Рассказы о необычайном

Си-лю это знала!

Девушка Си-лю была дочь ученого человека из Чжунду. Кто-то за ее изящную, прелестную талию шутя назвал ее Тоненькой Ивой (Си-лю). Она с детства отличалась смышленостью, разбиралась в литературных вещах и особенно любила читать книги по физиогномике.

Характером она была скромна, молчалива. Никогда, бывало, не скажет про человека, хорош он или дурен. Одно только: когда приходили спрашивать ее имя[246], она непременно просила, чтобы ей дали хоть раз на этого человека поглядеть. И вот она пересмотрела так очень многих, но все говорила: не подходит и этот! А лет ей уже стукнуло девятнадцать. Отец и мать сердились на нее.

– Что ж, значит, во всей Поднебесной так-таки и не найдется тебе достойной пары, – говорили они, – и ты, выходит, будешь стариться со своей рогулькой[247]? Так, что ли?

– Сказать правду, – отвечала Си-лю, – я все хотела человеческим победить небесное, но вот уж прошло порядочно времени, а это не удалось. Такова, значит, моя судьба! Начиная с сегодняшнего дня прошу вас, родители, – я повинуюсь только вашему приказанию!

В это время нашелся некий студент Гао, очень известный уже молодой ученый, происходивший, кроме того, из старой, видной семьи. Услыхав о Си-лю, он, как говорится, положил ей птицу[248]. Совершили обряд. Муж с женой отлично друг другу пришлись.

От первой жены у студента остался мальчик. Сиротку звали Чан-фу. Ему было пять лет. Молодая обходилась с ним с безупречной и полной ласковостью, так что когда она, бывало, уйдет к своим проведать, то Чан-фу сейчас же принимается кричать, плакать и бежит за ней. Она его бранить, отсылать прочь – ни за что не перестанет…

Приблизительно через год после свадьбы Си-лю родила сына и назвала его Чан-ху, Вечная Опора. Студент спросил, чем объяснить, что она именно так его назвала.

– Да так, ничего особенного, – ответила она. – Просто я надеюсь, что он постоянно будет у твоих колен, держаться за тебя!

В отношении домашних рукоделий молодая была достаточно небрежна и никогда на них не обращала внимания. А вот что касалось того, как расположены их поля, к востоку ли, к югу ли, или сколько причитается внести оброка, об этом она дознавалась по записям и документам и все боялась, как бы не было неточностей.

Прошло уже порядочное время, как она однажды говорит студенту так:

– Вот что, слушай – будь добр, не вмешивайся в дела по дому и хозяйству, предоставь их мне. Дай мне самой с ними справиться. Хочу попробовать, смогу я вести твой дом или нет?

Студент исполнил ее просьбу. Прошло полгода, и действительно в доме не произошло ни малейших упущений. Студент опять восхищался своей примерной женой.

Как-то раз он отправился в соседнее село кое с кем выпить. Вдруг во время его отсутствия появился пристав, взыскивающий недоимки по оброку. Он стучал в ворота и бранился. Си-лю выслала слугу, чтобы успокоить его, но пристав не уходил. Тогда она отправила мальчика в село, велела ему бежать и воротить студента поскорее домой. Пристав наконец убрался.

– Ну что, моя Тоненькая Ива, – смеялся студент, – понимаешь ты хоть теперь-то, что и умница-жена, а все не то, что дурак-муж?

Слыша эти речи, Си-лю опустила голову и заплакала. Студент испугался, привлек к себе и начал утешать, но она так и не повеселела.

Студент не мог допустить, чтобы все домашнее хозяйство лежало бременем на ней, и хотел по-прежнему взять его на себя, но Си-лю опять не согласилась. Она ранехонько подымалась, ложилась поздней ночью и управляла имением с еще большей рачительностью. Еще за год до срока она уже копила оброк следующего года, так что недоимочные пристава ни разу за целый год не появлялись к их дверям торопить с уплатой.

Она пошла и дальше и таким же порядком стала думать о пище и одежде, вследствие чего их бюджету стало еще просторнее.

Студент был страшно рад.

– Моя Тоненькая Ивушка, – шутил он с ней как-то раз, – почему, скажи, ты тонкая?.. А потому, что и брови у тебя тонкие, и талия тонкая, и волны очей тонкие, а еще приятно мне, что и ум у тебя особенно тонкий!

Си-лю отвечала ему в такт:

– Мой Гао-Высокий действительно высок! И нравственности ты высокой, и дух твой высок, и литературный стиль твой высок… Все, чего я бы желала, – это то, чтобы и годами жизни ты был еще выше[249] всего этого.

Один раз кто-то из односельчан стал продавать отличный гроб. Си-лю, не жалея больших денег, гроб этот купила. Денег на уплату не хватило; тогда она всеми способами постаралась выпросить взаймы у своих родственников и односельчан. Студент считал, что эта вещь вовсе не до зарезу нужна, круто запретил ей покупать, но кончилось все-таки тем, что она не послушалась и купила. Через год с чем-то в селе у них был покойник, семья которого явилась к Гао, чтобы откупить у них этот гроб по удвоенной цене. Студент позарился на цену и стал говорить по этому поводу с женой. Но та не соглашалась. Он спросил, что за причина такого отказа. Она молчала. Спросил еще раз, а у нее уже заблестело в глазах, готовых заплакать. Подивился про себя этому, но не хотел ее раздражать и оставил дело.

Прошел еще год. Студенту было двадцать пять лет. Жена запрещала ему отлучаться далеко. Чуть, бывало, он вернется попозже, как уже по дороге идут друг за другом слуги с приглашением поскорее пожаловать. Товарищи шутили над ним, ругали…

Однажды он пошел пить к одному из приятелей. Там он почувствовал себя неважно и поехал домой. Едва проехал полпути, как свалился с лошади и тут же умер… Стояли самые жаркие, парные дни. К счастью, одежда и саван были уже давно запасены… И в селе теперь только преклонились перед всеведением Си-лю.

Чан-фу было десять лет; он только что начинал учиться писать сочинения. Как только отец умер, он стал капризничать, лениться и не желал заниматься наукой. Кончилось тем, что он убежал к пастухам и стал проводить время с ними. Си-лю бранила его, но он не исправлялся. Дала ему розог, плетки, но он был по-прежнему груб и туп. Мать ничего с ним поделать не могла, позвала его к себе и сказала ему так:

– Ну, раз ты не желаешь как следует учиться, могу ли я тебя заставить силком? Только вот в чем дело: в бедном доме лишних людей не бывает, так что ты переодень-ка то, что на тебе, и иди работать вместе со слугами. А не пойдешь, так буду бить плеткой – тогда не кайся!

И вот она одела его в рваные обноски и послала пасти свиней. Когда он вернулся домой, то сам взял себе глиняный горшок и пошел хлебать жижу вместе с работниками.

Через несколько дней, измучившись, он заплакал, стал перед нею во дворе у дома на колени и сказал, что хочет учиться по-прежнему. Мать же отвернулась к стене, оставила его так стоять и не стала слушать.

Делать было нечего, взял кнут, вытер слезы и ушел. Осень уже кончилась, одеться было не во что, на ногах тоже не было ничего. Холодный дождь мочил его насквозь, и он только съеживался, пряча голову, словно нищий. Сельские жители смотрели на него и жалели. Те же из них, которые брали себе вторую жену или, как говорится, продолжение семьи[250], предупреждали своих против Си-лю как против дурного примера. И так кругом ее шли толки и пересуды, а она, прослышав обо всем этом, оставалась равнодушной, не обращая внимания.

Чан-фу не мог вынести своих мучений, бросил свиней и убежал. Мать и не подумала посылать в погоню, узнавать о нем, а предоставила ему делать что хочет.

Через несколько месяцев ему уже негде было выпрашивать себе хлеба, и, весь изможденный, он сам добровольно вернулся домой. Войти прямо в дом он не посмел, а упросил со слезами на глазах соседку-старуху пойти и сказать о нем матери.

– Если он в силах вытерпеть сотню палок, – сказала мать, – то пусть явится. Иначе – пусть поскорее уберется!

Услыхав это, Чан-фу ринулся в дом и, горько плача, выразил желание получить палок.

– Ну что, – спросила мать, – теперь-то ты каешься или нет?

– Каюсь, – ответил сын.

– Ну, раз каешься, то мне незачем тебя колотить, – сказала мать. – Будь доволен тем, что будешь опять пасти свиней! Но если еще раз провинишься – не помилую!

Чан-фу зарыдал.

– Нет, – кричал он, – я хочу, чтобы ты дала мне сто палок… Я прошу дать мне снова учиться!

Мать не слушала. Старуха-соседка принялась ее усовещивать, и она наконец приняла его. Вымыла, дала одеться и велела заниматься с братом Чан-ху у того же учителя.

Чан-фу проявил теперь прилежание, совершенно непохожее на прежнее, и необыкновенно острое внимание. Через три года он уже гулял у полукруглого бассейна. Почтенный Ян, бывший тогда губернатором, увидел его сочинение, нашел его талантливым и велел выдавать ему ежемесячное пособие натурой, чтобы, как говорится, помочь ему на огонь в лампе.

А Чан-ху был необыкновенно туп. Сидел над книгой несколько лет, а не мог, что называется, даже имени своего и фамилии запомнить. Мать тогда велела ему бросить книги и заняться сельским хозяйством. Но он любил гулять зря и терпеть не мог работать. Мать рассердилась.

– Везде-везде люди чем-нибудь занимаются. Раз ты не можешь учиться да не хочешь работать на земле, то что же, в самом деле, не лучше ли прямо сдохнуть скелетом в канаве?

И тут же прибила его палкой.

С этого дня он пахал и работал вместе с батраками. Стоило ему как-то утром встать попозже, как на него уже посыпались ее ругательства. А в то же время она все, что было из одежды получше, из еды и питья повкуснее, отдавала старшему. Чан-ху, конечно, не смел ничего сказать, но в душе спокойно к этому относиться не мог.

Когда полевые работы закончились, мать достала денег и послала его учиться торгово-разносному делу. Но Чан-ху оказался человеком блудливым и азартным игроком. Как только начал дело, сейчас же все потерял. Пришел к матери и обманул ее, сказал, что судьба свела его с разбойниками и ворами. Но мать догадалась и с бранью принялась его колотить чуть не до смерти. Чан-фу стал на колени и так, не вставая, умолял ее перестать; предлагал ей бить лучше его, чем брата; тогда только гнев ее спал.

С этого дня стоило Чан-ху выйти за ворота, как она уже внимательно за ним наблюдала. Чан-ху слегка подтянулся, но удовлетворения его душе не было.

И вот однажды он попросился у матери ехать с другими торговцами в Ло[251]. На самом же деле это был только предлог к далекому пути для простора всяким желаниям. Попросился, а всей душой так и замирал, так и трепетал: все боялся, что она его просьбы не удовлетворит.

Но мать, выслушав его, не выразила ни сомнений, ни опасений; сейчас же достала тридцать ланов мелкого серебра, снабдила его всем необходимым для пути, а в заключение всего вручила ему слиток серебра.

– Вот, – сказала она, – это наследство из мошны твоих служилых предков. Этого нельзя тратить. И я кладу эту штуку сюда для того, чтобы, как говорится, «придавить» тебе пожитки[252]. Пусть это будет на случай крайности, не иначе! Да, вот еще что. Ты еще только учишься далеко ходить: на особо значительные барыши рассчитывать ты не смеешь. Ты только не потерпи убытку на данные мною тридцать ланов, вот и будет достаточно!

Отправляя его в дорогу, она еще раз подтвердила то, что было сказано. Чан-ху дал обещание исполнить и удалился. Он сиял от радости, получив наконец желанную свободу.