Иван Иванович - бывалый сапер

ОДНА НОЧЬ ВОИНЫ

Великую Отечественную я провоевал, как говорится, от звонка до звонка. Всю тысячу четыреста восемнадцать дней и ночей.

За эти долгих четыре года всякое бывало. И отступал и наступал. Меня окружали, и я врага с тыла обходил. Не сосчитать перестрелок, атак и контратак…

Одним словом, хлебнул лиха. Война щедрая — полной мерой на каждого солдата отпускает.

От Днепра до Волги и от Волги до реки Преголя, что в бывшей Восточной Пруссии, всю географию досконально вдоль и поперек изучил.

Не хвастая, скажу: бывал, что называется, на коне и под конем, попробовал и горького и горячего…

Видишь, какую метку на моем лице война оставила? Всю что ни есть фотографию испортила. Много тогда докторам повозиться со мной пришлось. Но все же выкарабкался, в строй вернулся. Теперь зарубцевался шрам, привык я к нему. Будто так и надо. А первое время посмотрюсь в зеркало, сам себя не узнаю.

Эта редкая, можно сказать, история приключилась со мной осенью, на первом году войны. Нашему полку приказ поступил: немцев с рубежа сбить.

Разметала артиллерия проволочные заграждения, помолотила по ихнему переднему краю, пришла очередь матушке-пехоте оставлять обжитые окопы.

Не знаю, кто как думает, а по-моему, нет ничего труднее на свете, чем первому в атаку подняться. И вовсе не потому, что ты трус… Кажется, стоит только вскочить на бруствер и мгновенно пулю проглотишь. Руки-ноги дрожат, сердце замирает, к горлу подкатывает тошнота.

Когда ты в ротной цепи, ты не один. Справа и слева товарищи. Но первому… Сырая узкая траншея кажется тебе самым уютным, самым безопасным местом на земле.

Но вот поступила команда — командир роты кричит хрипловатым, срывающимся голосом: «За Родину, вперед!»

Конечно, каждому жизнь дорога, доказывать не приходится, но боевой приказ — дело святое. Вскакиваешь на ноги, и какая-то сила словно пружиной выбрасывает тебя из траншеи.

Вокруг тебя со злым цвиканьем проносятся пули. Но ты мчишься вперед, слыша рядом тяжелое дыхание товарищей.

И в тот день началась атака… Я хорошо помню, как в оглушительном грохоте немецкие позиции заволокло густым дымом. Помню, как в этой серо-черной завесе вспыхивали багровые разрывы снарядов. Помню, как бежал за огневым артиллерийским валом по изрытой воронками, обожженной земле.

Ложился. Вскакивал. Снова бежал с винтовкой наперевес. Потом будто кто-то изо всех сил саданул меня в лицо, и я провалился в глубокую темную пропасть…

Очнулся, когда нежаркое солнце подползало к темневшему вдали лесу. Во рту сухо и горько. В голове гудит, мысли путаются.

С трудом приподнялся на локте. Слева от меня густые кусты боярышника. Чуть поодаль одинокая сучковатая сосна.

Из наших окопов я не раз видел эту застывшую на пригорке сосну с обрубленной снарядами вершиной. Стало ясно: я на «ничейной» земле.

Но как кончился бой? Где товарищи? Где рота?

Откуда мне было знать, что при первых же залпах наших орудий немцы ушли из окопов в блиндажи и там переждали артналет. Не знал я и того, что атака сорвалась, полк отошел на запасные позиции, а гитлеровцы продвинулись на левом фланге.

Голова горела. Я ощупал лоб, щеки… На пальцах кровь — скула сильно рассечена. С левой стороны подбородка засел осколок.

Осторожно провел пальцем по неровному его краю, тихонько шевельнул. Будто бы неглубоко вошел.

Я стиснул зубы, зажмурился, словно от этого могло стать хоть немного легче, и дернул осколок. Казалось, к подбородку прикоснулись раскаленным гвоздем…

Невдалеке послышались торопливые шаги. Вот они все ближе и ближе.

Я несказанно обрадовался: «Санитары! «Видимо, ищут, кто еще живой. Сейчас и меня подберут».

— Братцы, а братцы! — со стоном позвал я. — Где-то тут моя винтовка? Винтовку не забыть бы…

Молчат. Не слышат, что ли?

Превозмогая боль, я обернулся и обмер. Перехватило дыхание. Сердце запрыгало, хоть рукой его придерживай.

Забыв о своих ранах, вскочил на ноги. Да куда там! Меня тут же схватили два немецких солдата. Справа плотный, красномордый. Маленькие, щеточкой, усики под мясистым носом. Слева долговязый, густо заросший светлой щетиной.

— Гады! Пустите меня, гады! — кричал я, вырываясь, и еще что-то так, что звенело в ушах.

Долговязый больно зажал руку:

— Ком, ком, рус Иван! Ком!

Второй солдат молчал. Лицо у него было какое-то окаменевшее. Веки странные, безресничные. Взгляд тяжелый, недобрый.

Равнодушно, вроде бы даже не сердясь, а выполняя привычную работу, стукнул меня по шее.

— Шнеллер, шнеллер, русиш швайн!

Мной овладело отчаяние. Я просто задыхался от собственной беспомощности. Наверное, упал бы, не держи меня немцы за руки.

Все, что случилось сейчас, казалось невероятным. В своей роте я делал то, что и другие бойцы: наблюдал за противником, ходил в боевое охранение, отбивался от атакующих танков, стрелял по пикирующим на нас самолетам… И не думал, не хотел думать, что со мной может произойти что-то плохое. Каждый надеется, что уцелеет, что пули и осколки пролетят мимо, куда-то дальше. Без этой надежды и жить невозможно. А тут плен! Плен!

В груди защемила жалость к себе. Нет, не вырваться мне от этих дюжих солдат! «Плохие твои дела, Иванченко, — думаю. — Такие плохие, что хуже уж некуда».

Мысли роились в голове, метались в поисках выхода.

Подошли мы к неглубокой лощине. Немцы остановились у мотка колючей проволоки, перебросились несколькими словами. Усатый сказал: «Герсбах, где-то тут минное заграждение. Как бы не напороться…» Тот ответил: «Я тоже об этом думаю. Дай разобраться… Мне кажется, вот здесь проход…»

Немецкий язык я знаю давно. В нашем селе с незапамятных времен немецкие колонисты жили. Мы, сельские ребята, часто играли с их детишками. Конечно, свободно говорить по-ихнему я не умею, набора слов не хватает, Но понимать все как есть понимаю.

— Минен! Ферштейн? Понимайт, рус Иван? Микен! — произнес Герсбах и отпустил мою руку.

Я кивнул.

Ага, значит, тут проход через заминированный участок!

Теперь мы двигались гуськом. Впереди Герсбах, за ним тащился я. Позади грузно шагал усатый.

И вдруг я споткнулся о колышек. Присмотрелся. Вон чуть дальше еще один! Ясно: мины натяжного действия.

Решение пришло внезапно, молниеносно. Есть выход! Так, только так! Все же лучше, чем фашистский плен!

Я хорошо знал, что такое немецкая прыгающая мина «5» — «шпрингминен». Стоит наступить на разведенные в стороны стальные усики или задеть проволоку, соединенную со взрывателем, как из земли выскакивает темно-зеленый корпус «эски». Выскакивает почти на метр и взрывается в воздухе. Далеко вокруг разлетаются сотни кусочков смертоносной шрапнели.

Медленно, очень медленно переступаю ногами. Осталось два шага… Шаг… Все! Прощайте, друзья-товарищи! И упал на оттяжку мины.

…Герсбах лежал безмолвно, неподвижно. Мертвые его глаза смотрели в небо. Правая рука откинута, левая вцепилась в ремень.

Почему-то запомнился тот черный ремень, на пряжке которого, как было принято в германской армии, выдавлена надпись: «Готт мит унс» — «С нами бог».

Второй конвоир хрипел, зажимая ладонью рану на животе… Не пощадила «прыгалка» и меня. Пронзительная боль терзала левую ногу.

Если бы во вражеских траншеях, услышав взрыв, поспешили на выручку своим солдатам, мне бы непоздо-ровилось. Но немцам было не до того. Наши штурмовики загнали их в укрытия.

С трудом, весь в поту, снял я с шеи Герсбаха автомат. Потянулся к висевшему у него на ремне запасному магазину. Но вытащить из чехла сразу не смог, не хватило сил. Только чуть отдохнув, достал магазин и сунул за пазуху.

Вот тогда почувствовал себя увереннее. Даже показалось, что раны меньше болят. А может, я просто притерпелся к боли. «Ничего, — думаю, — живы будем — не помрем. Теперь-то, Иванченко, сможешь постоять за себя».

Раненый немей заворочался, протяжно замычал.

«Надо бы разделаться с ним…» — подумал я, но тотчас отогнал эту мысль. Ранение в живот — гиблое дело. И так видно, что не жилец он на белом свете. Навсегда отвоевался…

Я пополз обратно, цепляясь пальцами за жесткую траву. Каждый метр давался с огромным трудом. Соленый пот заливал глаза. Сердцу стало тесно в груди. Земля подо мной качалась, колыхалось над головой мглистое небо.

Силы иссякли, и я прижался щекой к холодной земле.

Тишина. Гнетущая. Мертвенная.

Через минуту-другую пришел в себя, справился с дыханием. Головокружение прошло. Я осмотрелся. Один, как былинка, на этом не имеющем ни конца ни края молчаливом поле. Ночь вокруг, и лишь бледная луна равнодушно смотрела с высоты.

Взять себя в руки! Не поддаваться, ни в коем случае не раскисать! Пусть медленно, но двигаться вперед. Только бы добраться к своим…

На пути встретился какой-то старый оплывший окоп. Я пополз по его брустверу. Пальцы нащупывали то стреляные гильзы, то осколки, то стабилизатор мины… Пробитая пулей каска… Несколько увесистых патронов к противотанковому ружью, напоминающих снаряды малокалиберной пушки…

Неожиданно правая рука соскользнула. Я потерял равновесие и свалился на дно окопа.

Обламывая ногти, дважды пытался выбраться и дважды срывался обратно. Вконец ожесточись от постигших неудач, несколько минут лежал не двигаясь, стараясь ни о чем не думать.

То ли отдохнул, либо злость прибавила сил, но на третий раз удалось выкарабкаться из окопа.

Луна скользнула за большую растрепанную тучу. Ночь навалилась на землю. Ни ракет, ни выстрелов. Совсем не по-фронтовому тихо. Где-то далеко глухо гремели, напоминая горный обвал, артиллерийские раскаты.

Густая, как нефть, темнота затушевала все вокруг. Вытянешь руку — пальцев не видать. В какой стороне свои?

Я вертел головой, напряженно всматривался, пытаясь определить направление.

Но что это? Я прислушался. Чуть в стороне прострекотали моторы. Промелькнула неясная двукрылая тень. Другая… Третья… «Кукурузники» пошли…

Так наши пехотинцы прозвали самолеты У-2. Эти юркие фанерные машины умели летать у самой земля, садиться на любом пятачке. На У-2 не было пулеметов и пушек. Не было бронированных сидений для пилотов, как, например, у истребителей и штурмовиков. И все же наши летчики бесшумно подбирались к вражеским позициям, на бреющем полете забрасывали их бомбами итак же бесшумно исчезали.

Я посмотрел вслед самолетам и подумал: «Сейчас дадут фрицам по зубам!»

И точно: над немецкими траншеями загремели частые взрывы. Багровые языки пламени лизнули небо. Тревожно зашарили прожектора. Желтые, красные, зеленые нити трассирующих пуль понеслись вверх.

Снова, но уже в обратном направлении, прострекотали У-2. Возвращались две машины. Где же третья? Неужто подбили?

Словно отвечая на мой немой вопрос, послышалось слабое, неуверенное тарахтенье мотора. Рокотал он с перебоями, захлебывался, будто жаловался на острую непроходящую боль.

На минуту я забыл о собственной неопределенной судьбе и стал думать о неведомом летчике. Только бы дотянул!

Постепенно рокот мотора затих, и я остался один. Но теперь воспрянул духом. Стало ясно, где наши, в какую сторону подаваться.