Голос крови

День третий

Она позванивает льдинками в стакане грейпфрутового сока, сдобренного джином, улыбается – и я понимаю, почему Призрак так стремится ее отыскать. Ей все равно. Как и сейчас. Да, она сама назначила встречу, мгновенно оказавшись не на Балканах или в Аргентине (или где там она была, получив мое внезапное послание), а «тут, неподалеку, в паре кварталов». Но ей – все равно. И видеть это – невыносимо. Да, я понимаю Призрака. Я даже чувствую что-то похожее на благодарность: если бы не его мольба «найдите ее», мне так и не довелось бы ничего узнать. Но к черту благодарность! Призрак может идти в туманную даль вместе со своим авансом. Потому что каждый – сам за себя.

И эта незнакомая девушка – тоже. Не-вы-но-си-мо.

Придется идти ва-банк.

– Ты моя сестра, – горло перехватывает, как от прыжка в ледяную воду.

Она смеется:

– И что, мне теперь полагается в духе индийских сериалов кинуться тебе на шею, завопить: «Какое счастье!» и разрыдаться? Забей.

Я теряюсь.

– В каком смысле?

– В прямом. Не парься. Моя мать давно в могиле, папашка, слава всем богам, тоже преставился, век бы его не знать. Но я как-то не парюсь по этому поводу. Я – вот она, а остальное меня не касается. Даже если мой папахен был и твоим тоже, ну и что?

– Как это – ну и что? – я спрашиваю, хотя понимаю, о чем она. Если каждый сам за себя, то и кровные связи не имеют никакого значения. Ты – здесь и сейчас, и какая разница, кто именно тебя когда-то зачал? Понимаю. Но – принять? Не могу. Да и не стараюсь, наверное. Да, каждый сам за себя, но должна же быть хоть какая-то граница! Если я – только здесь и сейчас, значит, мои мысли о мести бессмысленны? Та, что отняла у меня все, не заслуживает кары? Нет, «заслуживает» – это неправильное слово. Та, что отняла у меня все… ничего не отняла? Она не стоит моего внимания? Немыслимо. Невыносимо.

– Отойди от зеркала, – говорит она вдруг, но глаза ее направлены не на меня, а куда-то в сторону.

Я рефлекторно оглядываюсь, но вокруг – столики, немногочисленные посетители, зелень, за которой кое-где проглядывает синева. Какое зеркало?

По тонким губам скользит усмешка. Не высокомерная, почти сочувственная, но это еще хуже.

– Ты ищешь зеркало. Это же ясно. Раньше оно у тебя было, потом разбилось, а без зеркала тебе никак. Вот теперь, похоже, моя очередь настала. Так вот, не надо этого. Все это очень мило, очень забавно, но ничего не значит. Я тебе никто. Ферштейн?

От растерянности я нападаю – как загнанный в угол зверь:

– Я знаю, как тебя зовут.

Она смеется. Она вообще часто смеется. Как такое может быть? Что тут смешного?

– Меня зовут Джейн Доу Даже документ могу показать, – она машет в воздухе появившейся как ниоткуда темной кожаной книжечкой.

– Тебя зовут Аля, – упрямо говорю я.

– Вот как? Почему не Евстахия? Или Аннунциата?

Но я вижу, как в глазах сквозь насмешку и любопытство на мгновение проглядывает… я не знаю, как назвать то – или того? – кто на долю секунды проявляет себя. Словно оконный переплет смешного пряничного домика вдруг превращается в перекрестье прицела. И снова – нет ничего. Никакого прицела. Пряничный домик. Пестрый котенок, увлеченно играющий с клубками ниток. Такой лапочка! И не подумаешь, что коготки и зубки у него – как иголки. И с каждого капает тягучий, едкий мутно-желтый яд. Я почти вижу, как на чистых деревянных планках столешницы расползаются отвратительные коричневые пятна.

И понимаю, что все еще хуже! На мгновение, на долю секунды ее взгляд становится неотличим от того, который я иногда вижу в зажатом между двумя шкафами узком зеркале. Но этого ведь не может быть! Мы – да, но они-то точно не родственники!

И я бросаюсь в новую атаку. Это глупо, ведь мне не отпугнуть ее нужно, а совсем наоборот, но – бросаюсь:

– Ты не боишься, что я тебя сдам?

– Кому? Тому, кому позарез требуется найти тихую девочку Алю? И главное – что такое «сдам»? Ткнешь пальчиком – вот она? А я такая: вы что, спятили? По-аглицки, естественно. Потому как ни на каких других языках не шпрехаю. Компрене ву? Какая-такая Аля? Я Джейн Доу, гражданка маленького балканского государства, а завтра, быть может, гражданка Аргентины. Или, к примеру, Новой Зеландии. Как пойдет. И, прикинь, меня даже на ДНК-тесте не возьмешь. Потому что, как я уже сказала, никого не осталось. Как у Агаты Кристи. Читала про десять негритят? Нет, можно, конечно, и в могилках поковыряться, если кто особо не брезгливый, но что толку?

Почему мне и в голову не пришел этот чертов тест ДНК? А ведь это – отличная мысль!

– Но я-то вот, сижу напротив. И наша ДНК…

– И что? – перебивает она. – Допустим, тебе или еще кому-то удастся доказать наше родство. Ну так кто знает, от кого когда-то понесла твоя мама? Допустим, от того же, от кого и моя. И что?

– Я хочу знать о нем все.

На самом деле я хочу знать это самое «все» о ней, а вовсе не о нашем неведомом мне общем отце. Я хочу быть рядом с ней! Потому что у меня никого больше нет! Но разум еще не вовсе сдался под напором эмоций, и я упоминаю об отце. Это называется тактическое отступление. Это позволит выиграть хоть немного времени. Иначе… вдруг она сейчас просто уйдет?

– Я хочу о нем знать, – повторяю упрямо, но почти рассудительно. Ведь это же нормально – хотеть знать, кем был твой отец? Каждый человек согласится, что это заслуживает ответа.

Каждый. Но не она. Опять смеется, теперь с какой-то не очень приятной ноткой:

– Что возвращает нас к началу беседы. Забей. Поверь, он того не стоит. Мерзкий был персонаж. Не то родство, за которое стоит цепляться.

Она не назвала ни одного имени, не упомянула ни одной сколько-нибудь значимой реперной точки. Кроме «тихой девочки Али». Но это имя и так уже прозвучало. Я не понимаю.

– Но если тебе все равно… Ты же здесь?

Мне и в голову не приходило, в самых смелых мечтах не грезилось, что она вот так вот на меня свалится. Мое письмо осталось без ответа. А потом – телефонный звонок. Откуда она узнала номер? И не только номер. Допустим, город можно было вычислить по служебным пометкам почтовой программы. Я не умею, но, говорят, это возможно и даже нетрудно. Но, назначая встречу, она даже кафе выбрала не случайно: «Это же возле твоего дома, да?» И не удивилась, когда меня увидела, значит, знала, как я выгляжу.

Она смотрит на меня вполне дружелюбно. Так благовоспитанный юноша смотрит на старушку, которая просит помочь ей перейти через улицу.

– Мне интересно, – она пожимает плечами и, странное дело, жест, который должен выражать не то сомнение, не то недоумение, в ее исполнении становится утверждением, таким же, как издевательское «ферштейен?». – Не в том смысле, как ты думаешь, но интересно. Приключение.

– Приключение? – теперь я не понимаю вообще ничего.

– Ну да, – льдинки в стакане звенят, как свадебные колокола. Или погребальные. – Событий так мало. А тут – пожалуйста. Новый поворот, понимаешь?

– Наверное…

Она опять смеется и напевает негромко:

– Вот новый поворот, что он нам несет? Пропасть или взлет? Омут или брод? И не разберешь, пока не повернешь!

У нее все не так. Мать она, похоже, не любила, отец в ее глазах – мерзавец. Разве она может понять?

– Я-то как раз понимаю, – врезается в мои мысли ее голос – как будто она их читает! – Да не телепат я, у тебя на лице все написано. Ты думаешь, я тебя не понимаю. Ну да, ну да. У тебя в жизни – смысл, а я так, по ветру летаю, где ж мне понять.

Моя чашка кофе еще наполовину полна. Но я поднимаюсь, нахожу в кошельке подходящую купюру – слишком крупную, но пусть так – кладу под блюдце.

– Извини, я пойду.

– Ты не про отца хочешь узнать, – говорит она вслед, и я от неожиданности оборачиваюсь. – Тебе кажется, что я – это новый смысл твоей жизни. Ну… частично хотя бы. Ах, сестра, родная кровь и все такое! Ты видишь не меня, а символ. Еще одно зеркало. Ты ведь без зеркал жить не умеешь, да? Как будто, если ты ни в ком не отражаешься, тебя нет, да? У тебя всю жизнь было зеркало, а теперь его не стало. И ты вся в том, чтобы уничтожить того, кто твое зеркало разбил.

– Откуда ты…

– Подумаешь, бином Ньютона! Мне было интересно, ну то есть любопытно, что ты за зверь. А вот тебе почему-то и в голову не пришло хоть что-то обо мне узнать. Я ведь тебя не интересую. Я для тебя объект, а не субъект. Не живой человек, а символ, если тебе так понятнее. Думаешь, тебе станет легче, когда ты сумеешь отомстить за свое разбитое зеркало? Наоборот. Потеряешь очередной смысл. Очередное зеркало. Придется искать новое. Или – головой об стенку? В зеркалах нет смысла, понимаешь?

Объекты, субъекты – что она несет?

Я ухожу – чтобы не слышать этого бреда.

Но на самом деле это она уходит. А я остаюсь сидеть возле собранной из металлических трубок и деревянных планок конструкции. Конструкция называется стол и выглядит хлипкой, но стоит прочно, и чашка, в которой темнеют остатки кофе, не вздрагивает, когда я задеваю деревянный край или ножку под ним.

Я сижу так долго, что почему-то оказываюсь дома. Столешница под моим локтем тоже деревянная, но не из отдельных планок, а цельная. И вместо пронизанного солнцем полосатого тента над головой – теплый густой сумрак. Я почти никогда не включаю верхний свет, и потолок скрывается в тени.

Она смотрит на меня из зеркала. Нет, не эта, как ее, Джейн, понимаете ли, Доу, вовсе мне не нужная. Наплевать и забыть. Из зеркального тумана смотрит смысл моей жизни. Смотрит так же, как это было всегда. Сколько помню. Нет, не пренебрежительно, не свысока, вовсе нет. Пренебрежение – тоже чувство. А в этом взгляде нет – и никогда не было – никаких чувств. Лишь равнодушие и самая капелька недоумения. Как будто память не сразу подсказывала, кто я. Именно это всегда читалось в отстраненно холодных глазах: кто это? Откуда? Ах, да! Ну ладно, пусть будет.

Этот равнодушный взгляд не обижал меня, наоборот – как будто подталкивал к чему-то. Зажигал внутри искру, острое стремление доказать, что ты стоишь внимания! Да что там искру – пожар, сравнимый с извержением какого-нибудь Везувия. По пальцам можно пересчитать случаи, когда равнодушие в глазах сменялось – нет, не интересом, но хоть любопытствующим удивлением: оно еще и разговаривает?! И еще бывало – гневом. Да хоть бы и гневом! А теперь осталось лишь холодное и всегда – всегда! – равнодушное стекло между темными «пеналами». И глаза. Такие же безразличные. Хоть наизнанку вывернись, ничего похожего на интерес – или хоть какое-нибудь чувство, пусть гнев, ненависть, бешенство, хоть что-то – нет, никогда ничего в них уже не мелькнет.

Новообретенная сестра – сестра! которая старательно делает вид, что я ее не интересую! – сказала, что в зеркалах нет смысла. При чем тут какие-то зеркала?! Она же не могла знать про это зеркало? Она просто испугалась. Это понятно – она видит меня впервые в жизни, она не знает, чего от меня ожидать. Опасно кого-то подпускать к себе. Конечно, она осторожничает. Но это пройдет. Я ведь не несу в себе никакой – для нее! – угрозы. Наоборот! Совсем даже наоборот! Я…

Вот только я перестаю понимать, кто я. Я – Эдди. Но Эдди может быть кем – и чем! – угодно: лидером рок-группы, проснувшимся кракеном, чьим-то любимым антикварным автомобилем, черт побери! В кино же был автомобиль по имени Фердинанд.