Мифы Ктулху

Гиена

Знахарю Сенекозе я не доверял с того момента, как впервые увидел его, и это безотчетное недоверие со временем превратилось в ненависть.

Я только недавно перебрался на восточное побережье, африканский образ жизни был для меня все еще в новинку, и я руководствовался не рассудком, а импульсами. Приехав из Вирджинии, я был полон предубеждений по поводу всего, что было мне чуждо; вдобавок при каждой встрече Сенекоза пробуждал во мне чувство неполноценности — это, разумеется, способствовало моей антипатии к нему.

Он был удивительно высок, около двух метров, но его худощавое тело было настолько тренированным и развитым, что весило более девяноста килограммов — вес почти невероятный при таком субтильном телосложении: этот чернокожий великан словно сплошь состоял из мускулов. Чертами лица Сенекоза не походил на негритянского чистокровку и смахивал скорее на бербера, чем на банту: высокий куполообразный лоб, тонкий нос, узкие прямые губы. Но волосы вились, как у бушменов, и он был даже чернее любого масаи[12]. Его блестящая кожа отличалась цветом от оттенков других туземцев, и я предположил, что он принадлежал к какому-то неизвестному мне племени.

Мы редко видели его на ранчо. Обычно он появлялся без предупреждения, или мы встречали его гуляющего по степи в высокой траве. Иногда Сенекоза был один, иногда его сопровождали на почтительном расстоянии несколько более диких масаи — те, как правило, держались на некотором расстоянии от построек, нервно сжимая копья и подозрительно поглядывая в нашу сторону.

Сенекоза всегда приветствовал нас с выдающимся изяществом; вообще он казался вежливым и чинным, но это выглядело как-то наигранно. У меня всегда было смутное ощущение, что этот черный мужчина насмехается над нами. Голый великан бронзового цвета приходил к нам, чтобы выменять самые простые вещи — медный котел или мушкет, — потом передавал привет от вождя и исчезал.

Он мне не нравился, и, невзирая на молодость и неопытность, я высказал это мнение Людвигу Штролвауссу, очень дальнему родственнику — десятиюродному брату или что-то вроде того, — на чьем ранчо я остановился.

Людвиг лишь усмехнулся в свою светлую бороду и ответил, что знахарь — это «свой человек».

— Это правда, что он имеет некоторую власть над туземцами, — заявил он. — Они все побаиваются его. Но для белых людей он — друг. Серьезно.

Людвиг долгое время жил на восточном побережье. Он знал туземцев так же хорошо, как и австралийский скот, который выращивал; впрочем, я считал его человеком, лишенным воображения, если не сказать — ограниченным.

Здания ранчо были огорожены забором и стояли на склоне холма, откуда открывался вид на лучшие пастбища Африки. Забор был очень прочен и даже напоминал крепостную стену; в случае восстания масаи за ним можно было полностью укрыть тысячное стадо, которым Людвиг так гордился.

— Сегодня — тысяча, — приговаривал он, сияя, как новенький грош, — уже целая тысяча. А скоро… да, скоро, наверное, будет десять тысяч, а потом еще столько же. У меня хорошее начало, но это только начало, о да!

Должен признаться, что сам я не был в восторге от крупного рогатого скота. Туземцы ухаживали за ним и сбивали в стада; все, что Людвиг и я должны были делать, — разъезжать по ранчо и отдавать приказы. Ему была по душе такая работа, и я позволял ему делать бóльшую ее часть.

Моим любимым развлечением были конные прогулки по степям — в одиночку или в сопровождении оруженосца. Я был плохим стрелком и не смог бы попасть даже в слона с близкого расстояния; впрочем, в любом случае я вовсе не считал пустой отстрел животных достойным делом, скорее уж наоборот — позорным. Если передо мной останавливалась антилопа, я просто сидел и смотрел на нее, любуясь стройным, гибким телом и загипнотизированный грациозной красотой животного, а бесполезная винтовка оставалась за лукой седла.

Туземный парнишка, служивший мне оруженосцем, стал подозревать, что я нарочно не стреляю в зверей, и втайне насмехался над моей нехваткой мужественности. Я был молод, поэтому мне было важно мнение даже неопытного туземного мальца. Это, конечно, было в высшей степени глупо, но его молчаливое неодобрение задевало мою гордость, и однажды я сбросил его с лошади и лупил до тех пор, пока он не взмолился о пощаде. С тех пор мой авторитет больше не ставился под сомнение.

Однако в присутствии знахаря я все еще чувствовал себя неполноценным. Я не мог заставить других туземцев рассказать мне побольше о нем. Они складывали пальцы в знак, отводящий дурной глаз, и ограничивались отговорками — дескать, знахарь живет среди племен, которые обосновались в глубине суши, он «не из наших». Все, казалось, сходились на том, что Сенекозу лучше оставить в покое.

Однако вскоре произошло событие, которое придало таинственности знахаря довольно мрачный оборот.

В Африке вести распространяются быстро, но очень редко доходят до белых; тем не менее мы узнали, что Сенекоза рассорился с одним из младших вождей. Новость звучала расплывчато и походила на ничем не подтвержденный слух, однако вскоре обнаружили труп этого вождя, наполовину растерзанный гиенами. Само по себе это не было чем-то необычным, но, когда туземцы узнали об этом, их обуял страх. Вождь ничего для них не значил — на самом деле он был настоящим негодяем. И все же его смерть напугала и ошарашила людей до степени, опасной для широких масс: когда примитивный люд охвачен таким страхом, он не менее опасен, чем загнанная в угол пантера. В следующий раз, когда Сенекоза пришел к нам, все негры в испуге вскочили и разбежались — они вернулись только после его ухода.

Мне казалось, что между этим страхом, тем фактом, что вождя растерзали, и знахарем есть скрытая связь — я просто еще не мог ее уловить.

Чуть позже это предположение подкрепилось еще одним случаем. Я ускакал далеко в степь в сопровождении моего слуги. Когда мы остановились возле небольшого холма дать лошадям передышку, я увидел там гиену, наблюдающую за нами. Весьма удивленный — эти животные отнюдь не славятся тем, что так смело и близко подходят к людям в разгар дня, — я поднял винтовку и прицелился, потому что всегда ненавидел этих зверей. Однако мой слуга схватил меня за руку.

— Не надо, бвана, не стреляйте! — вскричал он в исступлении, возбужденно бормоча на своем родном языке, которого я не понимал.

— В чем дело? — нетерпеливо спросил я.

Он продолжал бормотать и дергать меня за руку, пока я наконец не понял, что гиена была каким-то идолом.

— А, ладно, что за вопрос, — наконец сдался я, опуская винтовку. Гиена повернулась и скрылась из виду. В этом тощем, отталкивающем звере и его неуклюжей, но грациозной, гибкой походке было что-то такое, что навело меня на глупую аналогию. Смеясь, я сказал, указывая на животное: — Ну точно сам знахарь Сенекоза оборотился в гиену!

При этом простом замечании страх туземца, казалось, усилился еще больше. Он развернул своего пони, оглянулся на меня с испуганным выражением лица и молниеносно поскакал обратно к ранчо.

Разозлившись, я последовал за ним. По пути я размышлял: гиены, знахарь, растерзанный вождь, целое племя перепуганных туземцев — какая связь между всем этим? Я был озадачен и сконфужен, но я был новичком в Африке, молодым и нетерпеливым, — и вскоре выбросил это из головы.

В следующий раз, когда Сенекоза пришел на ранчо, он стоял прямо передо мной. На мгновение его блестящие глаза встретились с моими. Я невольно вздрогнул и сделал шаг назад, чувствуя себя так, будто смотрю прямо в глаза змее. Казалось, знахарь ведет себя со мной обыкновенно, вовсе не ища ссоры, однако я ясно почувствовал скрытую угрозу. Когда во мне снова проснулась нордическая жажда битвы, его уже не было. Я никому не сказал про тот случай, но уяснил, что Сенекоза обозлился на меня и тайно замышляет мою смерть, — но почему? С того дня недоверие к знахарю переросло в глухую ярость, а затем и в горькую неприязнь.

А потом на ранчо прибыла Эллен Фарел. Почему она выбрала факторию на востоке Африки, чтобы отдохнуть от Нью-Йорка, я не знаю. Африка — не место для женщины. Людвиг, приходившийся ей двоюродным братом, тоже намекнул ей на это, но все равно был сам не свой от радости видеть ее. Женщины меня никогда особенно не интересовали — обычно рядом с ними я чувствовал себя дураком, а потому радовался, когда удавалось избежать их соседства. Однако белых в этом районе было немного, к тому же я начал уставать от однообразного общества Людвига.

Когда я впервые увидел ее, Эллен стояла на широком крыльце: стройная, славная молодая женщина с румяными щеками, золотыми волосами и большими серыми глазами. Краги, холщовые брюки, авиаторская куртка и легкий шлем — в этом откровенно мужском наряде она смотрелась на удивление очаровательно. Сидя на жилистом африканском пони и глазея на нее, я чувствовал себя крайне неуклюжим, грязным и глупым.

Она, в свою очередь, увидела перед собой коренастого парнишку среднего роста, с волосами соломенного цвета и водянистыми глазами за стеклами очков, в запыленной от частой верховой езды джинсовой куртке, перепоясанного патронташем, за которым торчали охотничий нож и крупнокалиберный кольт.

Я слез с лошади, и она подошла ко мне с протянутой рукой.

— Я Эллен, — представилась она, — а вы, должно быть, Стив. Кузен Людвиг рассказал мне о вас.

Я пожал ей руку и удивился тому, как занервничал от одного только прикосновения.

Ранчо ей сразу понравилось. Ей вообще, казалось, нравится все на свете. Редко видал я кого-то с бóльшим интересом к жизни и энтузиазмом, кто получает столько радости от любых повседневных впечатлений. Жизнерадостность буквально исходила от нее этакой золотистой аурой. Людвиг выделил ей лучшего скакуна из своих конюшен, и мы часто ездили верхом по ранчо и в степь.

Быт черных тоже заинтересовал Эллен — а те, со своей стороны, боялись ее, будучи абсолютно не привычными к виду белых женщин. Она охотно играла с негритятами, если те не разбегались при ее чудном виде, и не понимала, почему к неграм стоит относиться не более как к грязи под подошвами. Мы долго спорили с ней об этом. Мне не удалось ее переубедить, поэтому я прямо сказал ей, что она мало что смыслит в жизни — да и вообще, лучше ей прислушаться к бывалому человеку вроде меня. В ответ она бросила с укором:

— Ты ужасный чурбан, Стиви.

Когда я стал возмущаться такой несправедливой оценкой, она пришпорила скакуна — да так, что он понес с грацией антилопы, — и, заливисто смеясь, канула в вельд[13]. Ее волосы, свободно падавшие на плечи, развевались на ветру.

Будь я проклят, если ей не удалось очаровать меня! Как ни странно, мне и в голову не приходило, что я могу стать ее возлюбленным, — и не потому, что она была на несколько лет старше меня, и не потому, что у нее уже был любовник (или даже несколько, как я подозревал) в Нью-Йорке. Я просто обожал Эллен, ее присутствие опьяняло меня, и я не мог придумать ничего другого, чем просто исполнять ее прихоти, как преданный раб.

Однажды я чинил седло, когда она подбежала ко мне.

— О, Стиви! — воскликнула она. — К нам нынче пожаловал такой интересный человек из местных! Подойди скорее и скажи мне, как его зовут.