Рассказы о необычайном
- Автор: Пу Сунлин
- Жанр: Старинная литература
- Дата выхода: 2022
- Цикл: Иностранная литература. Большие книги
Читать книгу "Рассказы о необычайном"
Изгнанница Чан-э
Цзун Цзы-мэй из Тайюаня, учащийся студент, ездил вместе со своим отцом. Как-то раз на пути они временно остановились в Гуанлине. У отца была старая знакомая старуха Линь, жившая под Красным мостом, и вот однажды он, проходя вместе с сыном по мосту, встретил ее. Старуха настойчиво приглашала их зайти к ней. Заварила чай, стала беседовать.
Какая-то девушка очутилась с ней рядом. Это была исключительная красота! Старик усердно ее расхваливал. Старуха, глядя на Цзуна, говорила:
– Ваш сынок такой тихий, нежный, словно сидящая в тереме девушка. Это признак, как говорят гадатели, будущего счастья. Если вы не отнесетесь к ней с презрением и не откажетесь, то она может послужить вам, как говорится, «при сорной корзинке и метелке»[259]. Что вы на это скажете?
Отец поторопил сына встать из-за стола и велел поклониться старухе.
– Одно слово – тысяча золотом! – сказал он.
Перед этим, оказывается, старуха жила одинокой, как вдруг к ней сама явилась эта девушка, жалуясь на свое сиротство и свои беды. Старуха спросила, как ее зовут. Оказалось, что ее имя Чан-э[260]. Старухе она понравилась, и та оставила ее у себя жить. Сказать правду, она рассчитывала на то, что девушка будет для нее, что называется, «редкостно ценным товаром».
Цзуну в это время было четырнадцать лет. Поглядев на девушку, он в душе ликовал и решил, что отец непременно закрепит дело сватовством. Однако отец, вернувшись с ним домой, как будто забыл об этом. Сердце студента горело, накаливалось. Он тайно от отца сказал матери. Узнав об этом, отец засмеялся.
– Послушай, – сказал он, – да ведь тогда я просто с жадной старухой пошутил! Она не знает даже, если продать желтое золото, сколько за него взять! Ну а я разве мог об этом так легко говорить?
Через год отец и мать вместе умерли. Цзы-мэй не мог забыть своего чувства к Чан-э и к концу траура поручил кой-кому передать о его намерениях старухе Линь. Сначала старуха не приняла предложения. Цзун рассердился.
– Я, – сказал он, – отродясь не умел «гнуть свою поясницу зря». Почему бы этой старухе смотреть на мой поклон как на ни
Старуха сказала на это следующее:
– Я тогда, вероятно, пошутила с твоим отцом и обещала. Может быть, это и было – только окончательных слов мы не говорили. Вот я, значит, и забыла совершенно. Ну, раз ты теперь об этом заговорил, то ведь разве я держу ее, чтобы выдать за «небесной милостью царя»? Скажу коротко: я каждый день ее снаряжала и готовила – да, действительно имея в виду обменять ее на тысячу золотом. Теперь же прошу лишь половину – идет?
Цзун рассчитал, что ему будет трудно это устроить, и дело оставил.
Как раз в это время по соседству с западной стороны сняла помещение одна вдова, у которой была дочь, достигшая уже шпилек в прическе[261]. Ее звали детским именем Дянь-дан. Цзун случайно ее увидал и нашел, что она по красоте и изяществу не уступит Чан-э. Стал думать о ней с любовью и постоянно старался открыть себе к ней доступ разными подарками. Через некоторое, довольно продолжительное время она стала понемногу привыкать к нему и нет-нет да пошлет, бывало, взором глаз ему свое чувство. Однако, как ни хотелось им поговорить, подходящего случая не было.
Как-то вечером она перелезла через стену, чтобы попросить огня. Цзун был в восторге, схватил ее, задержал, и с этих пор они радостно слюбились. Цзун предложил пожениться, девушка отказывалась, говоря, что ее старший брат ушел с товаром и еще не вернулся домой. С этих пор они стали пользоваться всяким предлогом, чтобы друг к другу заходить, и их взаимные отношения уже имели вид и манеры совершенно тесных.
Однажды Цзуну случилось проезжать по Красному мосту. Заметив, что в воротах стоит как раз Чан-э, он быстро помчался мимо нее. Чан-э смотрела на него и подзывала рукой. Цзун остановил шаг. Девушка позвала снова, и он въехал. Она стала ему выговаривать за нарушение обещания. Цзун рассказал, как было дело, и вошел в комнаты. Девушка достала слиток желтого золота и хотела вручить ему, но Цзун не брал, отказывался и говорил:
– Я считал уже своей судьбой разлуку с тобой навсегда. Вот почему у меня появились искания на стороне. Взять золото и думать о тебе значило бы нехорошо поступить с другой. Взять золото и не думать о тебе значило бы провиниться перед тобой. Нет, в самом деле – я не решаюсь брать на себя тяжести проступка перед кем-либо.
Девушка долго молчала.
– О твоем уговоре, – сказала она наконец, – я отлично осведомлена. Этому делу никоим образом не бывать. Но даже допустим, что оно совершится, я не буду сердиться и роптать на твою измену. Скорее уходи – старуха идет!
Цзун в полном замешательстве не знал, на что решиться, взял золото и поехал домой. Нити мыслей у него жестоко перепутались, и в какую сторону идти – вперед ли, назад ли, он совершенно себе не представлял.
Через ночь он осведомил об этом Дянь-дан. Дянь-дан была глубоко согласна с тем, что он сказал, и лишь советовала ему остановиться всецело на Чан-э. Цзун молчал. Она выразила тогда желание стать низшей, наложницей. Цзун обрадовался этим словам и сейчас же послал сваху с деньгами к старухе Линь. Та не сказала ни слова и отдала Цзуну Чан-э.
Когда Чан-э вошла в дом, Цзун передал ей слова Дянь-дан. Чан-э слегка улыбнулась и сделала вид, что очень одобряет. Цзун, обрадованный таким ее отношением, хотел сейчас же сказать об этом хоть слово Дянь-дан, но посещения Дянь-дан уже прекратились. Чан-э, понимая, что это сделано было ради нее, решила в таком случае на время отправиться домой проведать старуху и нарочно дать Дянь-дан случай прийти. Она велела при этом Цзуну украсть у нее привесной карманчик.
Действительно, после ее ухода Дянь-дан явилась, и Цзун стал с ней обсуждать их дальнейшие планы. Она только и сказала на это, чтобы он не торопился. Затем она сняла платье и стала любовно с ним шутить.
Под ребрами у нее висел пурпурного цвета «лотосовый» карманчик[262]. Только что Цзун вознамерился сорвать его себе, как она заметила это, изменилась в лице, поднялась и сказала:
– У вас, сударь, по отношению к некоторым сердце одно, а по отношению ко мне – двойное. Человек с душой изменника! Позвольте после этого прервать с вами всякие отношения!
Цзун исчерпал все, что мог придумать, лишь бы удержать ее и рассеять недоразумение, но она не слушала и решительным шагом вышла.
Однажды Цзун завернул к ним, чтобы наведаться и разузнать. Оказалось, что там уже поселился какой-то новый жилец из У, а Дянь-дан с матерью давным-давно переехали. Ни тени, ни следа! И спросить не у кого! Вздохнул, подосадовал – на этом и кончил.
С тех пор как Цзун женился на Чан-э, его дом сразу же стал богатеть. Потянулись непрерывной линией высокие здания и длинные переходы, заполнившие собой всю длину улицы.
Чан-э любила шутить, острить, балагурить. Как-то раз она углядела картину, изображавшую красавицу.
– Я говорю себе, – сказал при этом Цзун, – что таких, как ты, милая, под нашими небесами нет двоих. Вот только не удалось мне повидать Летящей Ласточки[263] и одалиски Ян[264]!
– Если хочешь их повидать, – ответила Чан-э, – это будет нетрудно.
С этими словами она взяла сверток[265], взглянула внимательно разок и побежала к себе в комнату. Там она стала перед зеркалом и нарядилась, подражая «Летящей Ласточке, танцующей в ветре»[266]. Затем она стала изображать фаворитку Ян, «несущую в себе опьянение»[267].
При этом она то вырастала, то уменьшалась, то полнела, то худела, изменяя свой вид сообразно требованиям того или другого момента. От нее веяло, и дышали ее движения чем-то вплотную точным, тем самым, что было на картине. Во время представления, когда она приняла позу, пришла со двора служанка, которая ее совершенно не могла признать, испугалась и спросила у своих подруг, кто это. И затем только, внимательно всмотревшись в нее, она наконец воскликнула от пробуждения и засмеялась. Цзун был доволен.
– Вот у меня есть своя красавица, – сказал он, – а вместе с ней все красавицы тысячелетий очутились в моей спальне!
Однажды ночью, только что он крепко уснул, ворвались в дверь несколько человек, и на стены стрельнули лучи света. Чан-э быстро вскочила.
– Воры пришли, – сказала она в испуге.
Цзун, проснувшись, хотел прежде всего кричать и звать людей, но какой-то человек приставил к его шее сверкавшее лезвие, и Цзун, трясясь от страха, не смел дохнуть. Другой человек схватил Чан-э, взвалил себе на плечи, и с шумом все они исчезли.
Теперь только Цзун закричал. Сбежалась прислуга. Оказалось, что все драгоценности, бывшие в спальне, целы: не пропало ни мельчайшего пустяка.
Цзун сильно загрустил и, весь придавленный горем, потерял способность соображать. У него не стало больше почвы для сердечных чувств. Пожаловался правителю. Тот послал погоню, чтобы схватить злоумышленников, но никаких решительно вестей о них не было.
Так протянулись нудной чередой три-четыре года. Весь в гуще своих горьких дум, Цзун часто испытывал отсутствие в себе всякой привязанности к жизни.
Под предлогом явки на экзамен он поехал в столицу. Прожил там полгода и все время следил, выискивал, выспрашивал, дознавался – не было способа, к которому бы он ни прибег. Вот как-то раз совершенно случайно, проезжая по переулку Яо, он встретил какую-то девушку с грязным лицом, в рваном платье, еле-еле ковыляющую, словно нищая. Он остановился, посмотрел на ее лицо – Дянь-дан! Цзун оторопел.
– Как дошла ты до столь печального вида? – вскричал он.
– После нашей с тобой разлуки, – отвечала дева, – мы поехали на юг. Старуха-мать у меня, как говорится, «подошла к жизни»[268], а меня схватил злодей и продал в богатый дом, где меня били, позорили, морили голодом и холодом… Не могу даже говорить об этом!
Цзун заплакал, на землю покатились слезы.
– Можно ли тебя выкупить? – спросил он.
– Вряд ли. Боюсь, что хлопот и трат будет много, но ты не сумеешь ничего для меня добиться!
– Должен сказать тебе правду, – продолжал Цзун, – за эти годы у меня появились изрядные достатки. Жалко, что здесь я на чужой стороне и денег на прожитие у меня в обрез. Я не откажусь выпростать всю мошну и продать коня, но, если то, что требуется для выкупа, слишком велико, придется вернуться домой, похлопотать и как-нибудь устроить!
Она назначила ему выйти завтра на западную стену и встретить ее в ивовой роще. Сказала еще ему, чтобы он пришел один и не брал с собой человека. Цзун обещал. На следующий день он направился туда пораньше. Дева оказалась уже на месте. Она была одета в кафтанчик, свеженький, светленький, и выглядела совершенно не той, что вчера. Удивленный Цзун поинтересовался узнать, как это случилось.
– Вчера, видишь ли, – сказала она с улыбкой, – я испытывала твое сердце. На мое счастье, оказалось, что в тебе живет еще настроение того, помнишь, «человека в кафтане из толстого шелка»[269]. Пожалуйста, пойдем к моей убогой хижине. Мне нужно тебе по-настоящему воздать должное!
Прошли несколько шагов к северу и очутились у самого ее дома. Тут она сейчас же достала закусок, вина, села с ним и стала весело болтать. Цзун стал подговариваться, чтобы ехать домой вместе.