Ушма

Глава 8

Поиски идут уже третий день. Настюков и ещё несколько мужиков ночуют прямо в лесу, в палатке, чтобы не терять время на пустую беготню. Им приносят еду, но она, по большей части, уходит чайкам. Отец ночует дома. Говорит, что и Олег тоже — Людмила совсем плоха.

Соседние СНТ тоже подключились к розыскам. На болотах народу больше чем деревьев, но всё тщетно — Анюта как в воду канула. Исчезла без следа. Это наводит на мысль, что её похитили. Так думает большинство. Но есть и те, кто уверен, что она заблудилась в лесу и утонула в болоте. В подтверждение своей теории, они указывают на то, что Свифт тоже пропал. Очевидно же, что он пошёл по её следу и сгинул в той же трясине что и девочка. Вот если бы его не отпускали, а вели бы на поводке, то, кто знает, быть может оба были бы живы… На это им резонно возражают, что с таким же успехом Свифт мог догнать похитителя и тот его убил, а труп спрятал — спаниель не лошадь, поди найди его в лесу… Так или иначе, но все сходятся в одном — живой Анюту скорее всего уже не найти…

Я узнаю новости по сплетням, которые циркулируют между участками. На улицу мне категорически нельзя. Полный домашний арест. В первые дни так делают многие. Особенно это касается девочек. Их на улицах вообще не видно, а если они и появляются, то только в сопровождении нескольких взрослых. Кое кто вообще увозит детей с дач. На всякий случай.

Чем больше народа принимает участия в поисках, тем более дикими становятся слухи. Говорят про волков, беглых зэков, сумасшедшего из психушки, призраках и проклятье старой церкви, что разрушили неподалёку. Доходит до того, что кто-то уже рассказывает о каком-то жутком каннибале, который якобы уже много лет орудует в Подмосковье и растерзал не один десяток детей. Слухи повторяются, множатся, сливаются, рождают новые, угасают и вновь вспыхивают, рождая пелену ужаса.

На второй день по участкам разлетается весть, что кого-то схватили в соседней деревне, и чуть ли не линчевали на месте, но его отбила милиция и он уже во всём уже признался. Сплетня живёт около часа, после чего выясняется, что взяли не того и совсем по другому делу. Всё опять кипит.

Последний акт этой мрачной драмы приходится на четвёртую ночь. Дом Анюты вспыхивает сразу после полуночи. Люди бегут к нему с вёдрами и баграми, но пламя бушует с такой неистовой силой, что совместными усилиями едва-едва удаётся не дать огню перекинуться на соседние дома. К прибытию пожарных от уютного домика остаётся только груда дымящихся углей и полуобвалившийся остов камина. Машину успевают выкатить в последний момент, когда она уже начинает дымиться. Настюков разбивает топором окно, снимает ручник и выкатывает её наружу. Вид у жигулей жалкий — вся краска на левой стороне пошла пузырями, шины оплавлены и спущены, салон и двигатель жутко пахнут горелой изоляцией. Спустя сутки, когда машину загонят обратно за забор, кто-то вытащит с заднего сиденья мягкие игрушки и положит их на остатки камина.

Но самое страшное, что соседи в один голос уверяют, что слышали в доме громкие крики.

Слухи начинают ползти сразу, однако к полудню, когда угли полностью остывают, и пожарные начинаю разбор, они приобретают кошмарные очертания. Я слышу их отголоски, хоть и сижу взаперти, и все подробности я узнаю лишь через несколько дней, вечером, из разговора отца с матерью. Перед этим он встречался с Настюковым, а тот в курсе всего.

Поздно вечером родители тихо разговаривают на лавочке под сосной, думая, что их никто не слышит. Но это не так. Я давно уже выяснил, что в этом месте очень странная акустика. Звук, даже самый тихий, будто бы ударяется о землю и поднимается прямо в окно второго этажа. Поэтому, я выбираюсь из своей «больничной койки» на первом этаже, прокрадываюсь наверх, бесшумно открываю форточку, встаю на стул и с замиранием сердца слушаю его короткий рассказ.

Оказывается, Людмила умерла ещё до пожара … Повесилась на втором этаже… После обеда… Утром её соседка видела… Говорит ничего такого не заметила… Наоборот, причёсанная была и вроде даже накрашенная… А перед тем как повесится она ещё и платье надела красное и серьги золотые… А от Олега только левую руку нашли… Такой жар там был… Степаныч слышал, как он кричал… А загорелась лампа керосиновая… В коридоре… С чего он её зажёг, непонятно… Свет в доме был… Может нашёл её и того, тоже решил…

Отец стихает, а у меня перед глазами стоит одна картина — ужасный вспухший труп висящий рядом с бильярдом на втором этаже. Я очень ясно представляю себе всю сцену, а мои догадки о том, что же произошло там в действительности, пугаю меня до помутнения сознания.

Я слезаю со стула и полуползком добираюсь обратно. Перед глазами висящая в воздухе босоногая одутловатая фигура в красном платье, раздутым лицом и растрепанными волосами, закрывающими глаза. Она снится мне потом много раз — парящей в моей комнате труп, с иссиня-черным, страшно перекошенным лицом и шевелящимися вокруг головы волосами, точно они находятся под водой. Иногда она поднимает руки, точно пытается меня схватить, точно мы играем в жмурки, но не знает где я, и продолжает медленно дрейфовать по комнате.

Когда мать возвращается в дом я уже в кровати. Она гладит меня по голове. Потом, поздно ночью, я слышу, как она тихонько плачет у себя в углу, а отец шепчет ей что-то ласковое. Затем они оба засыпают, а я лежу без сна. Мне страшно, но всё же, это не тот липкий и безысходный ужас, в который я был погружён несколькими днями ранее. Я просто боюсь, как боится ребёнок, когда чувствует, что все вокруг испытывают страх. Впрочем, от этого не легче. Мои ночные кошмары усиливаются, хотя и приобретают спонтанный характер. Мне редко снится одно и то же, кроме повешенной Людмилы. Только иногда, из хаоса различным ужасов, я вижу те, что узнаю — кровавые сны про охотника и дичь в горячих джунглях, но они являются всё реже…

Журчания воды я больше не слышу. Даже самого отдалённого. Голос воды полностью стих для меня. Правая рука почти не болит, только иногда её сводит лёгкая судорога. Тем не менее, я бережно ношу браслет, который мне сделала бабка Света. На ночь, чтобы он не свалился, я повязываю поверх него платок, а утром, внимательно осматриваю.

Я не хочу ни о чём думать, вспоминать и анализировать. В моей памяти точно появилась стена, отделяющая всё что произошло до того, как я попал в руки Глазуньи и после. Эта стена не очень высокая и, при желании, я могу заглянуть за неё, но у меня нет ни малейшего намерения это делать. Я ухожу от неё всё дальше и дальше, и даже сама Анюта, иногда, кажется мне лишь плодом моей фантазией. Как и истории про Ушму и прочие болотные проклятья.

Я много сплю, хорошо ем и читаю с утра до вечера, благо что на втором этаже у меня почти полная «Библиотека приключений». Мама довольна — я явно иду на поправку. Она только никак не может понять, где и чем это я так вымазался в то утро, когда она ненадолго уснула на кресле. Я упорно утверждаю, что ничего не помню, хотя нам обоим понятно, что я лгу. Но это, в конце концов, не так важно — я жив, я здоров, и кажется, вполне доволен жизнью. Чего ещё может желать мать? Она нежна со мной. Остро нежна. И эта лютая, жгучая, почти звериная нежность, с которой она порой прижимает меня к себе, говорит мне больше любых слов, о том, что кругом происходят ужасные вещи.

Слухи продолжают ползти пока на дачах остаётся достаточно людей. Их не остановить, они как туман — ползут куда хотят и накрываю всё вокруг, и нет силы, чтобы полностью их выкорчевать. Особенно, когда в деле замешаны смерть и болота.

Чуть ли не ежедневно всплывают всё новые и новые подробности пожара от «очевидцев». Теперь уже говорят про детские крики из пламени, в том числе и анютины. Что она всё это время была в доме (как будто его не обыскали несколько раз, с милицией и без). Всё это вполне ожидаемо заканчивается тем, что кто-то имеет неосторожность высказать мысль, что сам Олег и убил всех своих домочадцев, а потом, ужаснувшись содеянному, сжёг и себя и все следы.

За эти слова, этот кто-то очень сильно получает в морду от рассвирепевшего Настюкова. И дело даже не в очевидной глупости его слов — у Олега было железное алиби: в момент пропажи Анюты он вёз знакомую на станцию, а потом всё время был на болотах с другими мужиками, — а в том, что сама идея, что среди заводских может находиться монстр Настюкову претит.

Их быстро растаскивают и дурак больше не открывает рта, но слух всё равно обретает свою жизнь, и плывёт вместе с остальными. Только про Ушму я так ничего и не слышу, хотя жду и боюсь этих слов. Все точно внезапно забыли местные рассказы о Хозяйке, и не в состоянии произнести название реки, вдоль которой шли поиски.

Одновременно с этим чувствуется и то, что пожар положил конец этой жуткой трагедии. Многие, если не все, почувствовали стыдливое облегчение, словно огонь подвёл итог всей истории. Итог простой и понятный, знакомый большинству с самого детства — смерть взяла своё. Взяла играючи, без спросу, сполна. А раз так, то теперь можно смело покинуть зрительный зал и, утерев слёзы, заняться своими делами. Жестоко? Быть может.

Но эти люди знали и нечто другое — жизнь тоже умеет брать своё. Никогда и никого не спрашивая и не стесняясь. Она властно и неуклонно продолжает свой путь, переступая через смерть столько раз, сколько потребуется и в этом и кроется её главная, древняя, неукротимая сила. Всё остальное — слова.

В августе переулки опять наполняются детьми, спешащими урвать последние жаркие дни перед школой. Дни слишком пригожие, чтобы питать людской страх, а постоянные приусадебные заботы не дают много времени для пустых сожалений. Весёлый смех снова наполняет дачи, сначала осторожно и неуверенно, но затем легко и без оглядки, и звенит без устали уже до самого сентября. Да, на Разрыв никого не отпускают без сопровождения взрослых, а вечерами детворе не разрешается гулять по переулкам, но то пустые формальности. Все прекрасно понимают, что дачная жизнь вновь идёт своим чередом, а прошлое замерло позади. Только иногда, когда поднимается ветер и разносит над дачами пепел, который затем медленно оседает на участках, люди ненадолго оставляют свои дела, замолкают и ищут глазами своих детей. Пепел кружился в воздухе, горький, жуткий, невидимый, но вполне ощутимый, и пока он там, люди помнят о таинстве и торжестве смерти. Но стоит только ветру стихнуть, как лица дачников немедленно разглаживались и они с утроенной силой принимались за свои нехитрые дела, точно были бессмертными существами.

Я отлично себя чувствую и всецело следую общему ритму. Стайный инстинкт берёт своё и я восторженно ему подчиняюсь. Я хочу затеряться в общей массе. Я не хочу быть меченным телёнком. Я хочу быть как все — незаметным, безликим, серым, хочу слиться с другими в большую, безликую, бесформенную биомассу. Хочу просто существовать, просто впитывать солнечный свет, просто дышать и мчаться по переулку чувствуя босыми ногами вечное тепло земли. И у меня получается. Недавние события уже кажутся мне прошлогодними, а к концу лета, всё это едва ли не прошлая жизнь. Даже непрерывные кошмары, кажется, помогают мне забыть то, что я слышал, видел и чувствовал. В сравнением с тем злом, которое ненадолго коснулась меня, сны, пусть даже и самые ужасные, остаются лишь снами. Они не могут ни ранить, ни убить. Они лишь страшные тени на стене, узоры, что бесконечно плетёт старуха ночь, но за ними нет ничего, и я это понимаю. Я больше не боюсь теней, хоть и не ищу с ними встречи. Я даже не боюсь тьмы. Я боюсь того, кто в ней живёт. Поэтому, я избегаю её как только могу. Я не параноик. Просто я знаю, что тьма скрывает призраков, множество призраков, а у них есть Хозяйка.