Рассказы о необычайном

Проказы Сяо-цуй

Министр ведомства «Величайших Постоянств»[184] Ван, родом из Юэ[185], когда был еще в возрасте, как говорится, «свитых рожков»[186], лежал однажды днем на постели. Вдруг стало темно, мрачно, грянул внезапно сильный гром. К нему подбежало и под него легло какое-то животное, больше кошки, и, как он ни ворочался, не отходило. Через некоторое время погода прояснилась, и животное сейчас же убежало. Ван посмотрел на него: нет, это не кошка! Тут только он струсил и крикнул через комнату своего старшего брата. Тот, узнав, в чем дело, с довольным видом сказал:

– Ну, братец, ты, наверное, будешь очень знатным лицом. Это ведь к тебе приходила лисица, укрывающаяся от беды, которою ей грозил Гром Громовой![187]

Действительно, впоследствии Ван в очень раннем возрасте выдержал экзамен на «поступающего служить»[188] и, побыв уездным правителем, поступил в «помощники государева правления»[189]. У него родился один сын, по имени Юань-фэн, чрезвычайно глупый. Шестнадцати лет от роду он не умел понимать, что значит женщина, что такое мужчина, так что никто из односельчан не брачился с ним. Вана это огорчало.

Случилось, что какая-то женщина в сопровождении молодой девушки вошла в ворота дома Вана и стала сама предлагать девушку в жены. Ван посмотрел на ее дочь: она очаровательнейшим образом была вся в открытой улыбке, настоящая порода фей! Ван был рад ей и спросил у женщины ее фамилию. Она назвалась Юй; дочь же, сказала она, зовут Сяо-цуй. Лет ей было две восьмерки. Стали говорить о свадебных деньгах.

– Она, знаете, пока при мне, ест хлеб с мякиной, да и то не досыта, – сказала женщина, – так что если в одно прекрасное утро поместить ее в больших хоромах, дать ей в услужение служанок и слуг, кормить ее досыта жирной пищей, то все ее мечты будут удовлетворены, а мое желание покойно. Разве я за свой овощь требую денег?

Госпоже это понравилось, и она оказала женщине весьма щедрый прием, а та тут же велела девушке поклониться господину и госпоже Ванам.

– Вот тебе свекор и свекровь, – сказала она, – которым ты должна усердно служить… А я сильно тороплюсь и пока уйду, а дня через три, должно быть, снова явлюсь.

Ван велел было слуге проводить ее на лошади, но она сказала, что ее село отсюда недалеко и что не стоит беспокоиться такими сложными хлопотами. Вышла за двери дома и удалилась.

Сяо-цуй, нимало не горюя и не тоскуя, сейчас же села и стала рыться и выбирать цветочные узоры[190]. Госпоже Ван это было приятно, нравилось, полюбилось. Прошло несколько дней. Женщина так и не появлялась. Спросили молодую, где ее село, но та с совершенно наивным видом не умела сказать, как туда пройти. Тогда родители Ваны дали мужу с женой отдельный двор и велели им закончить брачные обряды. Вановы родственники, услыша, что они подобрали себе в молодухи какое-то бедное ничтожество, стали насмехаться над ними, но при виде молодой все они пришли в изумление, и разговоры прекратились.

Молодая, вдобавок ко всему прочему, была необыкновенно сообразительна и умела угадывать по виду, веселое или гневное настроение у свекра и свекрови. А те, в свою очередь, оказывали ей внимание и любовь куда более заметные, нежели то бывает в обыкновенных обстоятельствах. Однако они робко-робко вели себя: всё боялись, как бы она не возненавидела их сына за его идиотство. Молодая же все время была настроена радостно, смеялась и не выказывала к нему отвращения.

Единственной ее особенностью была страсть к шалостям. Так, она сшила из холста шар и давай его подкидывать ногами и хохотать. На ноги она надевала маленькие кожаные башмачки и, поддав мяч на несколько десятков шагов, дразнила мужа, веля ему туда-то бежать и принести. Барский сынок со служанкой, бывало, обливаясь потом, бежали друг за дружкой. Однажды случайно зашел сам Ван, и вдруг – тррах! – мяч влетел и ударил прямо ему в лицо. Молодая вместе со служанкой унесли ноги, а барский сын все еще прыгал, скакал и догонял мяч. Ван рассердился, бросил в сына камнем, и тот наконец упал и заплакал. Ван рассказал об этом супруге. Та пошла сделать выговор молодой жене, которая лишь опустила голову и легонько улыбалась, а рукой царапала по дивану.

Как только свекровь удалилась, она опять, как глупенькая, запрыгала по-прежнему.

Раз она взяла румян, белил и прочего и разрисовала мужу лицо узорами, словно как у черта. Увидя это, госпожа сильно рассердилась, раскричалась на молодую и давай ее ругать. А та, прислонясь к столу, играла своим пояском; не пугалась, но и ничего не говорила. Госпожа не знала, что делать, и побила за это палкой своего сына. Юань-фэн закричал изо всех сил, и тогда только молодуха пригнула колени и стала просить прощения. Гнев госпожи сейчас же прекратился, и она, остановив свою палку, удалилась. Молодая с хохотом потащила мужа за собой в спальню, отряхнула пыль с его одежды, вытерла у него на глазах слезы, погладила ему рубцы от палки и дала ему в виде гостинца жужубов и каштанов. Муж утер слезы и просиял радостью.

Молодая заперла дверь и снова стала наряжать мужа, делая его теперь то князем-старшиной[191], то жителем Шамо, то, наконец, убрав все прочее, одевала в роскошное платье, затягивала тонкую талию, наряжая его, таким образом, красавицей Юй[192], и заставляла грациозно кружиться в танце походных шатров. А то иногда она втыкала себе в волосы фазаний хвост, играла на пипа[193], дин-дин да дин-дин, тоненько так и нежно, – вся комната оглашалась хохотом. Так она стала делать каждый день, и это превратилось у нее в привычку. Из-за идиотства своего сына Ван не позволял себе пройти к молодой и бранить ее, так что, даже если и слышал что-либо, делал вид, что не обращает внимания.

На одной с ним улице жил цензор Ван. Оба Вана жили друг от друга всего в расстоянии десятка домов, но друг друга не могли переносить. Как раз в это время наступила большая ревизия чиновников, и цензор, боясь, как бы Ван не получил печати[194] хэнаньского даотая[195], решил повредить ему на этом пути. Ван знал о его происках и страшно горевал, не представляя себе, что тут можно предпринять.

Однажды вечером все рано легли спать. Молодая надела форменную шапку, чиновничий пояс и прочие украшения и принадлежности костюма первого министра. Затем она взяла ножницы и нарезала ими белых ниток, из которых сделала густые усы. После этого нарядила двух служанок людьми в синем платье[196], изображающими слуг важного чиновника. Тайно и без позволения оседлала лошадь из конюшни и выехала на ней, сказав шутливо:

– Я хочу заехать к господину Вану!

И поскакала к воротам цензора. Там же вдруг она стала плеткой бить слуг, говоря им:

– Я ехал к товарищу министра Вану, а совсем не к цензору Вану!

Повернула поводья и вернулась домой. Доехав до ворот, она привратниками по ошибке была принята за настоящего чиновника, и те побежали доложить Вану. Ван быстро вскочил и побежал учтиво встретить. Тут только он узнал, что это шутка жены его сына. Рассердился страшно.

– Люди только и ходят что по моим промахам, – говорил он жене, – а тут – на-ка! – всю мерзость моих женских комнат так-таки подняли в чужой дом и объявили! Ну, знаешь, моя беда невдалеке!

Госпожа рассердилась, побежала в комнату невестки и принялась ее ругательски ругать. Та только и делала, что глуповато усмехалась, ничего решительно не возражая. Хотела бить – не было решимости, хотела ее гнать – не к кому! Оба супруга в злобе и досаде не спали всю ночь.

В это время первый министр был необыкновенно суровый, и, между прочим, его манеры, внешний вид и слуги – все это ни на малейшую черту не отличалось от того поддельного наряда, что сделала себе молодая женщина. Цензор Ван тоже был введен в заблуждение и принял ее за подлинное лицо. Он неоднократно выходил караулить у ворот Вана. Была уже середина ночи, а гость от Вана все еще не выходил. Цензор заподозрил, что у первого министра с Ваном имеется какой-то тайный заговор. На следующий день оба Вана были на ранней аудиенции у государя. Цензор, увидев Вана, спросил его:

– Вчера ночью, кажется, наш министр приезжал в ваш дом?

Ван, решив, что он над ним издевается, с лицом, полным стыда, сказал в ответ: «Да-да», и то не очень громко. Цензор еще более стал подозревать Вана, и все его подвохи с этих пор прекратились. Наоборот, после этого он стал особенно дружелюбно и радостно его встречать. Ван, убедившись в настоящем положении дел, втайне был рад, но велел жене потихоньку уговорить молодую изменить свое поведение. Та засмеялась и обещала.

Прошел год. Главный министр был отставлен от должности, и как-то случилось, что он послал Вану частное письмо, которое по ошибке попало в руки цензора. Тот сильно обрадовался и начал с того, что поручил кое-кому из хорошо знавших Вана пойти к нему и попросить взаймы десять тысяч ланов. Ван отказал. Тогда цензор лично явился в дом Вана. Ван стал искать свою шапку и халат, но найти того и другого не мог. Цензор ждал его долго, рассердился на его невнимание и в сердцах хотел уже уходить; как вдруг увидел Ванова сына, одетого в царское платье и в шапке с бусами[197]. Какая-то женщина выталкивала его из дверей. Цензор сильно испугался, но потом засмеялся, погладил его, снял с него платье и шапку, связал в одеяло и ушел. Ван быстро выбежал, но гость был уже далеко.

Узнав о том, что случилось, Ван в ужасе лицом стал похож на землю и громко заплакал.

– Ну, – сказал он, – это «вода моего несчастья»[198]. Можно, пожалуй, указать уже день, когда заалеет кровью весь мой род!

Тут он взял с женой по палке и направился в комнаты. Молодая, догадавшись, что будет, закрыла двери и дала им волю ругаться и грозить. Ван рассердился и топором раскрыл ее двери. Молодая же, сидя у себя и сдерживая смех, заявила ему:

– Слушайте, отец, вы не сердитесь! Если здесь будет находиться молодая жена, то и нож, и пилу, и топор, и секиру она сама на себя примет, лишь бы не допустить, чтобы беда обрушилась на обоих родителей. Если я вас вижу сейчас в таком состоянии, то уж не значит ли это, что вы хотите убить меня, чтобы, как говорится, «залить мне рот»?[199]

Ван остановился.

Цензор пришел к себе домой и действительно написал обличительный донос, обвиняя Вана в том, что называется «неследованием своей колее»[200], причем в доказательство представил царское платье и царскую шапку. Государь был потрясен этим и лично осмотрел вещи. Оказалось, что шапка с привесками была сделана из просяных сластей, а облачение было не чем иным, как рваным холстом и желтыми обертными тряпками. Государь разгневался на ложный донос и велел по этому поводу еще призвать Юань-фэна. Увидя его глупое выражение – явное, хоть руками сгребай, – государь захохотал.

– Ах, значит, этот-то и мог стать Сыном Неба! – сказал он и отдал цензора под суд.

Тогда цензор стал снова обвинять Вана в том, что у него в доме живет человек с нечистой силой, творящий вредные чары. Судебные власти допросили домашнюю прислугу, которая показала, что ничего другого здесь нет, кроме сына-идиота и его сумасшедшей жены, которые целый день только тем и занимаются, что играют и смеются. Соседи по дому также не дали никаких иных свидетельств, и дело было решено тем, что цензора приговорили к ссылке в юньнаньские[201] войска.