горького, как говорится, моря[312]. За сотни-то верст она уже не узнает, и можно надеяться, что все обойдется без несчастья.

Ван, в общем, не выражал сомнений и двойственных предположений и сказал непринужденно:

– В спальне сижу я напротив мимозы. Дом наш – в нем только четыре стены[313]. Сказать по правде, трудновато тут чем-либо утешиться. Боюсь, что в конце концов мне придется быть оставленным тобою и брошенным!

– К чему подобные опасения? – говорила дева. – Теперь пока что продадим товары и поживем. На два-три рта, при скромности и умеренности, может и хватить… Но можно продать ослов и пустить эти деньги в оборот.

Ван сделал так, как она сказала. Сейчас же он поставил у ворот небольшой прилавок и сам, работая наравне со слугой, занялся здесь продажей вина и разных соусов[314]. Дева принялась делать жилеты и вышивать лотосовые мешочки[315]. Ежедневно зарабатывали они более чем достаточно, пили и ели превосходно.

Прошло более года, и они стали уже мало-помалу обзаводиться прислугой, молодой и старой, а Ван с этих пор уже не надевал, как говорится, «бычачьих носов»[316], а всего лишь присматривал за выполнением работ, не больше.

Однажды молодая женщина вдруг загрустила, запечалилась.

– Сегодня ночью, – сказала она, – должна произойти неприятность. Как нам быть, как нам быть?

Ван спросил, в чем дело.

– Мать, видишь ли ты, – отвечала дева, – уже успела разузнать обо мне, и мне придется вытерпеть много оскорблений и насилий! Если она пришлет сестру, то мне нечего тужить… Боюсь, что мать явится сама!

Дело было уже к полуночи, когда она, сама себя поздравляя, сказала:

– Ничего! Не беда! Сестрица идет!

И действительно, не прошло и минуты, как вошла, распахнув двери, Ни-цзы. Я-тоу бросилась ей навстречу с улыбкой и приветом, но та стала браниться.

– Ты, бесстыжая холопка, – кричала она, – ишь ведь, побежала за ним и спряталась! Мама велела мне связать тебя и увести!

С этими словами она вынула веревку и стала обматывать Я-тоу шею. Та вскипела гневом.

– Что за преступление, – кричала она, – идти с одним-единственным мужчиной!

Ни-цзы пришла в ярость, схватила сестру за платье, рванула и оторвала воротник. Сбежалась вся домашняя прислуга. Ни-цзы испугалась и убежала.

– Сестра ушла, – сказала Я-тоу, – значит, мать теперь уж появится самолично. Великое несчастье мое уже недалеко. Надо бы поскорее что-нибудь придумать!

И стала быстро укладываться, чтобы снова перебраться в другое место.

Вдруг нежданно вошла старуха с таким сердитым лицом, что, как говорится, хоть руками нащупывай.

– Я давно знала, – кричала она, – что ты холопка, невоспитанная и бесчинная девчонка!.. И вот пришлось мне явиться самой!

Я-тоу бросилась ей навстречу, стала на колени, горько заплакала и взмолилась, но старуха, ничего не говоря, схватила ее за волосы и потащила вон.

Ван в тоске и унынии бродил из угла в угол. Пропали и сон и аппетит… Он бросился было к Большой реке в надежде деньгами выкупить Я-тоу, но когда он явился туда, то нашел, правда, дом и все по-старому, но люди и вещи уже успели исчезнуть. Стал расспрашивать местных жителей, но никто из них не знал, куда они переселились. Ван в горе и унынии вернулся к себе, распродал все, что было, проезжим, захватил все деньги и поехал к себе домой на восток.

Прошло несколько лет. Приехав в Яньскую столицу[317], он случайно зашел в воспитательный дом, где увидел мальчика лет семи-восьми. Слуга Вана был поражен его сходством с хозяином и то с той, то с другой стороны пристально, не отрываясь, вглядывался в него. Ван спросил, что это он так смотрит на мальчика. Слуга улыбнулся и сказал. Ван тоже улыбнулся и стал внимательно разглядывать мальчика, у которого было какое-то совершенно особенное изящество стати и манер. Ван тут же подумал, что у него сейчас нет потомства. И вот, так как мальчик был на него похож и ему полюбился, он его выкупил. Спросил, как его зовут. Мальчик назвался Ван Цзы.

– Да, но тебя ведь бросили еще в пеленках, – удивился Ван, – как это ты можешь знать свою фамилию и свое имя?

– Мой воспитатель, – отвечал мальчик, – раз как-то сказал мне, что когда меня нашли, то на моей груди лежала записка, в которой было обозначено: «Сын Ван Вэня из Шаньдуна».

Ван изумился до испуга.

– Я как раз Ван Вэнь и есть. Откуда ж быть у меня сыну?

И решил, что это был, очевидно, какой-то однофамилец, с тем же притом именем, но в душе был тайно рад и сильно полюбил мальчика, привязался к нему.

Когда он приехал домой, то все, кто видел мальчика, не спрашивая, уже знали, что это сын студента Вана.

Цзы, подрастая, становился сильным и очень воинственным, любил полевые охоты, не занимался хозяйством. Ему нравилось драться и доставляло удовольствие убивать. Ван между тем никак не мог его обуздать и удержать.

Помимо этого, Цзы сам говорил про себя, что умеет видеть бесов и лисиц, но никто не верил. Но вот как-то вышло, что в их деревне оказался пострадавший от лисы, и Цзы пригласили пойти туда взглянуть. Тот явился и сейчас же указал на то место, где притаилась лиса, приказав нескольким из бывших тут бить по тем местам, куда он водил. Сейчас же послышался лисий вой, и стали падать на землю клочья шерсти вместе с кровью. После этого в доме стало тихо. Люди стали смотреть на Цзы с возрастающим удивлением.

Однажды Ван, гуляя по людной улице, совершенно неожиданно повстречал Чжао Дун-лоу, на котором и шапка и платье были надеты как попало, причем и сам он выглядел истощенным, каким-то черным.

Сильно изумившись при его виде, Ван спросил, откуда это он появился. Чжао страдальческим голосом попросил разрешения поговорить где-нибудь наедине. Ван тогда привел его к себе и велел поставить вина.