Иван Иванович - бывалый сапер

А Шмаков опять:

— Повара, дайте воды напиться, а то до того есть хочется, аж ночевать негде!

Ребята снова хохочут.

Взялся я за винты на крышке термоса, и тут послышался низкий прерывистый гул. Для меня не новинка, не раз приходилось слышать такое ноющее подвывание.

Поднял голову, так и есть: прямиком на нас шестерка немецких бомбардировщиков летит. А над ними, словно играючи, тонкие, как осы, истребители «мессершмитты» — их защита и прикрытие — вьются.

Гулко и торопливо, точно стараясь опередить друг дружку, захлопали зенитки. В небе появились белые облачка разрывов. А чернокрестные самолеты плывут и плывут, будто связанные невидимыми ниточками.

До чего же наглые! Противозенитного маневра не делают, на заградительный огонь никакого внимания не обращают.

Все мы к земле поплотнее прижались. Одна она, матушка, от семи бед спасает. А Черешня по полю заметался. Впервые человек в такой переплет попал.

— Ложись, браток! — кричу. — Ложись, пока живой!

Послушался он, бросился с размаху на землю, поближе ко мне подполз. Видать, около меня не так страшно ему было.

Тем временем «музыканты» зашли друг дружке в хвост, и началась дьявольская карусель… Почему «музыканты»? На фронте разные прозвища немецкой технике давали. Шестиствольный миномет, к примеру, «ишаком» окрестили. И впрямь: как начнет он минами швыряться, точнехонько будто голодные ишаки орут. Желтокрылый воздушный разведчик и корректировщик «фокке-вульф» два прозвища получил: «костыль», а больше «рама» — за раздвоенное туловище.

Пикирующих же бомбардировщиков за сирены «музыкантами» называли. Сирены те — какой только изверг их выдумал! — до того дико завывали, что мурашки по спине ползли. И уж если мне, бывалому солдату, не по себе становилось, то каково Черешне?

Похлопал я его по плечу: не робей, мол, привыкай! От осколков ямка спасет, а прямое попадание раз в сто лет бывает…

Лежим мы и смотрим, как бомбы от самолетов отрываются. И пусть ты из храбрецов храбрец, а приятного мало.

Сначала бомба кажется маленькой каплей. На миг становится большой и тотчас исчезает, будто тает в воздухе. Нарастает дьявольский визг. А вслед за этим — тр-р-рах! Трах! Тр-р-р-рах!

Земля застонала как живое существо от боли. Вокруг нас вырастают огненные столбы. Горячие осколки со свистом и фырканьем секут воздух…

Время будто остановилось. Кажется, целую вечность рассеивается низкое бурое облако земли и пыли. Дышать нечем. В голове звенит, уши словно ватой заткнуты, на зубах скрипит песок… Но как бы то ни было, а мы живы!

Сквозь частую пулеметную трескотню и стук зениток различаю одиночные винтовочные выстрелы. Вспоминаю, что и у меня винтовка. Отрываю от земли отяжелевшее тело и вместе с другими бойцами бью с колена по пикировщикам…

И вдруг один из «юнкерсов» поволок за собой черную ленту дыма. Вот он клюнул носом, свалился на крыло и пошел вниз. Через несколько секунд мы услышали глухой взрыв.

— Отобедал, Змей Горыныч! Отобедал! — истошным голосом закричал Черешня.

Все мы кричали «ура», радовались, но Черешня, пожалуй, больше всех. Он так сиял, будто это ему удалось сбить бомбардировщик.

Не знаю, как повернулось бы дело дальше, но из тучи вывалились наши «ястребки». Одни из них стали «юнкерсов» щипать, другие с «мессерами» сцепились. Воздушный бой в сторону ушел, и я снова за винты на крышке термоса взялся.

Подошел Черешня, опустился на корточки, лицо пилоткой вытер.

— Ну, Федор Алексеич, — говорю, — вот и принял ты боевое крещение.

— Да, принял, — сказал он, как всегда, неторопливо и тут же улыбнулся уголками губ. — А что должность у повара спокойная, так ты, товарищ Иванченко, того… малость загнул. Какая уж она спокойная?

Ничего я ему не ответил. Да и что было отвечать?