Рассказы о необычайном

Что видел пьяный Ван Цзы-ань

Ван Цзы-ань, известный в Дунчане студент, терпел в экзаменационных залах неудачи. Войдя на экзаменационный двор, он почувствовал, как его надежды загорелись с особой силой. Когда же подошло время вывесить списки выдержавших, он свирепо напился и, совершенно пьяный, пришел домой и улегся в спальне.

Вдруг какой-то человек докладывает ему, что приехал верховой с оповещением[280]. Ван, шатаясь-мотаясь, вскочил и крикнул:

– Дать вестнику десять тысяч![281]

Домашние, видя, что он пьян, морочили его и старались успокоить.

– Знай себе спи, – говорили они. – Уже дали!

Ван улегся. Вдруг опять кто-то вошел к нему и сказал:

– Ты прошел на цзиньши.

– То есть как это я мог достичь этой степени, – изумился Ван, – раз я не ездил в столицу?[282]

– Ты забыл, что ли? – возразил человек. – Третьи экзамены уже закончились!

Ван пришел в полный восторг. Вскочил и заорал:

– Подарить вестнику десять тысяч!

Домашние врали опять:

– Спи, пожалуйста. Уже подарили!

Прошло опять некоторое время. Стремительно влетает к нему человек и говорит:

– Ты академик в Ханьлинь[283], выбранный по дворцовому экзамену[284]. Твои служители уже здесь!

И он действительно увидел двоих людей, кланяющихся ему у постели. На них были чистые, строго приличные шапки и одежды.

– Угощаю их вином и обедом! – кричал Ван.

Домашние опять что-то врали, смеясь над пьяным себе в кулак.

Прошло опять порядочно времени. Ван решил, что нельзя же не выйти на село поблистать.

– Эй, служители! – закричал он громко.

Кричал не один десяток раз – никто не отвечал.

– Лежи, лежи пока, – смеялись домашние, – они сейчас куда-то ушли.

Долго тянулось время. Наконец служители и в самом деле снова появились. Ван застучал по кровати, затопал ногами и стал ругаться.

– Вы куда подевались, тупые рабы? – кричал он.

Один из служителей осерчал.

– Ах ты, шалопай, голоштанник! – закричал он. – Мы с тобой всего-то пошутили, а ты и всерьез бранишься?

Ван рассвирепел. Быстро вскочил и ударил служителя, свалил с него шапку, но и сам грохнулся на пол.

Вошла жена, подняла его.

– До чего ж ты пьян! – сказала она.

– Как так я пьян? – возмутился Ван. – Негодяй такой служитель… Я и проучил его…

Жена засмеялась:

– Слушай, ты, у нас в доме всего только одна прислуга, которая днем тебе стряпает, ночью тебе греет ноги… Откуда это вдруг взялись служители, чтобы ходить за твоими нищими костями?

Сыновья и дочери улыбались во весь рот. Хмель стал понемногу проходить. И вдруг – словно проснулся ото сна… Понял, что все только что бывшее – чепуха. Тем не менее помнил еще, как сбил со служителя шапку. Сейчас же прошел за дверь и нашел там шапку с кисточкой[285], величиной с винную чарочку.

Все были крайне удивлены.

– Прежде, знаете, черти издевались над людьми, – смеялся сам над собой Ван, – а теперь я попал к лисе в переделку!

Автор этих странных историй добавит следующее:

У студента-сюцая, входящего на экзаменационный двор, есть семь, так сказать, сходств.

Когда он только что туда входит, то напоминает нищего, несущего короб, бело(голо)ногого. Когда выкликают имена, то чиновник кричит, служители бранятся… Студент – словно преступник в тюрьме.

Когда он проходит в свою серию и келью[286], то что ни дыра – то высунута голова, что ни конура – то торчит нога[287]… Студент походит тогда на замерзшую к концу осени пчелу.

Когда он выйдет с экзаменационного ристалища, настроение темным-темно. Небо и земля кажутся какого-то особого цвета, измененными. Студент похож тогда на больную птицу, выпущенную из клетки.

Но вот он начинает ждать экзаменационного объявления. Его пугают уже и трава и деревья. Его сон полон причудливых фантазий. Стоит ему представить себе лишь на минуту, что желаемое достигнуто, как в одно мгновение вырастают перед ним терема, залы, хоромы. Вдруг, наоборот, придет ему в воображение картина потери надежд – и сейчас же: тело и кости сгнили. В эти дни, гуляет ли, сидит ли он, ему трудно сохранять спокойствие, и студент напоминает мне теперь обезьяну на привязи.

Вдруг влетает верховой с вестями. А на листе меня-то и нет! И тогда все настроение резко меняется. Весь я как-то деревенею, словно умираю… Совсем как муха, нажравшаяся яду: как ни трогай ее – не чувствует.

В первое время, как только он потерял свою надежду, его душа – зола, его мысль убита. Крепко бранит экзаменаторов за слепоту, а сочинения свои – за неудачу. Что же – значит, нужно сделать факел из этого самого, что лежит на столе! Не догорело еще – ногами растоптать… Не растоптал еще – в грязную канаву!.. И затем, растрепав волосы, броситься в горы, где сесть лицом к каменной стене[288]!.. Появись теперь ко мне кто-нибудь с разными там: «Далее увидим…», «И сказано было…» – сейчас же схвачу нож и устремлюсь за ним в погоню! Да еще, пожалуй, и так: вы, те, кто когда-либо говорил со мной о стильных упражнениях[289] и вел меня к успеху, – я вам задам!.. Ах, взять в руки копье, и за ними в погоню!

Проходит некоторое время… Дни всё отдаляются да отдаляются, и дух понемногу успокаивается. Опять начинает зудеть набитая к искусству рука. И студент теперь напоминает мне горлицу, у которой разбились яйца: ей бы только ветку в клюв и опять строить гнездо – еще раз наново заняться выводками.

Вот все эти картины студенческой жизни для тех, кто в самой игре злых обстоятельств: они плачут, рыдают, собираются умирать. Если же кто со стороны посмотрит на них – смешно, очень смешно!

Ван Цзы-ань в своем сердце пережил в течение нескольких минут десятки тысяч мысленных нитей. По-видимому, черт или лис давно уже про себя над ним смеялись и вот использовали наконец его опьянение для издевательства. Когда человек на постели очухался, еще бы ему не хохотать над собой во все горло!

Однако вкусить от сладкого осуществления надежды удается ведь не больше чем на миг, и все господа академики испытывают такие состояния не более как минуты две-три в жизнь… А Цзы-ань вкусил эти наслаждения все целиком в одно утро!

Выходит, что лисья благостыня была для него не хуже благодеяния экзаменатора!