Иван Иванович - бывалый сапер

СПОКОЙНАЯ ДОЛЖНОСТЬ

Разные мне приходилось на войне службы выполнять. И пулеметчиком я был. И связистом. И сапером…

Одним словом, огнем кален, и бураном кручен, и в реках мочен — на все случаи учен. И даже кашеварить пришлось.

Нет, нет, ты не улыбайся. Поварская должность самая что ни на есть трудная и хлопотливая. Любого солдата спроси, то же самое скажет.

Мотается повар как заводной. Котел почисть. Воды натаскай. Крупу перебери… Да мало ли дел, когда ты один, а едоков у тебя чуть ли не сто душ.

Хорошо, если дадут пару бойцов картошки начистить, а иной раз как хочешь, так сам и управляйся.

Вообще-то в кашевары я угодил по доброте душевной. Да, да! И вышло это вот как.

Занемог наш повар. В госпиталь его увезли. Старшина к одному, к другому, к третьему. Нет охотников кашеварить. Никто из автоматчиков или бронебойщиков в повара переходить не соглашается. Тут тебе и почет, и полное от всех уважение, а в поварах что? Облупленная, посеченная осколками полевая кухня да смирный мохнатый конек по кличке Алмаз.

«Хоть ты, Иванченко, сознательность прояви, — подумал я. — Не должны же солдаты голодными оставаться». Как услышал старшина, что доброволец объявился, даже просиял, будто я его чем осчастливил.

Принялся я кашеварить. Ожидал, скрывать не стану, благодарность получить, а получил, извиняюсь, кукиш с маком.

Вскорости стал я замечать, что косо все на меня посматривают. Особенно автоматчик Васька Шмаков. Ох и въедливый белобровый черт! Хоть и друзья мы с ним, а случая подковырнуть ни за что не упустит.

— Нашему Иванченко, — говорит Шмаков, — фантазия не позволяет придумать что-нибудь получше горохового супа и пшенной каши-концентрата. Да и то каша у него через день пригорает… У такого повара ну совершенно без всякого азарта ложкой орудуешь.

Обидно слушать, а возразить нечего. Правильная критика. Пригорала каша. Не отказываюсь, случалось. Не доглядишь оком, поплатишься боком.

Да если говорить начистоту, какой из меня, с позволения сказать, повар? Отроду им не был и быть не собирался. До войны слесарил на заводе в Миргороде. Река там Хорол… Ну и приходилось иной раз на рыбалке стряпать. Загонишь, бывало, в землю две рогульки, котелок между ними на железном пруте висит. И в нем кое-как ушицу либо кашу сварганишь. Вот и весь мой кулинарный стаж.

От этих переживаний стал я такой веселый, как Рябко на привязи. Прихожу к старшине и говорю: так, мол, и так, не могу больше насмешек терпеть. У меня тоже гордость имеется. Замену давайте. На день-другой кашеварить брался, а уже вторую неделю лямку тяну.

Но тут, на мое счастье, пополнение в полк пришло. Пронюхал я, что имеется среди новеньких бывший повар какого-то харьковского ресторана. И не кто-нибудь, а первой руки повар. Просто находка для нашей роты.

В общем, не знаю, как там старшина действовал, а только повар тот — Черешня Федор Алексеевич — к нам попал.

Человек он оказался видный, степенный, но молчаливый на редкость. Хорошо, если за целый день десяток слов сквозь зубы пропустит. Бывают же такие! И пустую болтовню слушать не охотник. Буркнет: «Острый язык — дарованье, а длинный — наказанье» — и в сторону отойдет.

На фронте Черешня впервые. Необстрелянный. Новобранец, так сказать.

Подвел я Черешню к нашей полевой кухне и говорю:

— Надевай, Федор Алексеич, колпак, бери в руки черпак и орудуй. Человек ты в летах (всех старше тридцати я тогда почти пожилыми считал), в самый раз тебе на кухне хлопотать. Служба тут непыльная, спокойная, не в штыковую атаку ходить… А я как был в первом взводе, там и останусь. Хотел уже сегодня на свое законное место уйти, да старшина велел с тобой пару деньков побыть, пока ты в курс наших порядков войдешь.

Кивнул Черешня головой и за работу.

Посмотрел я, как все у него в руках спорится, и подумал: «Да-а, дело свое человек знает…» Я, бывало, шарах в котел овощи, и ладно. А Черешня по-иному: мелко-мелко лук накрошил, морковь, поджарил их на сале, а уж затем котел заправил. Куда-то смотался, лаврового листа раздобыл, укропчика. Вроде бы мелочишка, а вкус у варева иной. Духовитый супец получился, что и говорить. И каша на славу. Из тех же продуктов, что и мне выдавали, а совсем другой коленкор…

В общем, правильно и справедливо меня Шмаков пропесочивал: не за свое дело не берись.

Подошло время обедать. Поднял Черешня крышку котла, и запах вокруг такой пошел — отдай все, и мало!

Самым первым, известное дело, Шмаков заявился. Носом повел, блаженно прищурился.

— Вот это да-а! — говорит. — Не кухня, а двухколесный ресторан. — Покосился на меня и добавил: — Сразу видно, что власть на кухне переменилась.

Шмаков протянул Черешне котелок.

— Котлет де-воляй и ромштекса здесь, видать, не дождешься, но мы люди негордые. И на перловый суп согласны… Ты мне, товарищ повар, сразу и добавку давай, чтоб ноги понапрасну не бить. И снизу зачерпни, пожиже чтоб… Очень я жидкое уважаю…

Ну все, конечно, смеются. Каждому понятно, чего Шмаков хочет.

Налил ему повар. Мяса столько — ложку поставь, не упадет. Заглянул Шмаков в котелок, головой покачал, удрученно вздохнул:

— Ничего, до вечера как-нибудь перебьюсь, зато на ужин две порции получу.

Уселся на пенек, зажал котелок между колен и, потирая руки, весело повторил:

— На ужин две порции получу — на себя и на Иванченко.

— Это почему же ты мою порцию будешь получать? — удивился я.

Шмаков ухмыльнулся.

— Знаешь, мудрецы советуют: завтрак съешь сам, обед раздели с товарищем, а ужин отдай врагу. Мы же с тобой, известно, большие друзья, но надо же кому-нибудь наказы мудрецов выполнять.

Ребята давятся от смеха, Шмаков хоть бы что, даже не улыбнулся.

Пообедали, Шмаков достал из кармана вышитый шелком кисет, скрутил цигарку чуть ли не вдвое толще винтовочного патрона, грудь выпятил, спрашивает басом:

— Ну как, солдатики, пайка хватает?

Все уже знают, о чем речь, но в несколько голосов отвечают:

— Хватает, даже остается.

— А куда остатки деваете?

— Доедаем, даже не хватает!

Шутка, конечно, неновая, не раз ее слышали, но и на фронте людям посмеяться охота…

На рассвете нажали наши, прорвали немецкую оборону и пошли вперед. А в наступлении большая расторопность нужна, чтобы бойцов вовремя накормить. Потому что рота на месте не стоит. Только что тут была, а к вечеру, глядишь, за десять километров ее ищи.

— Видишь, — говорю Черешне, — как противотанковая артиллерия действует? Огнем и колесами пехоту сопровождает. Так и нам с тобой, Федор Алексеич, нужно. Кашей, так сказать, и колесами роте помогать. На голодный желудок, сам понимаешь, не очень-то повоюешь. А как получит красноармеец горячий приварок, так и настроение у него, ясное дело, боевое.

Запряг я Алмаза в двуколку. На козлах вместо ездового умостился. Рядом Черешня. Поехали роту догонять.

За ночь пыль на дороге отсырела. Мягко катятся кованые колеса.

На перекрестке замечаю фанерку с надписью: «Стой! Опасно! Дорогу просматривает снайпер».

«Уже не опасно, — думаю. — Был снайпер, да весь вышел. И след, поди, простыл».

Миновали по объезду давным-давно взорванный мост на нейтралке. Дальше пошли противотанковые ежи — сваренные крест-накрест металлические балки. А вот и обозначенный вешками проход в проволочном заграждении. Темными амбразурами смотрят на нас молчаливые, уже нестрашные немецкие доты, дзоты, железобетонные колпаки…

Придержал коня, дал Черешне рассмотреть подбитую самоходку с намалеванной на броне пантерой. Ствол пушки разворочен прямим попаданием и похож на какой-то нездешний цветок с огромными стальными лепестками.

Наши артиллеристы постарались и в ходовую часть еще добавили. Нескольких траков у самоходки как не было.

Где-то впереди гудит, громыхает, ухает… Бойко бежит наша вороная лошадка. К стрельбе она привычная, только ушами настороженно прядает да хвостом от оводов отмахивается.

Глянул я сбоку на Черешию. Бледноват он чуточку, губы сжал, но молчит по своему обыкновению.

Кончился лесок. Дальше место открытое. Видно, как снаряды рвутся, как взлетают и медленно оседают вниз пепельно-серые фонтаны земли.

«Куда же ты? Неужели не видишь, что впереди творится?» — взглядом спрашивает меня Черешня.

А я как ни в чем не бывало останавливаю Алмаза, прыг с двуколки на землю. Потник поправил, чересседельник подтянул. И все это медленно, не торопясь. По себе знаю — когда товарищ не паникует, на душе спокойней становится, чувствуешь себя увереннее.

Укрыли мы кухню в овраге. Черешня с конем остался, а я пошел роту разыскивать.

Встретил подносчика боеприпасов. От него узнал, что наши в коноплянике на задах села окопались. А в селе немцы закрепились и с высотки напропалую шпарят, вдоль и поперек крестят. На лошади ни за что днем не проехать.

«Что же делать? — думаю. — Июль месяц. Жарища.

Суп в котле до ночи не выдержит, наверняка скиснет».

Возвращаюсь и всю обстановку Черешне выкладываю.

— Что сразу, — говорю, — суп на землю выливай, что ночи жди — один толк, все равно испортится.

Потупился повар, между бровями глубокая складка пролегла. Молчал он, молчал, а затем глухо говорит:

— Конечно, суп супом, но если сейчас в роту добираться, убить могут… И очень даже просто… Подождем, может, отойдут немцы.

Чувствую, злость закипает во мне. Но сдержался и сухо, выдержанно отвечаю:

— Ты, брат, как хочешь, а я отсиживаться здесь не собираюсь. Подумай, каково бойцам под огнем да еще не евши?

Злой, словно черт, набил я вещмешок сухарями. Супу налил в термос.

По ссутулившимся плечам повара вижу — трудно ему. Колеблется, не решается, что-либо делать.

Я уже одну руку в лямку термоса продел, как Черешня подошел.

— Одного термоса мало будет, — говорит тихо и глаза отводит. — Что тридцать восемь литров на роту? Погоди, еще один наполню.

«Вот это другой разговор, — обрадовался я, — давно бы так!» Но Черешне ничего не сказал.

Нагрузились мы и пошли. За спиной у каждого по термосу. На шее «сидорок» с сухарями, в руках винтовка. На ремне подсумок, гранаты. Таков уж порядок на передовой: ни шагу без оружия. На войне как на войне. Случилось же в соседнем батальоне, что два немецких разведчика на повара нарвались. Хорошо, что не растерялся парень. Черпак в сторону и двумя выстрелами обоих уложил.

Шагаем по исклеванному минами шоссе мимо корявых, приземистых осокорей. С телефонных столбов порванные провода свисают.

Наверное, заметили нас вражеские наблюдатели — из пулемета ударили. Мы с Черешней в кювет скатились. Пули над головой свистят, осколки из булыжника высекают.

Но едва пулемет в сторону огонь перенес, мы через шоссе перемахнули и за кустами схоронились.

Вижу, из термоса у Черешни тонкой струйкой суп вытекает. Пуля, выходит, угодила. Застругал я колышек, дырочку заткнул.

Смотрит повар на свой термос, ничего не говорит, только нервно позевывает.

Ну в конце концов добрались к своим. Увидел нас Шмаков, командирским голосом приказал:

— Кухня слева! Ложки к бою! — И нараспев: — Бери ложку, бери бак, нету ложки — кушай так!

Все же молодец Шмаков! Всегда умеет товарищей развеселить, настроение поднять.