Рассказы о необычайном

– У меня, знаешь, слишком много мирских пустяков, меня обременяющих, так что идти с тобой я не могу. А вот вести о Чан-э, скажу определенно, до меня очень даже дошли!

Цзун бросился к ней с вопросом, где Чан-э.

– Где она пребывает и куда ходит, все это окутано флером некоей дали, некоей выси, непонятной и непостижимой, так что я, пожалуй, не сумею тебе рассказать во всех подробностях. Но в Западных горах живет одна старая монашенка, кривая на один глаз. Спроси ее – она, наверное, знает!

Затем оставила его у себя спать.

Утром на рассвете она указала ему тропу, по которой Цзун дошел до места. Там стоял старый буддийский храм. Все его стены вокруг вконец развалились. В чаще бамбуков была келья, в половину нареза[270], крытая соломой. В келье сидела старая монахиня и чинила свой халат. Увидя, что пришел гость, она выказала к нему полное равнодушие, оставив его без привета и поклона. Цзун сложил руки в жест приветствия, и только теперь она подняла голову и обратилась к нему с вопросом. Цзун назвался и сейчас же довел до ее сведения, кого он здесь ищет.

– Мне уже восемьдесят лет, – сказала монахиня, – я стара, слепа и от мира совершенно отошла. Откуда мне знать вести о красавицах?

Цзун настойчиво упрашивал, и настроение монахини стало сдавать.

– Сказать по правде, – промолвила она наконец, – я ничего о ней не знаю. А вот завтра вечером ко мне зайдут две-три родственницы, молодые девушки. Может быть, они осведомлены о ней – этого я не знаю. Ты можешь прийти сюда завтра вечером!

Цзун вышел. Когда на следующий день он снова появился, то монахиня куда-то ушла, и обломки ворот были закрыты. Цзун стал выжидать. Прошло много времени, часы уже торопились вперед. Светлая луна взошла в выси. Ночной ворон грустно каркал. Цзуна охватывал страх. Он не знал, куда ему теперь деваться, и принялся нерешительно бродить взад и вперед.

В это время он издали увидел нескольких девушек, пришедших откуда-то к храму. Глядь, и Чан-э тут! Цзун обрадовался до исступления, сорвался, бросился к ней и схватил ее за рукав.

– Ты насмерть перепугал меня, грубый человек! – вскричала Чан-э. – Какая досада, что у этой Дянь-дан такой щедрый язык! Из-за нее придется дать чувству и страсти себя опутать!

Цзун увлек ее, чтобы где-нибудь сесть, схватил за руки и стал на все лады ее ласкать. Рассказал ей о всех своих бедах и мытарствах и сам не заметил, как растрогался печалью.

– Скажу тебе теперь всю правду, – промолвила Чан-э. – Я и на самом деле Хэн-э[271], но присуждена в опале и всплывать и утопать в мирской суете. Мой срок уже истек, и вот я устроила так, что меня будто бы украли разбойники, – это для того, чтобы прервать все твои надежды. Монахиня эта тоже служит у Ванму дворцовой смотрительницей. Я с самого начала отбывания небесной кары получала от нее приют и видела сочувствие. Вот почему всякий раз, когда я удосуживаюсь, то всегда захожу к ней сюда проведать, жива ли она. Отпусти меня, сударь, – а я тогда приведу к тебе Дянь-дан!

Цзун не послушался, поник головой и стал ронять слезы. Дева взглянула вдаль.

– Слушай, – сказала она, – сестры идут сюда!

Только что Цзун оглянулся вокруг, как Чан-э уже исчезла. Цзун зарыдал до потери голоса. Ему не хотелось больше жить, и, сняв пояс, он удавился. И вот в темном-темном забытьи он чувствует, как душа его уже вышла из своей оболочки и в грустном унынии не знает, куда теперь направиться. Вдруг он видит, что пришла Чан-э, схватила его, подняла вверх, так что ноги его отделились от земли, и втащила в храм. Потом толкнула его и крикнула:

– Глупый ты, глупый ты! Чан-э, смотри, здесь!

И он вдруг словно проснулся ото сна. Когда он несколько отошел, дева сказала с гневом в голосе:

– Ах ты, подлая холопка Дянь-дан! Меня погубила и милого убила! Этого я тебе уж простить не могу!

Цзун сошел с горы, нанял повозку и поехал домой. Там он велел слугам собрать вещи, двинулся в обратный путь, выехал за западную стену столицы и явился к Дянь-дан поблагодарить ее. Но дом оказался совсем каким-то другим. Изумленный, вздыхая, он повернул обратно и втайне был доволен, что Чан-э не знает об этом. Когда же он въехал в ворота, то она уже встречала его с улыбкой.

– Ну что, сударь, – спросила она, – видел ты Дянь-дан?

Цзун, сраженный этим вопросом, ответить на него не мог.

– Слушай, сударь, – сказала она. – Уж раз ты нарушил верность Чан-э, то где тебе достать Дянь-дан? Будь добр, посиди-ка здесь, подожди. Она сама должна сюда явиться.

Не прошло и небольшого времени, как и в самом деле Дянь-дан явилась и, растерявшись, порывисто припала к дивану. Чан-э сложила пальцы и дала ей щелчок:

– Ты, бесовская твоя головушка! Немало погубила ты людей.

Дянь-дан била лбом в землю, только и умоляя что об избавлении от смерти какой угодно ценой.

– Ты столкнула человека в яму, – сказала Чан-э, – и еще хочешь освободиться от тела для занебесных пустот!.. Вот что, слушай. Одиннадцатая из дев Просторно-студеного чертога[272] не сегодня завтра спускается в мир, чтобы выйти замуж. Нужно будет ей вышить сотню подушек и сотню пар башмачков. Иди-ка со мной, и будем вместе работать!

Дянь-дан ответила ей почтительным тоном:

– Я бы просила разрешения работать отдельно и посылать вещи в известные сроки.

Чан-э не согласилась.

– Вот что, сударь, – сказала она, обращаясь к Цзуну, – если ты сумеешь, что называется, заставить ее щеки расплыться[273], то я сейчас же ее отпускаю!

Дянь-дан кинула взор на Цзуна. Тот засмеялся, но ничего не сказал. Дянь-дан посмотрела на него гневными глазами и попросила позволения вернуться домой, заявить своим. Чан-э позволила, и она ушла.

Цзун поинтересовался узнать ее прошлое и выяснил, что она – лисица с Западных гор.

Он купил возок и стал ее поджидать. На следующий день она и в самом деле явилась. Домой поехали все вместе. Если кто-нибудь любопытствовал на этот счет, то Цзун отвечал обманчиво.

Однако, с тех пор как Чан-э во второй раз вернулась домой, она стала вести себя серьезно, не острила, как повеса, и не хохотала. Цзун стал ее всячески понуждать к разным нескромным шуткам, но она ограничивалась тем, что учила проделывать их Дянь-дан. Дянь-дан отличалась сметливостью исключительной и ловко кокетничала.

Чан-э любила спать одна и все время отказывалась, как говорится, «замещать вечера». Однажды ночью, когда водяные часы ударили уже три, до нее все еще доносился из комнаты Дянь-дан раскатистый, беспрерывный смех. Она послала служанку подкрасться и подслушать, что там такое. Служанка вернулась, в чем дело – не сказала, а только попросила самое госпожу пройти туда. Чан-э припала к окну, взглянула… Оказывается, Дянь-дан, вся застыв в румянах и наряде, изображает ее, а Цзун хватает, обнимает и зовет ее Чан-э. Чан-э усмехнулась и отошла. Не прошло и нескольких минут, как вдруг совершенно неожиданно у Дянь-дан заболело сердце. Она быстро накинула на себя платье и потащила Цзуна за собой в помещение Чан-э. Войдя в дверь к ней, она тут же пала к ее ногам.

– Что я тебе, – удивлялась та, – врач или ворожея, занимающаяся, как говорится, «задавливанием счастливой соперницы»? Ты ж сама хотела, схватившись за сердце, изображать знаменитую Си[274].

Дянь-дан била головой в землю и твердила лишь, что сознает свою вину.

– Выздоровела ты! – сказала Чан-э.

Дянь-дан поднялась, проронила усмешку и вышла.

Как-то раз она шепнула тайком Цзуну:

– Я, знаешь, могу заставить нашу барыню изобразить нам Гуань-инь[275].

Цзуну не верилось, и он в шутку держал с ней пари. Когда Чан-э усаживалась, скрестив ноги, то зрачки ее закрывались, словно она погружалась в сон. Дянь-дан потихоньку достала яшмовую вазу, воткнула в нее иву и поставила на столик, а сама распустила волосы, сложила ладони рук и стала в позу прислуживающей у нее сбоку. Вишневые губки полураскрывались, слегка виднелись зерна тыквы. Зрачки нимало не мигали. Цзун смеялся. Чан-э открыла глаза и спросила, что это значит.

– Я изображаю, – сказала Дян-дан, – Драконову дочь, что прислуживает Гуаньинь.

Чан-э засмеялась – так и оставила, но в наказание велела ей изобразить, как поклоняется отрок. Дянь-дан подвязала свои волосы со всех четырех сторон, подошла к ней на поклонение, упала на землю, стала так и этак ворочаться, крутиться, принимая всевозможные позы. Налево и направо она косо изламывалась, так что могла чулками потереть у уха. Чан-э «раздвинула, как говорится, свои щеки» и сидя ткнула ее ногой. Дянь-дан подняла голову, взяла в рот «фениксов крючок»[276], слегка коснулась его зубами. Чан-э шутила и смеялась и вдруг почувствовала, как нить кокетливого чувства поднимается в ней от конца ноги кверху, устремившись прямо в сердечную келью. В мысль проникло беспутство и в сердце блуд. И казалось ей, что она с собой не совладает. Тогда она вся как-то быстро духовно подобралась и крикнула на Дянь-дан:

– Ты, лисья холопка! Смерть бы тебе – вот что! Ты что же, так и будешь морочить людей без разбора?

Дянь-дан испугалась, разинула рот, бросилась наземь. Чан-э опять принялась ей строго выговаривать. Все же бывшие тут ничего не понимали.

– Лисий нрав у нашей Дянь-дан, – говорила Цзуну Чан-э, – не исправляется к лучшему. Вот и я только что чуть не была одурачена, и если б только я не была из тех, у кого давние корни пущены глубоко, то разве трудно упасть в эти тенета?

С этой поры она всякий раз, как виделась с Дянь-дан, обращалась с ней очень сурово, и та стала ее все больше и больше бояться.

– Я у нашей барыни, – заявила она как-то Цзуну, – в каждой части ее тела, во всей ней не найду решительно ничего такого, чего бы я не любила, как родное, самым сильным чувством. А между тем и сама не заметила, как вышло так, что я не только не смею приласкаться к ней глубже, но уже и допустить этого, пожалуй, не могу!

Цзун передал это Чан-э, и та стала обращаться с ней как в первое время. Однако, считая их забавы и шуточки бесчинством, она неоднократно делала Цзуну предостережения и внушения, но тот не мог ее послушаться, и вслед за ним все служанки, старые и молодые, наперерыв старались фамильярно шутить и играть с хозяевами.

Однажды две из них вывели под руки служанку, наряженную фавориткой Ян, и давали глазами ей понять, чтобы она притворилась, будто у нее лень в костях, и приняла вид пьяной. Потом они быстро отняли от нее свои руки, и служанка вдруг грохнулась на крыльцо с таким шумом, словно рухнула стена. Все тут бывшие громко вскрикнули, подошли поближе к ней, пощупали, а фаворитка уже, оказывается, представила им смерть у Мавэйского взгорья[277]. Публика тут перепугалась и помчалась доложить господам. Чан-э охватил испуг.

– Беда пришла! – вскричала она. – Ну, что я говорила?

Пошли, осмотрели – спасти уже было невозможно. Послали человека сказать об этом отцу служанки. Этот человек, всегда отличавшийся безнравственным поведением, прибежал с криком, взял на плечи труп и внес в гостиную, где стал браниться на тысячи ладов. Цзун заперся у себя, дрожал от страха и не знал, что предпринять. Чан-э самолично вышла и стала журить этого человека.

– Хозяин этого дома довел своими шутками служанку до смерти. Закон не дает способа откупиться. А между тем, как знать, что тот, с кем приключилась столь неожиданная смерть, не оживет снова?