Тёмные истории Северо-Запада

Мне вдруг вспомнился ночной сон, и образ убитых детей ясно возник перед глазами. Я живо представил себе разлагающиеся тела подростков в ящике дворника. Несмотря на утреннюю июньскую прохладу – рубаха моментально вымокла от пота. Рукоять ледоруба скользила в ладони. Ритмичные причитания безумца в тишине родного двора погружали в потустороннее состояние, когда балансируешь на грани и не понимаешь где сон, а где уж явь. Плюс еще этот чертов шум в ушах от таблеток.

Я заглянул в будку, поверх головы дворника.

Полина была права. Там, укрытое от солнечных лучей, росло похожее на елку дерево. На пушистых ветвях извивались многочисленные гирлянды, и по лампочкам бегали сине-зелено-красные волны. Мне стало жутко от вида растения, запертого листами фанеры в убогом подобии гроба. Больше всего на свете захотелось, чтобы дверь в будку захлопнулась.

Однако я подошел еще ближе и увидел те самые меховые игрушки, о которых (как она могла знать? Как?) говорила Полина. Дворник заплакал, опустил лицо в ладони, а я сделал еще один шаг и застыл. На ветвях висели отрезанные кошачьи головы. Пасти скалились в посмертной агонии, и сквозь них торчали неестественно длинные иглы дерева.

- Какого... - хрипло сказал я, и дворник замолчал. Спина его напряглась, и сам он весь будто собрался перед прыжком.

- Я звоню в полицию! - жалко предупредил я, и свободной рукой полез в карман.

- Нет! - фальцетом воскликнул он. - Нет!

Он резко обернулся и кинул мне в лицо ворох хвои. О, она оказалась совсем не мягкая, наоборот, я вскрикнул от боли. Кожа вспыхнула от множества ядовитых уколов. В голове помутилось, будто в ней включили профилактику с белым шумом, но дурнота быстро ушла. Я отпрянул, выставил перед собой ледоруб, вот только когда пришел в себя - азиат все еще стоял в дверях будки и в ожидании смотрел мне в глаза. Испуганно, с надеждой.

- Тебе конец, - сказал я и шагнул к нему.

Он пронзительно закричал в отчаянии, сел на корточки и закрыл голову руками. Лишь в последний момент я удержался от того чтобы не вонзить острие ледоруба в затылок азиата. Вместо этого ударил его ногой в лицо. Дворник повалился на бок и поджал колени к животу, заслонился руками, отражая мои побои и жалобно взвизгивая. Боже, никогда в жизни не испытывал подобной слепой ярости. Перед глазами болтались на ветвях головы кошек, мне в лицо вновь летела колючая хвоя, и все напряжение последних дней изливалось в череде ударов по извивающемуся на земле человеку. В висках кузнечными молотами барабанила кровь, и каждый пинок немного унимал алое безумие, делал все сильнее далекий голосок разума, который вопил «Стой! Остановись!». Однако прекратил я только когда меня оттащили в сторону. Это были два парня из соседнего подъезда. Мы с ними никогда не дружили, а в школьные времена даже сталкивались лбами. Один лохматый, вечно набычившийся, с белесыми бровями, почти незаметными на выгоревшем от солнца лице, а второй в кепке на стриженом затылке.

- Стой, сук! Стой! - непрестанно повторял Бык. Он со времен школы набрал как минимум полсотни веса. - Стой, сук! Стой!

- Эй, братишка, ты как? Ахмет-Махмуд? Слышь? - говорил за моей спиной второй. Потом он как-то странно и страшно ахнул.

- Сань? Ты че? - спросил Бык.

- Ниче, - немного растерянно ответил тот. Меня рванули назад, что-то вскрикнул Бык. Перед глазами возникло лицо Сани. Я уставился на множество красных свежих оспин, будто ему в морду сунули что-то колючее.

Что-то с иглами.

Взгляд стриженого был пуст.

- Дарахт заифтар, - услышал я позади всхлип дворника. - Лозим духтари.

И тут меня вырубили под возглас:

- Сань, сук, вали его!

Я не знаю, когда прибыла полиция, и кто вызвал скорую. Но когда пришел в себя - хмурый, небритый врач неотложки задал мне несколько вопросов, посветил в глаза ручкой-фонариком и махнул рукой двум патрульным. Те подняли меня с газона и без лишних церемоний повели к припаркованному неподалеку полицейскому «Патриоту».

Я выворачивался из их хватки и кричал о дереве в будке. Я кричал об обезглавленных кошках, но на меня старались не смотреть. Взгляды плавали вокруг, и замирали на мне, только если я отворачивался. Случайные прохожие и зеваки шептали про себя «безумец-безумец, смотрите, это сумасшедший», и только сидящий у машины «скорой помощи» окровавленный дворник не прятал глаз. Он смотрел на меня с удивлением, с настороженностью и молчал. Полицейские же не просто игнорировали мои вопли, но и держали как-то брезгливо, с опаской. Из меня же рвались проклятья, вызванные страхом и отчаяньем. В такие моменты понимаешь, что стоит помолчать, но тебя уже несет, и ты в панике повторяешь самому себе: «Нет! Не вздумай этого говорить, не надо!» и сразу же выкладываешь мысли на всеобщее обозрение.

Но потом я увидел кое-что и заткнулся. Бык и Саня-Стриженый, стояли у гаража, у тропинки к будке, уверенно перегородив проход к Древу. «Это они» - запоздало понял я. Они что-то наговорили про меня полицейским, пока я валялся на загаженном собаками газоне. В чем-то убедили их, а мои крики лишь усугубили ситуацию. Я сыграл на руку Древу.

Исколотые лица парней были направлены в мою сторону все то время, пока автомобиль полиции выезжал со двора. Во взгляде ребят появилась чуждость, схожая с безумием азиата. Яд… Дерево взяло их, и у него не вышло подчинить меня своей воле. Почему?

«Может, все дело в таблетках?»

В отделении я уже не спорил, не сопротивлялся. Сказал, что был не в духе, что слегка повздорил, был не прав и обещал исправиться. Я винился так истово, как мог. Меня отпустили поздним вечером, незадолго до закрытия метро, (дворник не стал писать заявление), хотя после навязчиво бодрого лейтенанта, со мною долго говорил не менее навязчиво добрый мужчина в штатском с мягким, но невероятно цепким взглядом, за которым таились белые стены и успокаивающие уколы. Мне удалось убедить его в своей адекватности. Хотя, признаюсь, сам я в ней сомневался.

Когда я покинул участок и вышел на ночную улицу, то минут пятнадцать стоял под фонарем, неподалеку от крыльца отделения полиции, и боялся сдвинуться с места. Мне казалось, что исколотые рядом, что они ждут меня. Что стоит ступить во тьму и дороги назад не будет.

Июньская ночь дышала теплом и покоем. По улицам, несмотря на поздний час, прогуливались туристы, приезжающие в мой город каждое лето. Они улыбались, смеялись, а меня била дрожь ужаса перед будущим. Я не понимал, как бороться с Древом и его стражами. Мне даже некому было рассказать о своих опасениях. Я оказался совершенно один против родного двора. Против места, которое должно придавать сил, а не тревожить. Дарить ощущение безопасности и чего-то неотъемлемого. Ведь на крыше того самого гаража я когда-то болтал ногами, будучи ребенком. Сто раз заглядывал в закуток, где теперь выросла дьявольская будка, а школьником постоянно колотил мячом о белый кирпич хозблока. Что у меня оставалось теперь?

Ночь я провел на вокзале. А утром позвонил оттуда в ЖЭК и оставил жалобу на незаконные посадки во дворе. Весь вечер метался по городу, желая вернуться домой, но не решаясь на это. Они ведь ждали меня, наверняка ждали!

Вечером же еще раз позвонил в ЖЭК, и приятный женский голос в телефоне рассказал, что нарушений по моему адресу не выявлено. Я спросил у девушки, не было на лице проверяющего, когда тот вернулся в бюро,красных точек от игл. Та повесила трубку, а я рассмеялся так, что привлек внимание прохожих. Они старательно отводили глаза от хихикающего незнакомца с мобильным телефоном в руках.

Меня всегда страшили книги и фильмы о безумцах. Есть нечто инфернальное в том, как человек уходит в несуществующий мир и не понимает этого. Для всего остального он лишь очередной псих в лечебнице, но его-то вселенная меняется. Он-то остается в ней. И ему никуда не деться.

Мой визит вспугнул дворника, это очевидно. И он что-то сказал такое тогда, торопливое, нервное. Что-то проговорил, обращаясь к Быку и Саше… Проклятое “дархат” и что-то еще. И это значило - нельзя останавливаться, нельзя сомневаться. Надо действовать. Надо остановить его. Даже если они ждут меня – я обязан что-нибудь сделать.

Двор встретил меня молчанием. Он пропитался тревогой, и прохожие старались в него не заворачивать. Я торопливо проскочил мимо забора и юркнул за гараж. Где столкнулся с Быком. Он преградил мне дорогу, многозначительно скрестил руки на груди. В правой был зажат мой ледоруб.

- Я хочу увидеть его, - сказал я и соврал. - Оно звало меня.

- Иди отсюда, сук, - отрезал Бык. Пустой безумный взгляд бегал по моему лицу, на губах подрагивала улыбка человека, который знает многое, но не спешит делиться. Улыбка приближенного к тайне. - Еще рано.

Я сделал шаг вперед, стараясь заглянуть ему за плечо. Рука с ледорубом напряглась, Бык пошевелился, и мне не оставалось ничего кроме как отступить. Я услышал шаги сзади и обернулся. Женщина лет сорока, с припадающей на задние лапы немецкой овчаркой, остановилась у угла гаража, окинула нас, стоящих на тропе, измученным взглядом и ушла прочь.

- Оно соберет вечером. Мы все сделали. Теперь будет как надо, - сказал Бык. - Но сейчас рано, сук. Вечером. Ты должен знать.

Я кивнул, невероятно напуганный тем, как легко он принял меня за своего. Сделал несколько шагов прочь.

Мне вновь показалось, будто в траве вокруг будки что-то шевелилось. Но теперь оно было больше. Точно. Значительно больше.

Чудовищно больше.

И рядом с изумрудными зарослями лежала какая-то красная тряпка с зеленым пятнышком. Я никак не мог понять, почему она меня так тревожит. Почему кажется такой знакомой. Снедаемый тревогой вернулся в квартиру, последний оплот моей старой, хорошей жизни. Запер вторую дверь, накинул цепочку. А потом еще и придвинул стул к ручке.

Что это была за тряпочка? Почему она меня так зацепила?

Около полуночи в парадной одновременно захлопали двери квартир, провожая покидающих их владельцев. Я забился в ванную, но даже там слышал эти проклятые удары. Эти призывные там-тамы.

Началось. Что-то началось. И я не нашел в себе сил спуститься. Вскоре все резко утихло, и дом словно вымер.

А потом мне в дверь постучали.

Резкий звук в темноте бросил меня в ледяную испарину. Первым желанием было притвориться, что меня нет дома, но эта трусость вдруг возмутила меня. Весь вечер сердце нагревала ненависть к себе и презрение, и неожиданно пришло понимание, что спрятавшись я предам последнее, что у меня осталось - родные стены. Поэтому я, не скрываясь, подошел к двери, захватив с собой нож. Поджилки тряслись, в горле стало сухо, но я выцарапал из него "кто?"

Никто не ответил. Мои пальцы, будто по чужой воле, скинули цепочку. Глухо стукнул отодвинутый стул, чавкнула дерматином, открываясь, вторая дверь. Через глазок я увидел, что на площадке стоит бабка Савельева. Седые лохмы торчали дыбом, обкусанные губы шевелились. Она затравленно озиралась по сторонам и, услышав мою заминку, прижалась к двери.

- Юрочка, откройте! Откройте, умоляю вас!

Я впустил ее внутрь, почувствовав себя заговорщиком. Плотно прикрыл дверь. От Савельевой пахло старостью и немытым телом. Она подслеповато щурилась, разыскивая во тьме мое лицо.